Социальные структуры ископаемых приматов и древних людей восстановимы с большим трудом, потому что обычно мы располагаем только костями или, если какая-то культура уже появилась, камнями, костяными орудиями, погребениями. Но понять, как они там между собой общались, сколько их было человек, бывает довольно проблематично. У приматов практически единственный способ об этом узнать ― посмотреть на размеры челюстей и зубов: если морда здоровая и клыки огромные, значит, была повышенная межсамцовая агрессия, значит, они друг друга дубасили и грызли, у них была демонстративная агрессия. Если половой диморфизм зашкаливает за некие пределы, то, наверное, это была гаремная структура, как у горилл: главный самец и у него гарем самок. Или очень строгая иерархичная система, как у современных павианов, когда есть альфа-самец, бета-самец и так далее ― размеры тела определяют главенство в группе.
Численность особей в группе установить довольно проблематично. Мы можем это сделать в редких случаях, когда у нас есть цепочки следов, но не факт, что мы их все нашли, и обычно это какие-то экзотические случаи, которые мало о чем говорят. Лучше, когда у нас есть какое-то катастрофическое событие, если у нас погребена сразу компания. Для ископаемых приматов таких ситуаций практически нет, чтобы они прямо группой были уничтожены, как-то захоронились вместе. Для ископаемых людей ― есть. Например, это группа австралопитеков в Хадаре, погибшая, видимо, во время наводнения. Это группа неандертальцев из Эль-Сидрона, которых съели в один присест какие-то конкуренты. Это более древнее, чем неандертальцы, погребение в Сима де лос Уэсос (это гейдельбергцы 430 тысяч лет назад). Там, правда, видимо, они не синхронные, но тем не менее это так называемая палеопопуляция: есть погребение, их скидывали в яму и вот накидали 29 человек.
Если есть какие-то жилища и поселения, можно подсчитать число индивидов в группе, например по количеству очагов. Классический случай ― длинный дом в Костёнках, где есть ряд очагов, порядка десяти. Мы прикидываем чисто физически, сколько вокруг одного костра может сесть человек, и получается число людей. Характерно, что во всех ситуациях, когда у нас есть такие данные ― по скелетам, очагам или еще какие-то, ― число особей в группе получается одно и то же. Удивительное дело, но от австралопитеков до современного человека эта численность колеблется где-то от 15 до 30, максимум 35 индивидов. Характерно, что данные по современным охотникам-собирателям дают ту же самую цифру. Какие-нибудь эскимосы, бушмены, австралийские аборигены, индейцы, пигмеи в Африке, кто угодно ― та же самая численность. Даже у шимпанзе численность такая же.
Похоже, что это достаточно универсальная цифра, определяемая просто размерами тела и количеством еды, которое нужно для жизни и которое среда может обеспечить. Если людей становится больше, они просто все выедают и им становится нечего есть. Если их меньше, то это не дает надежного воспроизведения, потому что слишком мало человек, потому что, даже если их там 30, из них половина дети, часть стариков, а вот пар, которые могут давать потомство, там получается очень немного. И активных охотников там человек пять получается. И женщин, которые что-то полезное делают, тоже человек пять. Соответственно, выходит, что охотники-собиратели, по наблюдениям, практически никогда не собираются числом больше 50, максимально 150, когда уже несколько племен собрались, например, на корробори. Дня два они так могут протянуть, но больше уже сто процентов не будет, потому что они просто с голоду помрут или друг друга поубивают.
Когда люди живут годами в окружении нескольких знакомых человек, любой чужой индивид, чужак воспринимается как что-то неестественное и неправильное. И когда они собираются группой даже уже 50 человек, у них начинается реальный стресс, они начинают нервничать. Есть масса описаний сходок индейцев, когда у них вначале ритуалы всякие угрожающие и периодически ритуал угрожающий переходит в настоящее побоище, когда они друг друга убивают, потому что нервы не выдерживают: человек сорвался, извините. В древности, судя по всему, было то же самое. И это было так долго, начиная как минимум с австралопитеков, то есть миллионы, как минимум 3–4 миллиона лет, а скорее всего, и гораздо больше. Это сказывается на строении нашего мозга: человек хорошо запоминает количество людей такого же примерно порядка, около 30 человек. Это сказывается на том, что количество школьников в классе тоже порядка 30 человек. Если больше, то это уже неуправляемое стадо. Количество солдат во взводе, количество менеджеров в офисе ― тоже все та же самая цифра получается.
