То же самое, говорит Бурдьё, происходит с людьми в зависимости от социального окружения, в котором они растут: они приобретают разную конституцию, только это конституция не столько внешняя, сколько внутренняя. Они развиваются в разной диспозиции, с разными способностями и готовностью спонтанно реагировать на возникающие ситуации, которые сильно отличают их друг от друга. Бурдьё использует габитус в двух смыслах: один более широкий, другой более узкий.
В широком смысле, который порождает изрядную путаницу, габитус синонимичен любому научению, любые глубоко затаенные или глубоко впечатанные привычки, которые мы наследуем из детства, в жизни можно назвать габитусом. А в обыденной социологической речи они обычно так и называются. Но есть более узкое понятие, которое аналитически для Бурдьё более существенно. Оно стоит за более широким, но не вполне ему тождественно, оно более специфично. Габитус синонимичен, говорит Бурдьё, чувству собственного места, разные люди в социальной структуре по-разному ощущают, что для них, на что они могут претендовать, что их по праву, а что не совсем для таких людей, как они. И габитус заставляет их самих сортировать открывающиеся возможности на те, на которые они могут претендовать, и те, на которые не могут.
Проще всего различить, говорит Бурдьё, этих людей по тому, как они ведут себя в музее или в какой-то другой ситуации, требующей от людей выразить, изложить свое художественное суждение. Есть люди, которые верят, что все, что существует, существует для них, для таких, как они. Они смело приходят в музей, они выбирают то, что им нравится, они знают, что некоторые формы искусства более сложны и требуют большей квалификации, и отправляются потреблять это искусство именно потому, что они всегда выбирают самую сложную, самую почетную задачу. Они часто справляются с ней просто потому, что за нее берутся, тогда как другие не берутся. Они знают, что их вкус — это хороший вкус, потому что это их вкус. Если картина им не нравится, значит, это плохая картина, а не потому, что они в ней не разобрались. В любой ситуации они чувствуют себя как дома, потому что думают, что любая ситуация должна гордиться тем, что они вообще в нее попали.
На другом полюсе находятся люди, которые, оказавшись в музее, знают, что это для образованных, что если они чего-то не понимают, то, наверное, с ними что-то не в порядке, возможно, они плохо учились в школе. Если какое-то искусство им не нравится, это по возможности нужно спрятать от других. Они пробегают через музей, чтобы поставить галочку, и единственное место, где они чувствуют себя комфортно, — это музейное кафе, да и там не очень. Гораздо лучше кафе за пределами музея. А лучше всего им оказаться в толпе на экскурсии, они следуют за большим количеством других людей, которых точно можно копировать и среди которых можно затеряться.
Где-то посередине есть третья вариация. Третья вариация хочет походить на первую, но знает, что с этой задачей не справится, поэтому они отправляются в музей, вооружившись путеводителями, поэтому они точно помечают, какие залы надо посетить и какое искусство посмотреть, они справляются с каким-нибудь авторитетным источником, чтобы узнать, какая картина самая значимая. В общем, они подходят к музею максимально школярски и ученически.
Так же как люди подходят к музею, они подходят ко всему в жизни. Есть люди, которые верят, что все задачи для них разрешимые, они проходят через жизнь с этой уверенностью. Есть те, кто уверен, что большинство задач для них совершенно неразрешимы и способ прожить жизнь хоть как-то — это спрятаться от ситуации, когда нужно будет эту задачу перед собой выбирать, когда эта задача перед тобой встанет.
Бурдьё впервые делает это наблюдение на основании не Франции, а Алжира, в котором он пишет свою диссертацию, и рассказывает он о том, как разные группы в алжирском обществе ведут себя на уровне моторных, физических действий. Мы можем наблюдать это вокруг себя. Есть люди, которые уверенно пользуются своим телом, они точно знают, что, если они захотят повесить шляпу на вешалку, вешалка окажется в нужном месте. Есть люди, которые уверены, что если они попробуют бросить шляпу на вешалку, то они в лучшем случае промахнутся мимо вешалки, а в худшем случае смахнут саму вешалку. Есть те, которые действуют чуть-чуть увереннее, но знают, что нужно примериться, отмерить свои движения, иначе все может закончиться конфузом. Владение своим телом неидеально коррелирует с классовыми принадлежностями, но очень во многом коррелирует с принадлежностью к статусным группам.
Аристократические люди ведут себя вальяжно, они принимают спонтанно более свободные позы, раскованные, демонстрирующие уверенность в себе. На кабилах это лучше всего заметно по позициям мужчины и женщины, потому что женщин приучают вести себя по-женски, то есть скованно, немного ссутулившись, семенящей походкой медленно передвигаться. Невозможно представить себе в Кабилии ситуацию, когда женщина будет так же свободно и широко шагать, как это делает мужчина, особенно благородный и свободный мужчина. Свободного человека можно узнать по осанке, походке, по тому, что в классической литературе называют властной манерой держаться. Так вот, властная манера держаться сразу говорит, кто перед нами — аристократ или плебей. Та же властная манера вести себя транслируется во все остальные области социальной жизни: за что бы ни брался ребенок высшего класса, он ведет себя так, как полагается вести себя ребенку высшего класса, и поэтому очень легко снова попадает в этот класс.
Бурдьё, например, говорит, что-то же самое мы будем наблюдать в науке. Некоторые аспиранты берутся за задачу, которая самая сложная и решить которую будет самым почетным, наиболее почетным достижением. Они берутся за задачу, которую еще никто не решал или о которую сломали зубы все их великие предшественники, или берутся за задачу, в которой, как они чувствуют, есть большая перспектива. Иногда это заканчивается полным крахом, даже часто. Но люди, которые не берутся за такую задачу, по определению никогда ее не решают.
