Мы все помним о победе в войне против Наполеона, войне с французами 1812 года, но она, безусловно, не такая живая, как события еще недавнего прошлого. Что будет с этим днем, как он будет отмечаться, что будет означать для всех нас? И в этом отношении хочется вспомнить вообще об истории этой даты, истории празднования Дня Победы, когда после войны, собственно говоря, этот день представлял собой для многих людей событие их личной жизни и основная надежда, конечно, была на то, что сейчас настанет мирная жизнь. Вспомним кадры исторической хроники, вспомним 9 мая 1945 года, вспомним кадры встреч родных — не просто солдат, а родных: мужей, братьев, отцов, возвращавшихся с фронта. Это были действительно слезы, это была человеческая радость. Но после 1945 года День Победы не только не был выходным праздничным днем, а он быстро перешел в категорию достаточно обыденных вещей, поскольку задача была в другом: задача была в восстановлении, в сплочении, в дальнейшем движении к коммунизму.
И на этом фоне День Победы с огромным количеством вернувшихся с войны, помнящих не только ее парадную сторону, не только именно победную сторону, а скорее помнящих о другом: о смерти товарищей, о жестокостях, грязи, боли, ужасах войны. На этом фоне День Победы не использовался властью в полной мере для решения именно этой задачи — коллективной парадно-праздничной идентичности. Только в 1965 году, когда прошло 20 лет после возвращения победителей в фактически разоренную страну, в страну, долго и трудно оправлявшуюся после войны, после немецко-фашистской оккупации, — только через 20 лет власть обратилась к парадно-официальной стороне победы, и это ощущение того, что советский солдат — освободитель и победитель, стало целенаправленно или подсознательно замещать все остальное.
То есть советский солдат действительно освободил Европу от фашизма, советский солдат принес людям мир, и эта мысль, что советский солдат — победитель и освободитель, стала замещать понимание войны как катастрофы, понимание войны как ужаса, происходящего со всех сторон, поскольку количество жертв с нашей стороны до сих пор не поддается исчислению. Оно, безусловно, превосходит всякое понимание вообще пределов человеческого горя и ужасов во время войны. Понятно, что собственно празднование Дня Победы в нашей стране имеет совершенно исключительное значение: мы победили, мы принесли мир в Европу, Советский Союз вынес на себе основную тяжесть войны. Но все-таки за те годы, 70 лет и прошедшие годы со дня победы в Европе, эта дата постепенно сместилась в сторону понимания именно тяжелой стороны войны, именно этой катастрофичности войны как таковой.
Поэтому память о жертвах войны со всех сторон сейчас в Европе превалирует над ощущением победы над национал-социализмом, победы над фашизмом. И по мере движения советского режима в сторону все большего окостенения, в сторону, наверное, все большей деидеологизации День Победы, к сожалению, становился скорее парадно-официальной частью общей идеологической концепции позднего советского режима, это культивирование парадно-официальной версии как трудного движения к победе, причем на любом уровне. Вспомним трогательные слова Булата Окуджавы: «И нам на всех нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим!» Замалчивалась фактически подлинная, истинная цена войны, огромное количество жертв, огромное количество людей, судьбы которых перепахала война, судьбы родных, судьбы семей и так далее. На первый план выдвигалась парадно-официальная терминология, а стиралась индивидуальная память, стирались воспоминания о негероических сторонах победы, стирались, может быть, действительно какие-то факты, свидетельствующие о тех непарадных и страшных сторонах войны, особенно в начале, о лете и осени 1941 года, когда под вопрос было поставлено существование столицы и советского режима как такового возможного и так далее.
