СМИ обладают властью — властью контролировать, властью убеждать и властью устанавливать повестку дня. Может быть, именно поэтому, когда пресса только появилась, и стали предполагать, что пресса, наряду с тремя другими ветвями власти — исполнительной, законодательной и судебной, — обладает четвертой властью. Таким образом, появилось это метафорическое обозначение прессы как власти четвертой. То есть убеждать, проводить повестку дня, делать так, чтобы все остальные власти были подотчетными перед обществом, в интересах этого общественного интереса. Для этого пресса обозначила и себя, и ее стали представлять как власть четвертую.
Само понятие появилось века два назад, во времена еще Локка и Руссо, когда об этом начали говорить в связи с изменившейся ситуацией и для защиты прав нового буржуазного сословия от насилия и давления государственной машины, и для распространения свободной информации в интересах бизнеса.
Появилось понятие четвертой власти, которое очень связано с понятием свободы слова. А позже с понятием «гражданское общество» общественное мнение и публичная сфера. Все это уже было ближе к XX веку, когда пресса действительно стала не только завоевывать умы, но и всерьез влиять на многие сферы жизни. После XX века, после начала и многих трагедий, событий, которые сопровождали этот непростой век, изменения произошли и в понимании того, что есть четвертая власть.
В России, если говорить о трансформации этой идеи и представления о том, что такое четвертая власть, эта идея, конечно, не сразу… Вернее, она не так давно возникла на том уровне дискуссии, на котором ее обсуждали 100 лет, например, в Западной Европе и Америке. Первая работа именно в такой постановке — четвертая власть, связь со свободой слова — была в конце XX века, но потом из-за всех исторических событий средства массовой информации и пропаганды (только в Советском Союзе была эта приставка «и пропаганды») были превращены, по сути дела, в приводные ремни партии. Еще их называли шприцем для идеологических инъекций. В общем, по ленинской формуле коллективного организатора пропагандиста и агитатора пресса не рассматривалась самостоятельным институтом и, конечно, не рассматривалась самостоятельной властью, хотя, безусловно, как канал влияла и много чего могла. И специально, если говорить о теориях прессы, советская модель рассматривается в истории как особая.
К этой теме вернулись после перестройки. И надо сказать, что не избежали некоторого мессианства, потому что серьезной дискуссионной проработки не было, были оторваны от общей науки, коммуникационной и медийной, всерьез философски и социологически не обсуждали все эти теории, поэтому ударились в преувеличенное знание себя. Этому способствовало и время, конечно. Эпоха перестройки и гласности сильно повысила статус и ощущение некоторого мессианства. Но потом эта идея не была, конечно, проработана на современном этапе. И дальше просто стремительность и скорость процессов, а также экономические проблемы и все, что было связано с изменением строя и государства, конечно, повлияли на медийную систему. И медиасистема стала складываться в таком несколько искаженном виде, потому что не была проработана идея общественных медиа, не была толком осознана идея разделения медиасобственности, аффилированной с государством, много было имитационного. А потом кинулись, конечно, в рыночные коммерциализированные возможности. И дальше получилось так, что олигархи и то, что теперь мы уже называем медиакратией, очень сильно повлияли на изменившуюся медиасистему. Всерьез о том, что медиа работают на общественное благо и соблюдают общественный интерес, сейчас, конечно, говорить не приходится.
Но, безусловно, за эти 25 лет произошли колоссальные тектонические изменения, связанные со всей медиасистемой. Во-первых, она, конечно же, все-таки осознала эту грань свободы и несвободы, ответственности, вариативности, разнообразия. Она начала работать в моделях, которые приняты в мире, в том числе в рыночной модели. До 1995 года не было даже понимания и знания. Не было словосочетания «рекламный рынок» или «закон о рекламе». Появилось реальное регулирование. Конечно, произошел запрет цензуры как таковой. Что бы сейчас ни говорили, она по Конституции не существует и запрещена. Появилось новое законодательство, регулирование, появились новые акторы. Все это было вписано в глобальную систему производства содержания. Появились новые рабочие места, появились холдинги, появилось кабельно-спутниковое разнообразие. В конце концов, были изменены многие индустриальные вещи, начиная с медиаизмерений и кончая появлением частных, с нуля созданных медиа, начиная с «Коммерсанта», «Эха» и кончая крупными холдингами с заходом сюда крупных иностранных компаний и вхождением частного капитала. Хотя, конечно, сейчас это все тоже очень сложно существует. Но это впрыскивание свободы и понимание того, что медиасистема очень разнообразна, — это, конечно, заслуга 90-х и ельцинско-горбачевского периода. Сама идея свободы была поддержана, и было отношение руководителей и первых лиц к тому, что медиа должны все-таки быть по возможности сторожевым псом демократии. Другое дело, как мы этой свободой воспользовались, и это вопрос не только к медиа.
В мире, где курсирует такое громадное количество информации, которое нужно фильтровать, как-то оценивать, смотреть на него, очень важна роль посредника. И эта информация важна еще и для большого количества субъектов, которые играют разные социальные роли: родителей, служащих, граждан. Я уже не говорю об институтах и организациях, которые тоже в усложненной системе коммуникаций существуют. И, конечно же, роль медиа и роль средств массовой информации чрезвычайно возрастает. И она, может быть, неуловимая, даже непрямая. Но тем важнее эта власть, потому что она тонкая, и люди, которые имеют, как ньюсмейкеры, отношение к тому, что мы называем производством смыслов, конечно, могут себя считать такой властью.