Есть другие аспиранты, которые берутся за маленькую, разрешимую за три года задачу, с которой можно хорошо написать диссертацию и которая добавляет маленький штрих к работе их научного руководителя. Это хорошая стратегия, она позволяет действительно защитить диссертацию за три года, но эту диссертацию никто никогда, кроме научного руководителя, не вспомнит или вспомнят в связи с работой научного руководителя. Первое Бурдьё называет стратегией разрыва: смело порвать с авторитетом предшественников, пуститься в какую-то революционную научную деятельность. А второе — стратегия наследования: унаследовать маленький участок работы, сделать все по правилам, получить маленькую ставку и остаться на ней до конца жизни. Вторая стратегия позволяет с большой вероятностью удержаться на каком-то уровне, но не позволяет прорваться вперед.
Почему дети аристократического происхождения выбирают первую, а дети более скромного, менее привилегированного происхождения, например из рабочего класса, выбирают вторую? Просто потому, что первые никогда не сталкиваются с нуждой, потому что они растут в ситуации, когда не боятся проиграть. Они, во-первых, не верят, что могут проиграть, потому что думают, что мир создан для них. А во-вторых, они знают, что если проиграют, то случится худшее из возможного, но это не будет концом всего. Скажем, у них не получилась диссертация, они три года прописали ее, потом ничего не вышло, но они не станут безработными и не попадут в чернорабочие: у них есть какое-то базовое, есть фундамент, есть семейный ресурс. В худшем случае они попробуют себя заново, потом еще раз заново, затем еще раз… И если долго пробоваться в этом, в конце концов нащупаешь что-то такое. Вот история про гения: он долго искал себя и наконец раскрылся — это история, которую мы обычно считываем как предполагающую мотивацию. У человека была сильная внутренняя пружина, и, пока он не самореализовался, он не останавливается. Хотя мотивация, безусловно, есть, эта мотивация опирается на какой-то социальный резерв. Если знаешь, что не умрешь с голоду, гораздо проще предаваться реализации, чем если ты знаешь, что голодный старт — это реальная перспектива.
Те, кто стартует выше, имеют больше шансов обладать правильной мотивацией, говорит Бурдьё. Отчасти его работа продолжает классическую и долгую традицию исследования культуры бедности. Под разными названиями культура бедности — это древняя линия мысли в рассуждениях о социальном неравенстве. Классическая работа по культуре бедности написана Оскаром Льюисом, описывавшим, как устроена жизнь бедных в мексиканских трущобах. Льюис, этнограф, провел несколько лет, изучая всего несколько семей, и написал о них совершенно прекрасную книгу, в которой видно, как он восхищается этими людьми, видно, что он им отчасти завидует: они совершенно беззаботны, в отличие от нудного среднего класса, который живет буржуазной пуританской жизнью; они наслаждаются, не думают о деньгах, о завтрашнем дне, они не особо думают о верности своему нынешнему партнеру, поэтому легко меняют и партнеров, и работу. Остались они, выкинули их из дома — они где-нибудь вписываются у друзей.
В общем, по-своему их жизнь гораздо меньше подвержена стрессу, им можно позавидовать. Но факты таковы, что эти люди никогда не поднимаются выше — просто потому, что они не держатся за свою работу, они, когда зарабатывают деньги, идут эти деньги пропивать или еще как-то тратить, вместо того чтобы эти деньги отложить, инвестировать в образование детей, пытаться вырасти по карьерной лестнице. И с одной стороны, это очень привлекательная субкультура а-ля «Квартал Тортилья-флэт», а с другой стороны, понятно, что люди, которые в ней выросли, никогда не поднимутся выше, они всегда останутся ровно там, где они есть сейчас.
Книгу Льюиса, несмотря на то что он явно восхищается этими беззаботными людьми и, как любой буржуазный пуританский трудяга, скрыто завидует им, много критиковали. Критиковали ее за то, что он на самом деле говорит: бедные сами виноваты, давай им возможность, не давай им возможность, а пытаться ликвидировать барьеры перед ними бесполезно, пока они не посмотрят на вещи по-иному. Бурдьё в некотором роде говорит все то же самое, он тоже говорит, что бедным бесполезно предоставлять больше возможностей, пока у них остался прежний габитус. А когда у бедных становится больше денег, они продолжают вести себя как бедные, только с большей интенсивностью.
Когда рабочий поднимается до мастера цеха, говорит Бурдьё, он не начинает питаться, как питается инженер на заводе, он не меняет свою диету, а он просто покупает деликатесы, то, что для рабочего деликатес, и ест в очень большом количестве. Например, он ест очень много сладкого и начинает страдать ожирением, он не переходит на здоровую пищу, он не ест более дорогое мясо, он ест то же самое, но в удвоенном количестве. Когда бедные выигрывают в лотерею, они не становятся частью высшего класса, они чаще всего спиваются, потому что начинают употреблять в большом количестве то, что прежде было для них элементом праздника. И в этом плане они действительно несут в себе зерна своего разрушения, но при этом габитус, говорит Бурдьё, существует не независимо от социальной структуры.
Опыт этих людей на протяжении многих поколений готовит их ровно к такой роли, каждый из нас несет в себе отпечаток социальной структуры. Бурдьё не говорит совершенно ничего о том, как можно было бы в этом что-то изменить, потому что получается, что габитус в любой формально эгалитарной системе все равно заставит людей сортировать самих себя и воспроизводить условия, которые воспроизводят его. Это довольно безнадежная картина мира, хотя как будто позволяющая избежать неприятного признания, что бедные сами во всем виноваты.
