Сейчас эта книга мастерски переведена на русский усилиями Андрея Корбута, хотя переводилась она с большим трудом. Гоффман — автор, которого практически невозможно переводить на русский. Кроме того, что он очень хорошо пишет, у него еще присутствует удивительное чутье на слова, которые в переводе на русский просто не передаются, и именно из этих слов он делает основные термины в своей теоретической конструкции.
Возьмите слово engagement, популярное среди социологов, но у Гоффмана являющееся одним из главных терминов. Возьмем прототипический случай: engagement возникает, когда два человека встречаются взглядами. Каждый из них знает, что другой знает, что он знает, что они являются объектами внимания друг для друга. Между ними возникает некоторая особая связь. Похожий контакт возникает между родителями и ребенком, когда ребенок впервые ловит и удерживает взгляд взрослого человека. Мы чувствуем, что в другом что-то живое, какой-то разум.
Гоффман в этой книге рассказывает о том, как устроены правила, регулирующие engagement. Но попробуйте перевести его на русский. Мы перебирали самые разные варианты, опускались до того, что переводили это буквально как «ангажирование». В каком-то смысле это действительно ангажирование: мы можем сказать, что человек, который поймал взгляд другого, имеет на него некоторые права. Но предложения, в которые вставлено слово «ангажировано», выглядят просто ужасно. Это можно перевести как «помолвку». В этом была забавная гоффмановская ирония, но все-таки слово «помолвка» было слишком смело для описания рутинных ситуаций. Чуть лучшим вариантом была «вовлеченность», но, к сожалению, «вовлеченность» Гоффман использует как involvement — еще один важный термин в этой же книге. В конце концов мы назвали это взаимным подключением и уже успели услышать от критиков, что ужасно изуродовали текст. Так или иначе, книга была переведена. Читатель может просмотреть ее или прочитать внимательно пять основных ее частей, посвященных тому, как устроено взаимодействие между незнакомыми или в меньшей степени знакомыми людьми, когда они оказываются в ситуации физического присутствия лицом к лицу друг с другом.
Гоффман начинает с того, что в первой части вводит основные понятия, традиционным образом позволяя читателю разобраться в различиях между engagement, пересечением, событием и разными другими, на первый взгляд сложно различимыми конструкциями. Во второй части он рассматривает несфокусированные взаимодействия — группы людей, которые физически присутствуют и взаимодействуют, но это взаимодействие в основном состоит в том, что они дают понять друг другу, что они друг другу безразличны.
Затем в двух частях он рассматривает сфокусированные взаимодействия и ситуации, когда индивиды являются фокусом или объектом внимания друг для друга. В этих ситуациях как раз появляется engagement, и их регулируют всевозможные сложные и детально описанные Гоффманом правила, которые позволяют людям претендовать на ту или иную степень вовлеченности окружающих в их дела. Например, отдельная глава посвящена знакомствам, дающим нам права, которыми не обладают незнакомые люди. В нашем обществе мы предполагаем, что человек, с которым мы прошли через особый ритуал представления, может всегда заговорить с нами в метро так, как незнакомый и не представленный не смог бы. Знакомство как ритуал дает очень ценное право претендовать на определенную часть внимания для того, с кем мы в данный момент соприкоснулись. В пятой части Гоффман вводит общую социологическую модель, пытаясь вписать все эти конструкции в отношение индивидов к более широкому социальному порядку.
По самой терминологии Гоффмана можно понять, что он в значительной мере выступает как продолжатель функционалистской традиции. В исходных текстах, из которых эта книга выросла, он обширно ссылается на Парсонса. В этой книге парсонианские ноты тоже можно проследить: есть нормы и ценности, и есть социальный порядок взаимодействия, который этими нормами и ценностями создается. В отличие от Парсонса, Гоффман видит этот порядок.
Две радикальные инновации, которые делают Гоффмана значительной фигурой в социологии, касаются переопределения должного, правильного объекта исследования и той материи, которую он в этом объекте видит. Гоффман принадлежит к направлению американской социологии, которое попробовало радикально переосмыслить ту область, в которой можно найти регулярность и порядок социальной жизни. До Гоффмана Толкотт Парсонс и его единомышленники предполагали, что социальная жизнь вокруг нас полна случайностей, аберраций, отдельных событий. Чтобы создать из социологии настоящую науку, нужно подняться над ними, увидеть за стохастическими процессами регулярность. Величайшим представителем этой линии мысли был Норберт Элиас, который мог рассказать историю всей европейской цивилизации и настаивал на том, что эту историю нужно было рассказывать на как можно более длительном временном промежутке, на самом крупном мыслимом уровне. Когда исследования культуры начнут мыслить столетиями, говорил Элиас, наконец-то будет полный порядок: мы увидим, как происходит развитие централизованного государства, монополизирующего силу, как развивается процесс цивилизации и так далее.
Ему в ответ говорили: «Но, профессор Элиас, ведь вы выросли в 1920-е годы в Германии, вы помните нацизм. Какой уж там порядок? Какая монополизация государственной силы? Да и с цивилизацией не очень». «А, — говорил Элиас, — исторические случайности». Человек, вся семья которого погибла в концлагере, утверждал, что с точки зрения теории это мелкие исторические эпизоды, а нужно мыслить эпохами, нужно мыслить тысячелетиями.