В 90-е годы мы получили некое мессианское представление об этой четвертой власти, потому что и гласность, и перестройка дали возможность журналистам почувствовать неограниченную свободу и представить себя людьми, которые реально меняют мир и обстоятельства, что правда, потому что, конечно, обвал новой информации, и тайной информации, и драматической информации, и всего того, что было скрыто и цензурировано, конечно, сильно способствовал изменениям и политического, и социально-экономического строя в стране. Но потом на этой некоторой романтической и преувеличенной волне собственной миссии не было до конца осознана мера ответственности и дистанции от своей или другой власти. И кинулись в такую рыночную эпоху с некоторым удовольствием и некоторым преувеличением этой коммерциализации и рыночных возможностей, что вот это и есть новая свобода от той партийной, идеологической, связанной с идеологическими шприцами, и от партийной, жесткой, контролирующей функции одной партии. Но потом оказалось, что контроль и идеология капитала может быть ничуть не лучше, чем жесткая рука партийной организации или бюрократического государства. Но это все было осознано позже. А сначала в ситуации экономических проблем, которые в 90-е годы коснулись и медиа тоже, в 1996 особенно, средства массовой информации выбрали такую политическую целесообразность.
Даже новые демократические, которые тогда появились. И встали на сторону так называемой «своей» власти, нарушив очень многие представления о том, что является сбалансированной, качественной и объективной журналистикой. После этого родилось много чего, начиная с информационных войн, киллеров и кончая профессиональным цинизмом, что в результате привело к медиакратии и тому, что политический истеблишмент понял, как надо управлять информационными потоками и почему их нужно контролировать. Это такой процесс, связанный с изменением в том, что СМИ себя ощущали четвертой властью, а потом в результате оказались сервисом и просто обслуживающим персоналом, на котором теперь принято настаивать, что это только бизнес и нужно обслуживать исключительно интересы владельца, выплескивая эту идею общественного блага и разговоры о том, что медиа в принципе производят смыслы, которые не маленький свечной заводик. Это производство смыслов предполагает, что есть общественный интерес и журналистика, помимо работы на владельца (неважно, государство это или бизнес), все-таки должна думать и об обществе, и об аудитории.
Но тем не менее при всех этих минусах плюсы, конечно же, в период 90-х очевидны. Потому что медиасистема получила свое развитие. Идея либеральности, свободы проникла, конечно, во все поры. И разнообразие рынка, появление рекламы, крупного бизнеса, многих индустрий, от кино и телевизионной до нынешней онлайн или того, что связано с кабельным, спутниковым телевидением, мобильной связью, — это все ростки тамошних представлений о том, что такое медиабизнес. Это, конечно, и трансформация журналистики и представлений, и споры о том, несмотря на нынешний цинизм, что есть качественная журналистика, что есть этическая журналистика, чем в данном случае качественная и массовая различаются, выбором между этой журналистикой, пониманием, что есть пропаганда, а есть информация, о чем, может быть, всерьез до какого-то времени не задумывались. Наконец, это появление многих рабочих мест. Это рождение региональных рынков и региональных СМИ. Это рождение брендов и просто ярких журналистских имен и журналистских звезд, которые 90-е годы, конечно, сопровождали. И сама идея свободы слова, поддержанная первыми лицами, и такой романтический ельцинско-горбачевский период говорит о том, что власть может согласиться с необходимостью существования разнообразных конкурентных, критически настроенных медиа, потому что это часть здорового состояния. Другое дело, что этот баланс и сами медиа должны соблюдать.
Поэтому сейчас в нашей медиасистеме уживаются вполне два таких дискурса: новолиберальный (неолиберальный), когда говорят о пользе влияния СМИ на все сферы жизни, и такой медиакритический, основанный на том, что СМИ имеют скорее негативное воздействие и медиаэффекты нехороши. Если эти две идеи наложить на идеи Дугласа Норта о том, что есть формальные и неформальные правила в переходных режимах, то мы как раз и получим такую модель 90-х с ее плюсами и минусами, неоднозначностью представлений главных идей, главных дискуссий вокруг того, что есть медиа и зачем они существуют в обществе, реализаций этих самых идей. И, конечно, надо понимать, что мы очень быстро прошли период становления принципиально новой медиасистемы — за 25 лет, а это тот период, который во многих странах Европы проходил за 50, за 100 лет, а традиции свободы прессы существовали и два века назад. И все это еще наложилось на цифровой переход, конечно, на изменившуюся глобальную картину мира, на все, что связано с глобальными коммуникациями, сетями, цифровизацией, интерактивностью, новым качеством аудитории и возможностями потребителя работать с медиа, всеобщим кризисом журналистики, потому что это тоже проблема, связанная с этой старорежимной системой координат, которая в этой новой цифровой среде многое меняет и в отношениях с аудиторией, и в отношениях с бизнес-моделями, и в отношении оперативности и понимания того, что есть информация.
Этот сложный замес, конечно, испытывает нынешняя российская медиасистема. Но все-таки потенциал свободы — это очень важное понимание того, что свобода медиа должна быть независимо ни от чего, это часть власти, которая обеспечивает стабильность политического результата в результате выборов. И СМИ помогает созданию этой конкурентной среды и может решить многие проблемы в обсуждении, дискуссии, в приведении рациональных аргументов. Это, конечно, очень важный вывод из того периода. Другое дело, что неразводка капитала медиасобственности с государством, такой некоторый цинизм и преувеличение рыночных возможностей (якобы рынок все спасет, а об ответственности, этике и качестве поговорим как-нибудь потом) — это, конечно, минус этой эпохи, когда в головах людей не уложилась связь между демократическими процедурами, институтами, комфортом и колбасой. То есть люди до конца не поняли, зачем им нужны независимые, негосударственные, разнообразные, качественные медиа и почему это разнообразие содержания помогает им делать правильный выбор в жизни.
