Для того чтобы понять, как крестьяне могли прореагировать на этот жест императора французов, мы должны обратиться к изучению крестьянских представлений о том, что происходило в 1812 году. И те свидетельства о войне 1812 года, которые у нас есть, — это свидетельства просвещенных современников, просвещенных элит. Но как понять, что сами крестьяне думали о событиях 1812 года, как они воспринимали французское нашествие и готовы ли были они откликнуться на возможные шаги французского императора? Подавляющее большинство населения в России, особенно крестьяне, было безграмотным и не оставило письменных источников. И чтобы понять, что они думали, мы можем обратиться только к такому ценному источнику, как устная литература, фольклор.
Для изучения периода войны 1812 года историки имеют уникальную возможность использовать широкий пласт фольклора. Это возможность, которой нет у историков ни для предшествующего, ни для последующего периода. Для предшествующего не имеют возможности, потому что регулярные записи фольклорных текстов начались во второй половине XIX века, то есть как раз когда еще были живы современники Отечественной войны. Для последующего периода фольклор теряет такое значение, поскольку подвергается сильному влиянию письменной литературы. А для войны 1812 года как раз сохранился широкий пласт произведений народной литературы, рассказывающей об этих событиях.
Читая эти произведения, испытываешь такое дежавю: все это я где-то уже слышал. А слышал я, читая произведения о событиях более ранних эпох. Дело в том, что в русском фольклоре образ неприятеля, образ иноземного врага был синкретичен. Не было какого-то единого этнонима, который использовался для обозначения неприятеля. В исторической памяти народа все враги, с которыми когда-либо в истории сражались русские, оказались объединены одним образом. И поэтому мы видим такие странные формы в фольклоре. Допустим, когда враги приветствуют друг друга, они говорят: «Ты из какой орды? Из какой Литвы?», «вельможный пан, турецкий султан». То есть разные враждебные народы сливаются в один образ врага. Этот образ врага (можно сказать, архетип врага), существовавший в массовом сознании, обладал определенными устойчивыми чертами.
Одной из основных черт врага была его предельная, нечеловеческая жестокость. Враги, пришедшие на Русскую землю, обязательно творили всякие непотребства, питались младенцами и творили такую жестокость, которую даже в действительно суровые времена люди воспринимали как что-то невероятное. Далее — разбойная сущность: все враги, которые в произведениях русского фольклора приходят на Русскую землю, начинают грабить. Они все проявляют жадность, все грабят. И третья важная черта — они все враги православия, враги христианской религии. Они приходят, для того чтобы «погубить святую Русь», для того чтобы погубить веру православную.
Все эти три черты были приписаны в русском фольклоре французам. Французы в произведениях русского фольклора предельно жестоки: «Француз силу нашу бьет, в полон живых берет да с живых кожу дерет». Естественно, реальные французы так не поступали, но образ, архетип требовал, чтобы неприятеля описывали так. Французы описываются как грабители. Надо думать, что здесь, в общем-то, были и реальные основания для того, чтобы так воспринимать их действия, поскольку французская армия, испытывая недостаток в провианте и фураже, откровенно занималась грабежом на оккупированных территориях. Но самое интересное как раз то, что французы воспринимались как враги христианской религии. Мы помним у Лермонтова в его стихотворении «Бородино»: «Вот затрещали барабаны ― и отступили басурманы». Басурманами на Руси называли традиционно мусульман. А во время войны 1812 года образ басурмана распространяется на француза. И Лермонтов здесь отражает как раз те представления, которые широко бытовали в народе: французы ― басурмане, французы пришли для того, чтобы уничтожить веру православную.
И интересно, что в некоторых произведениях фольклора в более поздние времена французы очень часто подменяются турками без всякого нарушения стройности изложения. То есть они в народном мышлении воспринимались как враги веры, чуждые, нехристианские народы. В качестве доказательств упоминали поведение французов. А французы, поскольку это была армия нерелигиозная (а армия Наполеона ― носительница традиций Французской революции), к религии относились в лучшем случае индифферентно, в худшем — агрессивно. Французские солдаты грабили церкви, сдирали дорогие образа с икон и устраивали в церквях конюшни. Здесь интересно, что они конюшни устраивали не для того, чтобы оскорбить русских, а потому, что лошадь значила очень много в этом походе. Лошадь, как писал Стендаль, участвовавший в этом походе, часто означала жизнь. И солдаты, располагаясь в каких-то больших помещениях, старались лошадей далеко от себя не отпускать. И поскольку часто они располагались в церквях и монастырях, то и в России, так же как и ранее в Испании и Италии, лошадей приводили в храмы.
Но русскими людьми это воспринималось как страшное святотатство, потому что превращение храмов в конюшни — одна из типичных черт поведения врагов земли русской во всех произведениях русского фольклора. И невольно французы тем самым соответствовали архетипу врага. Интересно, что де ла Флиз, военный врач французской армии, потом в своих воспоминаниях писал с упреком к Наполеону: «Почему Наполеон не предупредил нас, что русские так религиозны? Мы приводили лошадей в их церкви, устраивали там конюшни, и за это приходилось платить. Платить кровью». То есть француз уже потом, годы спустя, признает, что своим поведением, обычным поведением французской армии, они нанесли тяжелое оскорбление русским крестьянам.
Воспринимая французов как иноземного неприятеля сквозь призму исторической памяти, сквозь призму своих представлений о врагах, которые приходят на Русь (а до французов двести лет на Русь не приходило неприятеля), крестьяне поступали по отношению к французам точно так же, как поступали герои фольклорных произведений по отношению к басурманам, по отношению к нехристям. Если мы возьмем неадаптированные произведения русского фольклора, те же былины, мы увидим, что Илья Муромец поступает с пленными басурманами отнюдь не гуманно: «Поломал он ему белы руки, поломал он ему резвы ноги, выколол он ему ясны очи». То есть положительный герой поступает с такой жестокостью. Такая же жестокость проявлялась русскими христианами по отношению к французским пленным. И если с французами, которые попадали в плен к регулярной русской армии, обращались достаточно гуманно и они могли не беспокоиться за свою жизнь, то пленные, попавшие в руки крестьян, встречали жестокую смерть. Крестьяне, как свидетельствует участвовавший в войне на стороне русских английский генерал Вильсон, сжигали заживо, закапывали живьем в землю французов, сажали на кол, варили в котлах. То есть устраивали весьма жестокие казни, поскольку традиционное восприятие народом недругов предполагает, что чем более жестоко ты поступишь с опасностью, тем скорее ты ее устранишь. И соответственно, по отношению к французам они вели себя таким образом.
Когда генерал Лористон осенью 1812 года встретился с Кутузовым, когда еще французы стояли в Москве, он пожаловался на жестокое обращение русского народа с французами, попавшими в плен. А Кутузов ему сказал: «У вас есть претензии к русской армии?» «Нет, — сказал Лористон, — претензий к русской армии нет». «Ну, так что, — сказал Кутузов, — я не могу за четыре месяца цивилизовать народ, который привык в любом иноземном враге видеть орду Чингисхана и поступать таким же образом». «Но это не одно и то же», — сказал Лористон. «Для меня не одно и то же, а для народа то же самое», — ответил Кутузов.
Согласно фольклорным источникам и тем письменным источникам, которые так или иначе отражают мотивацию крестьян, мы видим, что и в России, так же как ранее в Египте, Испании и Италии, французам пришлось столкнуться с религиозной войной. И представлять, что крестьяне, которые видели во французах своего рода чудовищ, идолищ поганых, приняли бы из их рук освобождение от крепостного права, нет никаких оснований.