Гоффман представляет направление в американской социологии, которое вслед за французскими предшественниками, например Дюркгеймом, утверждало, что порядок может быть обнаружен не в больших процессах, а в повседневных, рутинных событиях. Коллеги Гоффмана из направления, которое называется этнометодология, посвятили всю жизнь изучению телефонных разговоров, первых нескольких секунд, с которых они начинаются. Этнометодологи шокировали других социологов открытием, состоящим в том, что в 99% случаев, когда удается телефонный звонок, «алло» говорит человек, который поднимает трубку. С одной стороны, это маловажная вещь. Какая разница, кто говорит «алло»? А с другой стороны, ни в какой другой области социальной жизни регулярности в 99% случаев встретить невозможно. Один оставшийся процент обычно объясняется сбоями телефонной линии. Маленькое, повседневное, почти незаметное глазу событие регулярно и упорядоченно, но то, о чем люди ведут свои разговоры, поддается осмыслению гораздо хуже.
Гоффмановский интерес к порядку интеракции, то есть к порядку, управляющему человеческими соприкосновениями, когда люди оказались вместе, вписывается в ту же генеральную линию. В отличие от коллег из этнометодологии, Гоффман предлагает отчетливо разделить два порядка: субстантивный порядок и порядок взаимодействия, порядок интеракции. Один из них как бы погружен в другой и всегда в нем присутствует, но при этом эти порядки логически разные. Их можно изучать отдельно друг от друга, они управляются совершенно разными императивами.
Здесь проявляется вторая инновация, которая объясняет, почему, в отличие от этнометодологов, Гоффман не остался сравнительно малоизвестным автором, а неожиданно превратился в одного из самых влиятельных интеллектуалов XX века. В одном из опросов он занял седьмую строчку, уступив из социологов только Хабермасу.
Главная логика, которая направляет взаимодействие лицом к лицу, — логика сохранения лица как морального объекта. Создание идентичности участников этого процесса — главное, что происходит в этом взаимодействии. Стремление не потерять лицо как моральный объект или восстановить его — главное, что направляет их действия. Эта логика очень отличается от той, которая управляет субстантивным порядком. Традиционно марксистские левые авторы описывают его с точки зрения неравенства или распределения каких-то жизненных шансов. Гоффман с этим не спорит, но отмечает, что в процессе взаимодействия лицом к лицу порядок экономических сил приобретает новые формы, которые не вполне сводимы к логике концентрации и перераспределения капитала. Логика капиталистического рынка диктует, что в период кризиса капиталист увольняет своих рабочих, но не диктует тот факт, что в процессе увольнения просвещенный современный капиталист вызывает каждого из них в свой офис, жмет руку и благодарит за проделанную работу. Эта экономически иррациональная вежливость объясняется соображениями порядка интеракции, но не соображениями капитала.
Для марксизма нового поколения к прежней озабоченности вопросом неравенства прибавляется озабоченность неравным распределением не только экономических возможностей, но и шансов на признание. Теперь мы говорим о подчиненных и дискриминируемых группах как страдающих от своей бедности не потому, что они голодны и больны, а потому, что они не получают достаточного уважения. И действительно, для марксистских авторов (начиная с Поланьи, по крайней мере) экономическое неравенство становится важным, потому что это экономическое неравенство воплощается в большем или меньшем уважении, которое индивиды могут рассчитывать получить от других. Есть абсолютное страдание (например, люди страдают от зубной боли, потому что не могут получить медицинскую помощь). Но есть относительное неравенство, происходящее, когда у людей не остается возможности получить то, что на их глазах получают остальные.
Здесь Гоффман неожиданно оказывается необычайно востребованным, потому что все его книги написаны о страданиях, источниками которых для людей становятся их окружающие и сущность которых заключается именно в том, что они не получают того уважения, на которое могли бы рассчитывать. Его книги — это летопись ран, которые люди наносят друг другу, демонстрируя, что относятся друг к другу не вполне как к уважаемым или достойным субъектам.
Для новой волны авторов — американских, европейских, а потом уже и левых по всему миру — книги Гоффмана вроде «Стигмы» стали бесконечным источником вдохновения, обогащая собой прежнюю левую традицию изучения неравенства. Хотя сам Гоффман никогда не был особенно озабочен вопросами экономического равенства, он тем не менее был востребован для литературы такого рода.
Применимо к политике Гоффман оставил нам много ценных ключей в еще одном направлении. В 1960-е годы всех интересовали его политические предпочтения, консервативный профессор сторонился подобных разговоров, но в конце концов ответил: «Наверное, я анархист». Это был довольно странный ответ. Ничто в его поведении, кроме того, что он иногда приходил на лекции в сандалиях, не выдавало в нем анархиста. Однако в этом была своя логика. В порядке интеракций, который он изучает, есть удивительная деталь: люди выполняют его законы с поразительной регулярностью, при этом не встречая никакого внешнего принуждения. Никто не заставляет поднимающего трубку говорить «алло» или сдерживать отрыжки в повседневных ситуациях. Почему люди накладывают на себя суровые ограничения в отсутствие внешнего наказания, когда им ничто не грозит, кроме неодобрительных взглядов окружающих? Гоффман объясняет это тем, что наше социальное я во многом состоит из этих неодобрительных взглядов окружающих. Ущерб, который нанесен ему, воспринимается как гораздо более страшный и опасный, чем физический. Чтобы не упасть в глазах окружающих, люди делают самые необдуманные вещи и совершают самые героические подвиги.
Так, в поведении в повседневных ситуациях может быть некий ключ к тому, как возможен социальный порядок, за которым не стоит организованное насилие и который не подкрепляется политической властью. Если бы вопрос соблюдения морали был вопросом приличия, то люди были бы гораздо более моральными субъектами, чем являются. И в этом смысле книга Гоффмана может быть полезна тем, кто интересуется более широкими вопросами о том, как социальный порядок может быть установлен или изменен.
