Были противоположные точки зрения. Кстати, одним из тех, кто возглавлял эту противоположную точку зрения, был Мэл Лореси, который считал, что риторическим президентство было всегда, поскольку язык является политическим инструментом выражения тех или иных взглядов политика и, в частности, президента. В этой ситуации Мэл Лореси категорически не соглашался ни с Тулесом, ни с Сизером, а считал, что риторическое президентство — это всего лишь степень риторичности президентства как института. То есть оно было всегда риторическим, президент не мог обходиться без языка как политического инструмента правления. Что касается определения, что есть риторическое президентство, то все эти ученые, о которых я говорила, сходились в одном: риторическое президентство — это выражение политических взглядов президента на ту или иную проблему, на тот или иной политический вопрос. При этом за скобками оставалась сама риторика: какими способами, какими языковыми риторическими способами действует президент.
В этой ситуации акцент делался только на президентскую коммуникацию. То, что касается самой президентской риторики, — это как раз те языковые риторические средства, с помощью которых президент выражает свою позицию, высказывает свое мнение по тому или иному вопросу. При этом я специально развожу языковые средства и риторические, потому что риторические средства могут быть неязыковыми. Молчание президента — не языковой сигнал коммуникации, но это, безусловно, воздействующий риторический сигнал. Таким образом, если вспомнить про молчание Никсона после Уотергейтского скандала, его молчаливый уход с поста президента не в то время, когда он должен был это сделать, а гораздо ранее, то это как раз тот риторический воздействующий сигнал, который потом породил массу всяких отношений к президенту не совсем таких, каких он заслуживал как президент. То, что касается разведения в разные дисциплинарные области самих двух феноменов — риторического президентства и президентской риторики, — это тоже тема дискуссии. Но что риторическое президентство — это область исследования, безусловно, политологов, в какой-то степени социологов, то, что касается президентской риторики, — это, конечно, область исследования прежде всего лингвистов, которые занимаются политическим языком, и в какой-то степени коммуникологов, которые обсуждают президентский дискурс.
Можно сказать о том, что основными характеристиками риторического президентства являются, с одной стороны, публичность, а с другой стороны, медийность, причем одно продиктовано другим. Нетрудно догадаться, что публичность как раз находится под медийностью. То есть медийность диктует, сколько раз в день президент должен выходить на связь с аудиторией и приблизительно о чем он должен говорить. Хотя политическую повестку дня, как правило, формирует сам президент, но медиа могут повлиять и что-то в ней изменить. Можно сказать еще о том, что медиа, влияя на политический дискурс, делая его более публичным, я бы сказала, очень нехорошую услугу оказывают самой президентской риторике. В чем заключается эта «нехорошесть»? Она заключается в том, что президент выступает, говорит, обращается к нации гораздо больше, чем он делал это раньше. Американцы, которые, как известно, все любят подсчитывать, подсчитали просто с точностью до одного слова, что каждый следующий американский президент говорит больше, чем предыдущий. К чему это может привести? Нетрудно догадаться, это приводит к деградации президентского дискурса, девальвации самой президентской риторики — потеря смыслов, потеря воздействия на аудиторию.
Те же американцы, как очень прагматичные люди, держащие на пульсе президентской риторики и риторического президентства руку, предлагают два выхода. Первый выход довольно лапидарный, я бы сказала, — сократить количество выступлений президента. На эту тему есть опять же две точки зрения. Сторонники вынужденной, так скажем, президентской риторики говорят, что сделать это можно, ведь президент будет выступать только тогда, когда будет острая социально-политическая обстановка: кризис, террористический акт, не дай бог война. Они сразу вспоминают того же самого Франклина Рузвельта, который с помощью своих «Бесед у камина», выступая один раз в два-три месяца, в значительной степени преодолел этот кризис, эту поствоенную тяжелейшую ситуацию в Соединенных Штатах с помощью риторических выступлений. Это одна точка зрения. Вторая точка зрения заключается в том, что любое событие, которое происходит, даже иногда и неполитическое, может явиться поводом для риторизации. Такой точки зрения придерживался Джон Кеннеди. Он был инициатором так называемой символической риторики ни о чем. Все что угодно могло стать поводом для того, чтобы президент выступал. К чему это привело? Это привело к тому, что он стал конструировать, реально конструировать нереальную ситуацию, то есть конструирование реальности, в которой потом нация начинала жить. Он объявил семнадцать кризисов, и только два из них потом подтвердились экономистами. Все остальные — это было реальное риторическое конструирование. С этой точки зрения мы можем сказать, что президент — это источник неких оценочных смыслов и некий источник (метафизический, конечно) того, что-то, что он говорит, быстро превращается в действие. Объявляя в стране кризис (цели, зачем он это делал, мы оставляем в стороне), он таким образом вынуждал нацию жить в атмосфере кризиса. То же самое делал Иосиф Виссарионович Сталин, когда населял нашу страну несуществующими, выдуманными шпионами, выдуманными людьми с криминальными наклонностями и повергал нацию в атмосферу страха и подозрительности. То есть риторика президента — это еще и метафизическое явление.
