В то же время мы должны как-то определить особенности того символического мировоззрения, символической картины мира, которая складывается при переходе от Античности к Средневековью, чтобы понять, какими ценностями Европа жила потом на протяжении тысячелетия. Надо попытаться по крайней мере разобраться в терминологии. В принципе можно говорить о едином таком описательном поле для моей науки — истории культуры, где родственны между собой, близки, но не всегда одинаковы символ, аллегория, знак, знаменье (то есть знаменье свыше). Символ — это что-то, что помогает людям коммуницировать, общаться не только друг с другом, но и, поскольку речь идет о религиозном обществе, с Богом. Сама приставка σύμ- в греческом слове σύμβολο (sýmvolo) указывает на то, что символ несамодостаточен, он обретает свое значение в какой-то коммуникативной ситуации (например, среди других подобных символов). Скажем, корона, снабженная дужкой, соединяющей лобную часть с затылочной, среди других корон обретет какое-то особое значение, даже если мы еще не знаем, что она значит в этом поле. Корона, которую держит над головою человек, — это одно. Корона, которую подает человеку епископ, — это другое. А если корону протягивает сам Бог, например, на изображении-миниатюре и собирается положить ее на голову государю, то это нечто третье.
Точно так же, если нам покажут изображение главы современного государства в авиационном шлеме, или с телефонной трубкой в руках, или спускающегося с аквалангом, например, на дно Байкала, мы, естественно, узнаем черты лица. Но наличие этих атрибутов — телефонной трубки, авиационного шлема или акваланга — придаст образу, знакомому нам по физиогномическим чертам, какие-то новые символические значения. В лингвистике, литературоведении это называется коннотацией, то есть это дополнительное значение. Мы знаем, что он президент. Но то, что он спускается на невероятную глубину, покажет нам что-то новое в этом образе. И то, что он с телефонной трубкой, значит, что он как бы о каждом из нас заботится.
То же самое, тот же механизм символической коммуникации работает и в Средние века. Но христианский символизм всегда имеет одно направление — это Иисус Христос, это спасение человечества. То есть те основные ценности, которые были заложены Священным Писанием и потом раскрыты отцами церкви, позволяют нам прочитать символику поздней Античности и Средневековья в более-менее правильном ключе. Можно сказать вслед за Клайвом Льюисом, что символ — это форма содержания, а аллегория — форма выражения. Поэтому аллегория от символа все-таки как-то отличается. Наконец, есть еще персонификация, то есть олицетворение, как в античной картине мира Ника символизирует победу, Тюхе — рок или судьбу, Фортуна — слепой случай и так далее. Такая форма мышления с помощью персонификации не умерла в эпоху отцов, пережила их и была унаследована и последующей традицией вплоть до Нового времени, до поэтов позднего Средневековья и Возрождения.
Возьмем какую-нибудь такую персонификацию. Приглядимся, например, к фениксу. Феникс — птица древняя, известная уже Геродоту. И уже Геродот знал, что она живет 500 лет. И известно также было, что она одна на весь белый свет, эта птица феникс. Если ее никто не видел, это проблема никого. Это не значит, что ее не было. Точно так же на Востоке дракона живьем, может, тоже никто не видел, но мы же не можем себе представить Китай, Корею, Японию без дракона. Это просто все рассыплется. И представить себе христианский мир без феникса так же сложно, как без рыбки, без петуха, без креста.
Абстракции — как мифические, философские, так и религиозные — должны выливаться во что-то конкретное, иначе это не религия. Так вот, один феникс живет и потом умирает на костре, возрождается в собственном единственном птенце, который непонятно откуда берется, потому что эта птица одна. То есть что перед нами? Перед нами партеногенез, как сказал бы сейчас биолог, то есть девственное рождение. Еще один минимальный мыслительный ход, и мы сразу подумаем, что рождение Христа, то есть вочеловечение Христа, — это ведь тоже партеногенез, это непорочное зачатие. С одной стороны, зачатие есть, есть две действующие причины, но это и не совсем природное рождение, то есть это что-то вне природы.
