Большая идея Сорокина заключалась в том, чтобы показать, что во всемирной истории есть глобальные циклы и мобильность не возрастает непрерывно, общества не эволюционируют постоянно к большей открытости. За периодами, когда мобильность возрастает, следуют периоды, когда она сокращается. И в Средневековье, настаивает Сорокин, мобильность была, может быть, и не ниже, чем она сегодня. Например, он показывает на Жанну Д’Арк и спрашивает: «Могли ли возникнуть условия, при которых старшей школьнице могли бы доверить командование вооруженными силами Франции?» И отвечает: «Разумеется, нет». Поэтому это доказывает, что мобильность в Средневековье была по каким-то параметрам даже выше, чем современная.
Новая эра в эпохе мобильности открывается в 1960-е годы, когда развиваются математические методы, позволяющие лучше, чем прежде, анализировать межгенерационную мобильность, то есть смену социального статуса между поколениями, прежде всего вертикальную, потому что вертикальная имеет для социологов важное и в том числе идеологическое значение. Она связана с ответом на вопрос, который всех волнует, о том, в какой степени наше общество справедливо устроено. Все согласны с тем, что способные, мотивированные, трудолюбивые люди рождаются в самых разных классах. Уровень мобильности, которую мы можем зафиксировать, — это в том числе показатель того, могут ли эти талантливые дети, которые родились в бедных семьях, подняться на самый верх и, наоборот, могут ли дети, ни на что не годные, ленивые, которые родились в высшем классе, спуститься в низший?
Цифры показывают, что уровень мобильности, с одной стороны, есть, она присутствует, с другой стороны, она вовсе не идеальная. И даже в обществах, которые считаются очень справедливыми и очень меритократическими, мы находим значительный уровень классового и социального воспроизводства. Например, для Соединенных Штатов, не считающихся обществом особо меритократическим и справедливым по этим показателям, для детей, которые родились в семьях, принадлежащих к нижнему квантилю, к нижним 20% по распределению дохода, шансы где-то в середине карьеры, примерно в 45 лет, остаться ровно в том же самом квантиле порядка 40%, а 60%, однако, поднимаются выше, а 8% из них добираются до самого верха, верхнего квантиля. Движение в обратную сторону примерно такое же: около 40% или немного меньше остается в верхних 20%, 10–15% спускаются в самый низ этой шкалы. Корреляция равна 0,7 — это значительно выше, чем классическая корреляция, например, роста отца и сына, которая равна 0,5. В других странах эта связь слабее. Например, корреляция для Дании или Швеции, в которых самый низкий среди развитых стран уровень воспроизводства и самый высокий межпоколенческой мобильности, равна примерно 0,4, что тем не менее тоже дает значимо большие шансы для детей из высшего класса там же и остаться.
Цифры для России неизвестны, и это большая проблема, но, как и во многих других важных областях, в сущности, не было никаких исследований, которые бы показывали, что с Россией происходило, особенно за последние 30 лет. Если опираться на косвенные показатели, кажется, что уровень мобильности должен быть примерно сопоставимым с американским. Важная вещь, которая здесь присутствует, — это связь показателей мобильности с коэффициентом Джини и другими показателями неравенства. Чем более неравно распределены доходы в обществе, тем ниже мобильность, что в общем и целом интуитивно понятно. Чем больше абсолютные различия в доходах между самыми богатыми и самыми бедными, тем меньше вероятность, что кто-то пройдет этот путь. Если эти различия небольшие, то на самом деле и колебания, которые приводят человека из верхнего квантиля в нижний, могут быть не такими уж и большими в абсолютных цифрах.
Индекс Джини в России примерно похож на американский. Правда, есть сильные подозрения, что значительно большая часть доходов избегает в России декларирования, особенно доходов супербогатых, чем это имеет место в Штатах, и поэтому реально Джини больше похож на некоторые латиноамериканские страны. Другой вопрос, который социологов очень интересовал, — не каков уровень мобильности, сколько переходит из одного слоя в другой, а какова природа этой мобильности. Откуда она берется? Почему ее становится больше или меньше? За счет чего она вообще происходит?