В 1990-е годы происходит перелом. Когда Советский Союз прекращает свое существование, начинается отрицание исторического прошлого. Страна кидается в другую крайность: отменяются все парады, отменяются все советские праздники, всплывает целый вал исторической правды, но в сторону негатива. Это тоже не совсем верно, поскольку в нашей истории, как и в истории любой страны, в сложные и переломные моменты были и позитивные, и негативные стороны, и долг историка состоит в комплексном подходе, во включении всех этих сторон. Поэтому принятие решения о восстановлении празднования Дня Победы, безусловно, позитивный факт. И вход в 1990-е годы, с одной стороны, по мере узнавания исторической правды, которая не всегда соответствовала официальной, тем более парадно-официальной версии о войне, а с другой стороны, по мере того, как уходят ветераны, люди, вообще видевшие войну своими глазами, пережившие в детстве, юности, происходит буквально следующее: с одной стороны, память о войне переходит в категорию опосредованного явления, то есть мы видим войну со страниц книг о войне, из кинофильмов, мы действительно, к сожалению, не можем увидеть глазами очевидцев.
А с другой стороны, война действительно начинает пониматься как общечеловеческое бедствие, как катастрофа и память о жертвах со стороны как победителей, так и побежденных, потому что жертвы, особенно среди гражданского населения, были со всех сторон, они были неизмеримы, несоизмеримы даже с тем, что было на фронтах. Этот процесс очеловечивания войны, признания катастрофических, действительно страшных сторон очень ярко и наглядно отражается в изменении мемориализации памяти о войне, в изменении вида исторических памятников, посвященных этому событию и Дню Победы как таковому. Если 1970-е годы — это период огромных, действительно величественных монументов, которые, наверное, тоже отвечали определенному историческому периоду и определенным задачам, то в последние годы мы видим, особенно в странах Западной Европы, движение в сторону камерных памятников, небольших, человеческого измерения, но тем не менее активных, не менее сильно воздействующих на людей и выполняющих свои задачи. Мы видим памятники тем людям, тем жертвам войны, которые на первых порах в принципе не были особенно распространены, — памятники гражданскому населению.
В частности, у нас в России есть небольшой, но очень психологически сильно воздействующий памятник жертвам бомбежек среди гражданского населения в Волгограде. Это вообще город-мемориал — Сталинград, Волгоград, и там на набережной поставлен небольшой белый памятник жертвам среди гражданского населения: бомба падает на женщину с ребенком, которая обняла своего малыша, пытаясь защитить его от этого ужаса, и бомба накрыла их — она уже на них упала, они уже не живут. Этот памятник, который как раз представляет эту новую тенденцию очеловечивания жертв войны. В Берлине на Фридрихштрассе поставлен замечательный мини-мемориал памяти еврейских детей, замученных в концлагерях, ставших действительно невинными страшными жертвами этой войны, политики уничтожения евреев, Холокоста, в чем немцы, думаю, не перестанут каяться. Этот памятник представляет собой две группы детей. Одна из них выполнена из светлой бронзы. В руках ребята держат игрушки, цветы, конфеты, у них радостные лица, и внизу надпись: «Они идут в жизнь». С другой стороны спиной к ним поставлена группа детей из темной бронзы, в руках чемодан, девочка держит маленького брата, брат плачет, и перед ними рельсы. Внизу надпись: «Они идут в смерть».
Вот этот контраст воздействует на людей и напоминает о человеческом измерении войны, о том, что жертвы и о том, что память о них не имеет исторических пределов и не имеет исторических границ. Поэтому и через 50, и через 100 лет в принципе будем помнить, я думаю, именно об этой стороне, о том, что любая война несет прежде всего смерть для тех, кто не только не заслужил ее, для тех, кто рожден для жизни, для людей, которые могли бы жить дальше, принося счастье и пользу и себе, и своей стране, и это очевидно больше всего. Поэтому, конечно же, я думаю, что память о войне, память о великой победе так или иначе останется и будет существовать и цементировать наше общество. Но мы дальше и дальше будем помнить о том, какую цену заплатили. То, что за ценой мы не постояли, — это понятно, но это ужасно, что война имела для нас такую цену — 27 миллионов жизней. Сколько их было на самом деле — 27 миллионов или в несколько раз даже больше, сказать достаточно сложно.
