Категория «сообщество судьбы» в социологии

С началом Первой мировой войны британское командование сталкивается с проблемой: было необходимо быстро мобилизовать большое количество добровольцев. Ставка была сделана на так называемые батальоны друзей (pals battalions) ― группы людей, которые выросли в одном дворе и учились в одной школе, которые доверяют друг другу, которым уже не требуется много времени на то, чтобы друг друга узнать. Так формируются батальоны друзей из Эдинбурга, например: пекари, студенты-филологи второго курса St Antony’s College, клерки из Лондона, конечно, парикмахеры из Шеффилда. При всей рациональности этого решения, особенно в первые дни войны, в первой же битве на Сомме один только Шеффилд получает 495 похоронок. В течение недели более половины семей города получают известия о гибели родных. Город останавливается, магазины закрываются, люди выходят на улицы. И в этот момент Шеффилд становится городом.

Если бы мы сегодня говорили об этом событии в категориях социологии, мы использовали бы понятия французской социологии: коллективной травмы, памяти, ритуалов коммеморации и всего того, что касается коллективных практик воспроизводства некоторого события из прошлого. Но для ранней немецкой социологии это событие описывается в совершенно иных категориях. Это категория пространства общей судьбы, «сообщества судьбы» (Schicksalsgemeinschaft).

Собственно, судьба, как ни странно, является одной из центральных категорий ранней социологии. Что такое судьба? Судьба ― это определенный способ говорить о связи между событиями в вашей жизни. Эти связи не случайны. Вы рождаетесь в определенном городе, но дальше вы выбираете свой круг общения, вы выбираете, какую профессию получите, уехать из этого города или остаться в нем, людей, с которыми вы свяжете свою судьбу, род занятий, с которым вы свяжете свою судьбу. Эта совокупность выборов по большому счету определяет то, что можно назвать особым экзистенциальным стилем, особым способом сцепки событий вашей жизни, особым типом событийной связи. Но это только один тип связи, есть и другой тип связей с другими людьми, с сообществом ― дружеских и приятельских. Это связи, которые социология традиционно изучает до сих пор. В каком отношении находятся между собой связь между событиями в вашей жизни и ваша связь с другими людьми? Что первично?

В 1873 году молодой студент Фердинанд Тённис, вернувшийся домой на каникулы в родной город Хусум, находит в библиотеке только что изданную книгу Фридриха Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Для Тённиса это становится открытием. Он невероятно вдохновлен и возбужден этим трагическим пафосом ницшеанской философии. В замечательной книжке Гарри Либерзона 1988 года, которая так и называется ― «Судьба и утопия в немецкой социологии», описана потрясающая история любви Тённиса к Лу Саломе — несколько романтических сюжетов, связывающих первого классика социологии с одним из ведущих философов его времени. Но для нас важно другое — то, что для Тённиса становится значимой идея судьбы как идея сообщества (Schicksalsgemeinschaft), «судьбическая общность людей». Здесь мы уже чувствуем некоторое напряжение. На чем мы делаем акцент: на сообществе или на судьбе?

Если мы говорим, как и Тённис, что первично именно сообщество, в котором вы родились, которое вы не выбираете, примордиальное, исходное, изначальное, — социальная связь, которая уже затем формирует связь между событиями вашей жизни, ― то мы делаем акцент на понятии сообщества. И тогда само понятие судьбы начинает звучать совершенно иначе. Судьба начинает пониматься как destiny, как предназначение, предначертание. Русское слово «судьба» в этом смысле схватывает два противоположных (или, точнее сказать, контрарно противопоставленных друг другу) понимания, что такое событийная связь. С одной стороны, destiny — это некоторая предопределенность и детерминизм. Благодаря Тённису мы знаем, что предопределенность социальна. Мы связаны с некоторыми людьми, и поэтому некоторые события в вашей жизни связаны таким образом. С другой стороны, в понятии судьбы есть идея fate, идея контингентности. Не случайности, но и не необходимости — непредначертанности. Когда мы говорим на русском языке: «Связать свою судьбу с…», мы имеем в виду именно эту интуицию, субъективную связь между элементами вашей жизни.