Социальная структура включает в себя еще и какое-то подчинение, доминирование. Тут, скорее всего, начиная с австралопитеков, у нас структура была достаточно эгалитарная, когда жесткого доминирования не было, судя по размерам опять же клыков и прочего и по половому диморфизму. И были многосамцовые группы, где было несколько мужчин на ранних стадиях, несколько женщин, которые между собой довольно свободно общались. Причем мужчины обычно где рождались, там и росли ― это доказано для австралопитеков путем изучения изотопов стронция, это доказано для неандертальцев путем изучения митохондриальной ДНК.
У современных людей тоже сплошь и рядом так бывает, потому что мужчине трудно перейти в соседнюю группу, потому что он как бы конкурент. Нам кузнец не нужен, да? А женщина ― это замечательный ресурс: она будет детей рожать, еще и орехи с ягодами носить. Поэтому женщина свободно переходит из группы в группу, она ни разу не конкурент ― это показано разными способами. При этом женщины могут в принципе как бы заменяться, а мужчины остаются на месте. И семья чаще всего будет выглядеть в каждый конкретный момент времени скорее как моногамная. Потому что много женщин тоже нет, чтобы там какую-то особую полигамию разводить, хотя по случаю она может быть, если женщин хватает. Но пары периодически меняются, то есть это так называемая сериальная моногамия, и она характерна для большинства человеческих обществ. Когда в каждый момент времени мы видим вроде бы семьи, а потом глядишь ―, а они уже вроде бы как другие, перекомпоновались и перетасовались. Даже в ситуации, когда есть религиозные, социальные запреты на развод, все равно на практике видно, что реализуется все та же самая сериальная моногамия на самом-то деле.
Но все-таки в каждый конкретный момент времени существует более-менее четкая привязка одного к другому. Это тоже, судя по всему, достаточно основательно каким-то образом прошито у нас в мозгах, поведении и генах. Хотя как и насколько ― это никому не понятно. Но, судя по стабильности этой системы в течение 3 миллионов лет и больше, видимо, она в генах где-то у нас есть. И такая социальная структура оказывается практически универсальной, то есть она дает возможность жить и в африканской саванне, и в Гренландии, и в Австралии, и где угодно еще.
Другое дело, что с тех пор, как численность людей очень резко выросла, эта универсальная структура стала ломаться. Когда люди стали заниматься производящим хозяйством, растить какое-нибудь пшено, рис, что-то еще, разводить коз и овец, а иногда и собак тоже есть, то людей стало резко много. У них появились излишки, эта численность стала расти, и все поменялось. Потому что если в поселении живет хотя бы уже 200 человек, то уже всех не знаешь. Может быть, там где-то видел, но кто он там, хороший он или плохой, ― уже всех не запомнишь, как их зовут и что это за люди. А надо все-таки жить компанией, потому что есть соседи. Если мы будем разобщены, то соседи этим воспользуются и нас всех поубивают или в рабство уведут, заставят какие-нибудь каналы рыть… А каналы рыть надо, и надо самим рыть каналы. Поэтому должна быть уже какая-то организация, возникает супериерарх, и мы неожиданно возвращаемся к социальной структуре, похожей на павианью, когда есть самый главный самец, который беспрекословный лидер, который командует бетами ― чиновниками, командующими всеми остальными. Чем больше общество по размеру, тем более должна быть иерархичная система, потому что она оказывается действительно наиболее устойчивой. Сплотить ее можно религией, какими-то политическими мотивами, единым языком и еще чем-нибудь подобным. И тут неожиданно и очень быстро, фактически моментально вырастает государственная структура по полной программе ― с бюрократами, с чиновниками, с письменностью, с гробницами, какими-то пирамидами, царями и всем чем надо.
Но поскольку это система не совсем естественная, потому что всю жизнь-то мы жили маленькими группками, по 30 человек, то начинаются сложности. Начинаются какие-то отклонения, мысли о том, что хорошо бы жить какими-то анархическими хуторами, как у Кропоткина какого-нибудь. И в принципе анархические хутора Кропоткина ― это естественное состояние человека. Другое дело, что если современные люди попробуют так жить, то соседи с иерархичным государственным устройством этим воспользуются и победят. Поэтому надо думать, что если у нас нынешняя социальная структура, как бы неестественная, будет продолжать существовать, то будет отбор. Я думаю, что он давно идет на самом деле, как минимум 7 тысяч лет он идет. Он будет двигать, и люди будут под это тоже меняться, будут сами внутри уже себя изменяться, и возникнут новые структуры, которые будут отвечать новым потребностям.