Что еще можно было бы сделать с точки зрения тех же самых американских политологов, для того чтобы снять девальвацию президентского дискурса? Изменить само содержание риторики. Это довольно сложный момент, гораздо более сложный, чем тот, о котором мы говорили до этого. Что это значит? К сожалению, за последние десять-пятнадцать лет произошел явный сдвиг риторики с риторики правления, реальной риторики убеждения, которой, собственно, и должна заниматься президентская риторика, президентский дискурс, сдвиг произошел в область эмоциональной риторики, риторики театра. Недаром мы в этой ситуации можем вспомнить Ги Дебора с его политическим спектаклем. Это риторика обещаний, а риторике обещаний нет места в президентском дискурсе, это риторика ни о чем, как я уже говорила, инициатором которой стал Джон Кеннеди. И наконец, это риторика популистская, наиболее опасная, с моей точки зрения, которая предполагает вовлечение больших масс людей. Но вовлечение не в сам дискурс, не в его социально-политическое ядро, а в некий опять же спектакль, рассчитанный на одного актера, которым является, собственно говоря, президент.
На какую же риторику можно изменить? Некоторые предлагают изменить эту риторику на риторику торжественного стояния в слове, чтобы были оракулы, чтобы эта риторика характеризовалась высокопарными словами. На самом деле, конечно, возврата к той риторике нет и быть уже не может. Это должна быть, конечно же, убеждающая риторика. Риторика, которая бы предполагала практически то, о чем говорил в свое время Аристотель в своей «Риторике». Риторика, которая имеет канон логоса, канон пафоса и канон этоса. Вернуться в эту риторику очень сложно. Кто не дает? Те же самые медиа не дают, диктуя нам не только то, сколько раз президент должен появляться перед аудиторией, но и с чем он должен появляться. Но убеждающая стратегия — это как раз то, что могло бы спасти и в какой-то степени вытащить президентский дискурс из того дискурса популистской и игровой риторики, которой сейчас часто занимаются и американские президенты тоже.
В заключение хочется сказать о том, что сказал о власти риторического президентства профессор Гарварда Ричард Нойштадт. «Власть президента, — сказал он, — это прежде всего власть убеждения». Если рассматривать фразу Нойштадта как некое руководство к действию, то можно прийти к тому, что риторика президента — это не столько слово, сколько политическое действие. Если мы, например, возьмем очень примитивный пример инаугурации, то получается, что кандидат в президенты, только произнеся инаугурационную речь, становится президентом. Это тоже некое политическое действие. Если президент отторгает по каким-то основаниям тот или иной проект закона, который выдвинул сенат, и обосновывает его в речевом плане, то это обоснование тоже является действием: этот проект сразу возвращается в сенат, чтобы он там каким-то образом дорабатывался. Ценность этой риторики, которая бы пронизывала президентский дискурс с точки зрения убеждающих стратегий, нам нужен именно потому, что мы должны рассматривать политический язык, в частности президентский язык, как некий политический инструмент правления, который предполагает политическое действие прежде, чем политическое слово. Подводя итог вышесказанному, мы рассматриваем язык как политический инструмент, но это вовсе не значит, что в политике все творится языком. Но надо помнить, что каждый раз, когда язык становится политическим инструментом, он одновременно сразу становится и средством правления — метафизическим, с одной стороны, а с другой стороны, символическим, но обязательно действенным. В этом заключается сила риторического президентства и, конечно же, сила президентской риторики.