Судьба как fate ― это уже не столько Тённис, сколько Георг Зиммель и Макс Вебер, но в первую очередь, конечно, Зиммель. На самом деле идею «сообщества судьбы» мы найдем и у Тённиса, и у Макса Вебера, который говорит о солдатах в окопе и о протестантах как о «сообществах судьбы». Позднее мы найдем ее у Ханны Арендт, которая, анализируя трактат Августина в своей диссертации, говорит о «сообществе судьбы» (community of fate) и «сообществе веры» (community of faith) ― очень близкие по этимологии понятия, восходящие к римской категории fas ― божественного закона. Но у Зиммеля мы обнаружим эту интуицию наиболее точной.

Во-первых, судьба ― это fate, не destiny. Это не предначертание, а определенный экзистенциальный стиль связи между событиями вашей жизни. С другой стороны, судьба первична по отношению к сообществу. Социальная связь возможна между людьми только потому, что возможна связь событий жизни. Это глубоко индивидуалистическая греческая традиция мышления. Тогда что такое сообщество? Это узел, просто переплетение судьбических нитей. Это переплетение тех элементов вашей жизни, которое в какой-то момент может стать фатальным, как в случае с парикмахерами из Шеффилда, для целой группы людей, выросших вместе и вместе совершивших некоторый выбор.

Зиммель пишет свою работу в первое десятилетие XX века. Работа называется «Смерть и бессмертие». В одной из глав его большой книги он предлагает нам довольно любопытную традицию мышления о том, что такое судьбическая связь. Он говорит о трех временах. Есть время повседневной жизни. Повседневность, говорит он, — это время случайности: вы могли пойти в эту булочную, а могли пойти в другую, и здесь нет никакой детерминации. Здесь все возможно. Конечно, сегодня, как социологи повседневности, мы бы сильно обиделись на Зиммеля за такое, потому что мы-то знаем, что в повседневных практиках есть социальный порядок. Но Зиммелю простительно, потому что, когда он пишет свою работу, повседневность еще не является категорией, а судьба уже является. С другой стороны, есть время исторического процесса. В истории, говорит Зиммель, действует каузальная связь между событиями. Это время предопределенности: время X влечет за собой событие Y. Не предопределенности в смысле causa finalis (конечной цели), а предопределенности в смысле причинности: одни события обусловливают другие. В повседневности нет причинности, говорит он. И это тоже довольно странный взгляд на исторический процесс, тем более от автора блестящей неокантианской теории исторического времени.

Но в тот момент, когда Зиммель пишет свою работу о судьбе, скорее всего, он уже не является честным неокантианцем. Между этими двумя временами ― временем истории и временем повседневности, в одном из которых действует чистая случайность, а в другом причинность, ― есть время вашей жизни, экзистенциальное время. Это время особого типа связи, время судьбы. Между судьбой, историей и повседневностью есть то, что он называет категорией. Он берет это напрямую у Канта, в сущности. Это кантовские категории, но уже не трансцендентальные, а, как он их называет, динамические (мы бы их сегодня назвали экзистенциальными). Это такие операторы селекции, которые отбирают события истории, события повседневности и делают их событиями вашей жизни.

Если я случайно встретил прохожего, говорит он, то, даже если я недавно думал о нем, это еще не судьба. Но если эта встреча повлекла за собой некоторые последствия, в результате которых я изменил профессию, уехал из города, последовала некоторая череда других событий, то в этот момент порог судьбы пройдет, говорит он. Точно так же сами по себе исторические события, даже если они происходят в моем городе в то время, когда я в нем нахожусь, не являются моими событиями, но есть порог судьбы, который отбирает эти события и встраивает их в конфигурацию событийной связи моей жизни. Собственно, человек — это стиль, это определенный способ связи событий его жизни. Биография у него оказывается чем-то аналогичным художественному произведению. Подобно скульптору вы высекаете из мрамора истории и повседневности фигурацию своей жизни.

