Существуют некоторые идеальные теории (или теории идеального коммуникативного действия), и одна из них принадлежит Юргену Хабермасу. Разбор ее должен осуществляться не только с точки зрения лингвистики, но и с точки зрения политической философии. Хабермас настаивал на том, что коммуникация — публичная она или приватная — всегда должна строиться по принципу диалога. Диалог — это ситуация, в которую вступают два свободных субъекта, признающих друг друга равными. Два агента, которые уверены в том, что они свободно вступают в коммуникацию и что они не будут воздействовать друг на друга силовыми методами или с помощью административного ресурса. Они вступают в коммуникацию, чтобы достичь какой-то цели, а не породить истину в процессе агрессивного спора. Они надеются не на компромисс в чистом виде, но на совместное содействие, сотворчество в производстве каких-то культурных и социальных норм. Хабермас настаивал на том, что такая коммуникация должна быть характерна для любой публичной и общественной деятельности. По сути, любую политику как проявление голосов граждан, как конструирование гражданского свободного общества или сообщества нужно составлять на основании диалога. Это поможет решить проблемы конфликта, противостояния, создаст предпосылки для формирования настоящего сообщества свободных граждан, объединяющихся абсолютно на добровольных основаниях в сообщества, которые взаимодействуют друг с другом по принципам, комфортным для всех участников.
Если бы эта прекрасная идеальная теория работала в действительности, в ней не существовало бы понятия hate speech. Поэтому в целом можно рассматривать подобные теории коммуникации как желание достичь консенсуса, как конструкцию, к которой имеет смысл стремиться. Hate speech — это понятие, которое на русский язык переводится двумя способами: либо «язык вражды», либо «риторика ненависти». Специфика этих переводов в том, что их произвели лингвисты. Например, «риторика вражды» — это термин именно лингвистический по своим основаниям, и лингвисты, занимающиеся этой проблематикой, ищут те риторические фигуры, тропы, элементы художественного языка или языка агрессии, которые превращают любое высказывание в hate speech. Когда мы говорим о переводе «язык вражды», мы вспоминаем о тех комментариях, которые оставляют современные специалисты в области медиакоммуникаций. В российском контексте очень часто звучат слова о том, что «язык вражды» — это те высказывания, которые основаны на религиозной или национальной нетерпимости и провоцируют как минимум неприязнь.
На мой взгляд, все эти определения недостаточны во многом потому, что они не согласуются с международным опытом взаимодействия с hate speech. Международный опыт, разумеется, различен: есть европейский тип реагирования на такое явление, есть американский, но все они основаны на очень важном явлении. Hate speech — это проявление дискриминации на вербальном или дискурсивном уровне, на уровне общения по отношению к какому-то человеку, которого мы считаем принадлежащим к группе, недостойной нашего качественного и равноправного отношения. В этом смысле hate speech — это вариант дискриминации любого миноритария, любой группы, которую мы называем меньшинством, того самого «другого», о котором говорил Вебер.
Проблема заключается в том, что до сих пор не существует ни качественной теории, объясняющей, что такое hate speech, ни легитимных способов регулировать проявления hate speech в реальности. Например, в Европе комитет министров сформировал некоторые предписания, которые предполагаются к использованию на уровне прецедентного права, правовой культуры. Эти предписания выглядят довольно «беззубыми» или слишком гуманными потому, что постоянно дополняются новыми группами «других», по отношению к которым возможно проявление hate speech. Если сначала это были национальные группы, мигранты, религиозные группы, то теперь туда включаются группы, формируемые по гендерному признаку, связанные с разнообразной социальной или даже возрастной принадлежностью. Например, эйджизм становится вполне явным и открытым проявлением hate speech. Получается, что если мы воспользуемся европейским опытом, то будем постоянно включены в круговорот судов и судопроизводств по принципам прецедента, которые никогда не закончатся. Это будет порочный круг.
В американской правовой культуре ситуация обстоит еще сложнее, потому что в Америке существует первая поправка, которая защищает свободу слова. Любые попытки регуляции, особенно жесткой, проявлений hate speech могут вызывать критику со стороны тех, кто защищает первую поправку. Очень часто это в том числе журналисты или любые другие публичные люди, которые в постоянном режиме производят какие-то смыслы, разделяемые другими. Поэтому в Америке преимущественно занимаются не hate speech, а hate crime, то есть преступлениями на почве ненависти. Этим занимается ФБР, где существует специальное подразделение, где активно работают с жертвами, с пострадавшими. В данном случае речь о том, что очень сложно задержать человека, который производит высказывания, основанные на ненависти, имеющей основанием (источником) нетолерантность или нетерпимость. Зато можно преследовать человека, который совершает физическое насилие или реальное преступление, которое основано на той самой ненависти и той самой нетолерантности. Здесь существует серьезное судопроизводство, которое довольно успешно реализуется. Это опыт тоже не очень подходящий для российской системы координат, потому что здесь, во-первых, не настолько сильны голоса тех, кто защищает свободу слова, существует довольно много конфликтов этического свойства (например, в самом пространстве журналистики), а во-вторых, довольно сложно выстроить доказательную базу, которая приведет от идеи преступления к идее того, что оно совершено именно на почве ненависти, имеющей основания нетолерантности.