Птица, которая погибает и возрождается, еще один мыслительный ход — и мы видим Иисуса на кресте, который умирает, но как бы и не умирает. Он по-настоящему умирает и одновременно по-настоящему возрождается, так же как всякий из нас по-настоящему умрет и по-настоящему же возродится. В христианской догматике речь идет не о возрождении души, которая бессмертна и никогда не умирает. Речь идет о возрождении во плоти, точно так же как во плоти воскрес Христос, воскрес Бог. Мир, который нас ждет там, так же ощутим и зрим, как наш мир здесь. И феникс — это один из символов этого самого воскресения.
Именно поэтому мы не удивимся, увидев его на мозаиках, на фресках, в книжной миниатюре. Например, на замечательной мозаике V века в баптистерии Сан-Джованни ин Фонте в Неаполе, который сейчас находится под уровнем собора Неаполя, возведенного в эпоху барокко (баптистерий оказался как бы под землей). Это совершенно удивительная мозаика, очень хорошей сохранности. Или не менее красивого феникса можно видеть в мозаике-конхе апсиды церкви святых Космы и Дамиана на Римском форуме. Это церковь VI века, то есть уже варварское время. Совершенно тоже замечательная мозаика, наверное, греческой работы, где мы видим феникса рядом с пальмами — тоже символами рая и бессмертия. И феникс стоит на пальмовой ветви. Пальма — это символ рая и одновременно символ небесного воздаяния. Это приз, пальмовая ветвь в руках мучениках — это как бы небесная награда за подвиг на земле. И тогда, получается, феникс — образ коллективной святости, коллективного подвига не только мученика, но и всякого христианина здесь, на земле. В той же самой конхе мы видим и образ Небесного Государя. Мы даже не можем сказать, что это именно Иисус Христос. Это такой вселенский Бог, Бог конца света, судья, который грядет из облаков. Он как бы спускается к нам, чтобы судить живых и мертвых.
Таким образом, символ включается в такое единое пространство разговора о великих христианских ценностях. Всякий символ всегда напоминает и о других символах. Он всегда проповедь. Точно так же и проповеднические тексты, наполненные этими символами. Христианский мыслитель не просто цитирует Библию — он мыслит Библией. Она сама превращается для него, для христианского проповедника, как и для христианского художника, в своеобразный кладезь символики, с которым можно было работать для создания нетривиальных, уже новых образов целой коммуникативной сетки. Повторяю, это прежде всего коммуникация ценностями. Вместе с тем, поскольку речь идет о периоде плавки, как я бы сказал, то есть когда выплавляется новый тип культуры, интересно то, как шел диалог между старым и новым. Того же феникса описал в специальной поэме христианский мыслитель Лактанций около 300 года — отец церкви, даже переведенный на русский.
При Августине, то есть через 100 лет, специальную поэму «Феникс» пишет поэт Клавдиан, которого Августин назвал врагом христианского имени, то есть, казалось бы, язычник. Понятно, что в эпоху отцов язычников еще хватало. Клавдиан действительно необычный поэт, не всем он нравится (кстати, переведенный Романом Шмараковым полностью на русский язык). Это сложный, конечно, текст, особенно в переводе Романа, интересный, но сложный. Так вот, в поэме «Феникс» мы вообще не можем понять, что это христианский символ или, наоборот, языческий. Вместе с тем Клавдиана читали на протяжении всего Средневековья и считали как бы своим, может быть, не на уровне Августина, но, понимаете, язык культуры того времени обладает этой спецификой, одной из особенностей которой состоит в том, что они не отчитываются нам, используя те или иные символы, что они имели в виду. И поэтому мне кажется, что символ тогда и есть символ, когда он остается амбивалентным или даже многозначным, когда он позволяет разные прочтения. Я взял только один пример. Но если говорить о кресте или о шаре, о короне, о мече, о нимбе, квадратном или круглом, — все это символы, пусть и всегда так или иначе отсылающие к Священному Писанию, но не исчерпывающиеся этим самым Священным Писанием. Именно поэтому эпоха перехода от Античности к Средневековью — эпоха великих творческих исканий.