А есть ли обратные механизмы? Судьба, говорит он, ― это то, что отбирает из повседневности и истории что-то, что становится вашей жизнью. Есть также события вашей индивидуальной жизни, которые проходят обратный путь, но только в одном направлении ― в направлении истории. Например, когда Гёте пишет «Страдания юного Вертера», это элемент фигурации его событийных связей, событие его экзистенциального пути, которое отчуждается и становится историческим. Оно влечет за собой, например, волну самоубийств среди молодежи. Оператора, который превращает события вашей индивидуальной жизни в исторические события, он называет бессмертием. А есть ли обратный оператор, который превращает ваши события в повседневные, в рутинные? Когда особая, специфическая для вашей жизни связь между событиями рассыпается, погружается в рутину, утрачивается узнаваемая конфигурация событийных связей? У Зиммеля нет. Мы видим это позднее у Хайдеггера. Это понятие das Man ― понятие неаутентичного, неподлинного бытия, когда ваша экзистенциальная, специфически только вам присущая сцепка между событиями жизни распадается и растворяется в современности.

Но вернемся к сообществу. Для Зиммеля именно способность людей выбирать, связывать события друг с другом, тем самым ограничивая пространство каждого следующего выбора, оказывается центральной для понимания того, как возможно социальное. Социальная связь между людьми становится возможной именно благодаря возможности отбора, высекания из мрамора истории и повседневности собственной судьбы. Как и вся немецкая социология начала XX столетия, эта интуиция времени ― интуиция событийной связи ― пронизана трагическим пафосом. Она первична по отношению к социальной связи. Сегодня, когда социология ищет пути назад, Зиммель оказывается для нас очень важным ресурсом.

Но сама судьба понятия «сообщество судьбы» оказалась трагичной. В то время как Зиммель пишет свою работу о смерти и бессмертии, австрийский социалист Отто Бауэр решает использовать понятие «сообщество судьбы» для пояснения того, что такое нация. Именно социалист, замечу, пытаясь примирить неокантианство и исторический материализм, говорит о нации как о «сообществе судьбы». Двадцатью годами позднее Ханс Фрайер на полную мощность будет использовать это понятие в своей теории о революции справа, где он будет говорить о национальной общности как о «сообществе судьбы» уже во вполне праворадикальном ключе. Конечно, нацистская пропаганда не могла пройти мимо такого подарка, и Schicksalsgemeinschaft становится одним из центральных тропов: немецкий народ как «сообщество судьбы». Он особенно интенсивно используется, когда союзники начинают бомбить города. Есть замечательная работа Нейла Грегора в историческом журнале 2000 года, который анализирует, как используется понятие «судьбической общности» в нацистской пропаганде и как оно воспринимается жителями Нюрнберга. Собственно, поэтому в послевоенной социологии понятие «сообщество судьбы» оказывается табуированным. Использовать его становится неловко. Редкие исключения — это Ханна Арендт или Ирвинг Гофман, который говорит о «сообществе судьбы» применительно к пациентам психиатрических клиник, но одновременно применительно к персоналу этих клиник. И в какой-то момент мы, по сути, теряем этот концепт. Однако в конце XX столетия снова происходит неожиданное возрождение понятия «сообщество судьбы». Питер Бер создает группу, которая называется «Исследователи сообщества судьбы», пишет несколько замечательных работ о том, как выживал Гонконг в период атипичной пневмонии. Диана Окамото пишет о сообществах азиатских мигрантов в крупных американских городах как о «сообществах судьбы». Кажется, у нас снова происходит ренессанс этого концепта. Мы возвращаемся к невыполненному обязательству ответить на вопрос, как связаны два типа связей: связь между событиями вашей жизни и связь между людьми.