Во всем мире существует два ключевых подхода к тому, как можно защищать людей от проявления hate speech. Первый подход, минимально работающий и минимально успешный, связан с попытками регулировать общественный порядок, задать такие рамки коммуникации и публичного поведения, которые будут запрещать людям проявлять даже не оскорбительные интенции, а ненависть. Это очень плохо работает, потому что очень сложно доказать, что какое-то конкретное высказывание повлияло на колоссальное количество людей. То есть в данном случае об отдельном высказывании судить сложно, оно не так сильно влияет на публичный, политический характер всего происходящего. С другой стороны, есть попытки регулировать не все публичное пространство, а защищать определенное количество людей через защиту их от оскорблений, различных преступлений, которые унижают их честь и достоинство. Российский опыт согласуется с этой практикой, потому что в правовой культуре России существует запрет на оскорбление и унижение чести и достоинства.
Как мы видим, исследования hate speech ждут своих специалистов. На мой взгляд, это должны быть специалисты двух уровней или двух типов. Первый тип — люди, которые будут создавать архив проявлений hate speech, которые будут их фиксировать и документировать. Второй тип исследователей — те, кто будет создавать пусть, может быть, и упрощенные схемы понимания этого феномена, но тем не менее позволят увидеть, каким образом возникает hate speech, как из конкретных скандалов, агрессий, нарушений приватного пространства другого человека возникает идея нетолерантности, и смогут, в свою очередь, переступить дисциплинарные ограничения, например, лингвистики и конфликтологии, увидеть картинку в целом.
Мой интерес к hate speech родился из социолингвистического проекта, который порядка трех лет назад начал Максим Кронгауз. Наша идея заключалась в том, чтобы собирать большие скандалы, которые происходят в социальных медиа. В первую очередь мы ориентировались, конечно, на русскоязычный Facebook, смотрели, как эти скандалы развиваются, каков их сценарий, кто в них участвует, как в них работают сообщества, какой язык они используют и так далее. Каждый скандал, который я наблюдала (а у меня собран порядочный архив из нескольких десятков подобных конфликтов), так или иначе приводил к ощущению, что там очевидным образом осуществляется риторика hate speech, там происходит оскорбление на почве выделения групп миноритариев, меньшинств «других», которых можно оскорблять, можно бить, можно уничтожать. И все это выходит далеко за пределы привычного, например, троллинга, моббинга или чего-то подобного.
Моя проблематика внутри hate speech, мой подход в этом исследовании базируется на двух основных методологических предпосылках. В первую очередь изучать hate speech можно только с помощью методологии, связанной с media studies, new media studies или digital studies, то есть с исследованием медиа, новых медиа и цифровой среды. Я пытаюсь понять, каким образом коммуникация в Сети, ее типы и особенности влияют на то, как люди коммуницируют в реальных ситуациях, на то, как люди говорят. Есть ли какая-то связь между тем, как люди осознают интернет: как свободное пространство, где допустимо все, или как пространство, которое, наоборот, контролируется кем-то? Есть ли взаимосвязь между тем, как быстро они переходят к hate speech, и этим пониманием интернета?
Здесь, с одной стороны, есть такая уловка: можно воспользоваться существующими теориями и сказать, что на самом деле все это очень легко объяснимо. У прекрасного исследователя медиа Яна ван Дейка есть книга «Network Society», где он говорит очень простую вещь: в Сети становится интенсивным все то, что существует офлайн. Соответственно, мы можем сделать вывод, что если российское общество, например, в большой степени агрессивно, или становится агрессивно, или теряет комфорт, оно становится еще более агрессивным, страшным и злобным в Сети. Но это слишком просто. Это слишком простое объяснение, которое можно использовать в качестве популярного высказывания, но оно не подходит для исследователя. Это во-первых. Во-вторых, не очень понятно, как можно сравнивать какое-нибудь бытовое столкновение, бытовую агрессию с тем, что происходит в социальных медиа.
Вторая очень важная предпосылка, которой я руководствуюсь, — это методологии или логики, которые выстраивает политическая философия. За время наблюдения за разными конфликтами я увидела, что в Сети они работают и реализуются по-разному. Есть какие-то конфликты, которые реализуются только в цифровой среде, только внутри социальных медиа. Это конфликты внутри профессиональных сообществ, реализующих свою деятельность онлайн. Есть конфликты, которые начинаются в совершенно другой среде, например в городе, в повседневности, и они активно обсуждаются в Сети. Соответственно, мы видим ситуацию, когда сталкиваются разные представления о публичности и приватности, когда люди транслируют из повседневного опыта офлайн в повседневный опыт онлайн свои идентификационные основания, то, во что они верят, что они представляют. Это очень интересно обсуждать потому, что использование норм и основ политической философии выводит нас на очень важные рассуждения о том, можно ли вообще, изучая hate speech, прийти к каким-то конкретным рекомендациям, которые помогут на практике политикам, юристам, политологам. Дело в том, что любые разговоры о том, что hate speech надо ограничивать или что это явление патологично, его надо запрещать, приводят к такой практике запрета и юридической регуляции, которая инфантилизирует пользователя. Если объяснить людям, что одно можно, а другое нельзя, то они никогда не научатся сами контролировать процесс выбора того, что корректно и некорректно. Фактически это приведет к тому, что у нас будет один большой «господин Знание», который знает, как и что нужно делать, а все остальные будут играть по его правилам. Это не очень согласуется с логикой построения гражданского общества, которое в состоянии само выбирать, во что ему верить, а во что не верить. Второе, что очень важно: любая практика hate speech позволяет людям наращивать потенциал сопротивления оскорблениям и патологическим явлениям, с которыми они встречаются. Если человек не будет знать, как ему защищаться от агрессивной социальной среды, он не сможет быть самостоятелен. Поэтому, обсуждая проблематику hate speech, нужно быть очень аккуратным не только в выборе методологии, но и в формулировании тех рецептов, которые могут быть использованы в реальной повседневной профессионально ориентированной жизни.