Джон Голдторп, один из главных авторитетов в этой области, предлагал здесь различать два важных источника мобильности, которые называл «флюидным» и «структурным». Структурный примерно соответствует сорокинской групповой мобильности. Мобильность, которая является не столько следствием индивидуального пересечения существующих границ, а сколько того, что сами границы меняют конфигурацию. В частности, говорит Голдторп, традиционная иерархия подразумевает, что внизу классовой системы находятся рабочие, занимающиеся неквалифицированным физическим трудом: или сельские рабочие (это самый низ устоявшейся иерархии занятости), или городские неквалифицированные рабочие. А выше находятся беловоротничковые профессии, и выше всего — профессиональные группы вроде врачей или юристов. А на протяжении последних 50 лет под влиянием изменения в технологиях нижние группы просто сократились в абсолютном размере: гораздо меньше людей занято неквалифицированным сельским трудом сегодня, чем 50 лет назад, тем более 100 лет назад, во всех или почти во всех странах. Наоборот, группы, которые находятся сверху, в постиндустриальной экономике растут. Поэтому общий тренд мобильности на протяжении десятилетий — это тренд вверх. Даже если тренд этот наблюдается не за счет того, что границы чаще пересекаются индивидами, а за счет того, что сами группы меняются в размерах.
Флюидная мобильность — это абсолютная частота пересечения границы. Флюидная мобильность — это игра с нулевой суммой, и ровно столько, сколько поднялось вверх, должно спуститься вниз. Наблюдается некоторое увеличение во флюидной мобильности, хотя главным трендом и главной причиной, почему каждое следующее поколение может считаться растущим в своем статусе, — это ровно то, что происходит очень большая структурная мобильность. Беловоротничковые профессиональные занятия растут, в то время как синеворотничковые и низкостатусные сжимаются.
Почему мы видим больше или меньше флюидной мобильности? И что определяет шансы на социальное воспроизводство?
Традиционный взгляд на вещи предполагает, что каким-то образом богатым удается придумать, как передать свое наследство детям. Самая простая форма — наследование, то есть передача собственности детям по завещанию. Она имеет место, но играет гораздо меньшую роль сегодня, чем прежде, и в абсолютных уровнях мобильности эта роль незначительна. К тому моменту, когда дети миллионеров наследуют состояние, у них, как правило, есть свое состояние. Как они его получают? Родители, говорит статистика, инвестируют в образование детей. Они способствуют тому, что дети выбирают правильную, хорошую профессию. Получив ее, а также унаследовав часть родительных связей, унаследовав часть образа жизни, способность выглядеть представителем высшего класса, они благополучно делают свою собственную карьеру, которая не хуже, чем карьера их родителей.
Традиционно предполагается, что социальный класс (например, высший-высший класс по Уорнеру) особенно хорошо справляется с тем, чтобы транслировать детям свою исключительность. Однако Голдторп поставил отчасти эту общую логику под сомнение, показав, что значительная часть мобильности — может быть, даже больше — происходит не столько за счет наследования классовой позиции, сколько за счет наследования профессии. Все профессиональные группы, особенно престижные, высоконаследуемы: дети врачей с большой вероятностью становятся врачами, и самая вероятная карьера для ребенка врача — это, собственно, тоже стать врачом. Они наследуют не положение в высшем классе (а врачи — это, безусловно, если не высший-высший, то хотя бы низший-высший класс), а конкретную занятость. А это уже косвенно приводит их в элиту. Аналогично и на уровнях ниже: уровень наследования родительской (чаще отцовской, но теперь все больше материнской) профессии достаточно высок. И, может быть, мы на самом деле имеем дело не с классовым, а с профессиональным воспроизводством.
Разумеется, здесь есть конкурирующая теория, которую подбрасывают социологам психологи, говорящие, что в действительности воспроизводство связано не с трансляцией социальных привилегий, а с трансляцией генетического материала. Здесь происходит своеобразный большой раскол между двумя дисциплинами. С одной стороны находятся социологи, которые, разумеется, говорят, что все социально конструируемо, все есть воспитание, образование — великая вещь (где-то говорит Лейбниц, а его потом цитирует Бурдье: «Оно может заставить медведя танцевать»). Так вот, не имеет значения, кем рождается ребенок, — важно, в какой семье этот ребенок растет. На другой стороне находятся психологи, многие из которых придерживаются более осторожной точки зрения, говоря, что есть основания считать, что интеллект в значительной мере наследуется генетически, и это значит, что дети богатых получают хорошее образование не просто потому, что родители как-то умудряются их пристроить в хорошую школу и подготовить к тому, чтобы они нравились учителям и справлялись со школьной программой, а потому, что они просто умнее.
Социологам по разным причинам эта идея не очень нравится: и потому, что она предполагает, что неравенство отчасти врожденное, и потому, что если за всем стоят гены, то социологам там нечего делать со своими социологическими объяснениями. Но если пробовать смотреть на исследования, которые прямо пытались зафиксировать «эффекты интеллекта» и «эффекты образования», получается, что интеллект с большой вероятностью все-таки играет некоторую роль, хотя она и не кажется определяющей по отношению к социальным механизмам. Однако здесь нет никакого консенсуса, и две дисциплины придерживаются разных точек зрения на этот вопрос.
