Возможно, не самая первая, но самая известная попытка выделить классы — это, разумеется, работа в классическом марксизме и, в частности, работа самого Маркса, который точно знал, в чем суть различий и в чем суть неравенств между людьми: в собственности на средства производства. Есть те, кому эта собственность принадлежит, а есть те, у кого этой собственности нет. Те, кому она принадлежит, находятся в лучшем положении и эксплуатируют тех, у кого эта собственность отсутствует.
Исторически есть разные формации, различающиеся по тому, в чем именно эта собственность заключается. Например, в случае с капитализмом собственность — это прежде всего собственность на средства производства, то есть орудие труда и капитал. А в случае с феодализмом это собственность на землю и отличающаяся от капитализма форма принуждения, поскольку при капитализме господствует анонимное право как основной инструмент принуждения, а в случае с феодализмом есть прямая и неанонимная физическая сила. И наконец, где-то в прошлом была рабовладельческая формация, в которой в собственности были сами люди (рабы), и основным инструментом извлечения из этих рабов прибавочной стоимости было физическое насилие или угроза такового насилия. Маркс утверждает, что именно группы, выделенные по этому признаку, — это основные классы, которые существуют в данном обществе. Рядом с ними есть какие-то другие группы, но они в принципе тяготеют к тому или другому полюсу и вообще для истории не очень важны. Именно оппозиционные эксплуатируемые классы, основные классы в данной формации — это те классы, которые делают ее историю и медленно этой формации готовят гибель и переход к коммунистическому будущему.
Маркс основал одно из самых влиятельных политических движений в европейской истории, однако, несмотря на то что его работы находили и продолжают находить множество последователей, среди тех, кто пытается их применять для описания реальной организации неравенства, накапливалось ощущение, что все идет немного не так, как Маркс предполагал. Собственно, основная проблема довольно очевидна: по мере тех полутора столетий, которые прошли со времен Маркса, мы обнаруживаем, что группы, которые он считал ядерными для современного капитализма, сжимаются и превращаются в немногочисленное количество, а на их место приходят другие группы, которые идентифицировать уже очень сложно. Например, к кому относятся врачи или какие-то другие специалисты, которые предлагают свои услуги на свободном рынке? Они необязательно владеют капиталом, у них нет собственного средства производства, у них есть собственные знания. Если они предлагают и продают свои услуги на рынке и не обладают собственностью на средства производства, они вроде как должны быть пролетариями. Но, извините, это самая богатая группа в обществе, и странно считать, что они пролетарии. А как быть с госслужащими? Во времена Маркса государства были гораздо меньше, чем они сегодня. Но сегодня люди, которые непосредственно работают в качестве служащих в государственном аппарате, — это значительная, а иногда и бо́льшая часть рабочей силы. Кто эти люди: пролетарии или буржуазия? Можно сказать, что они пролетарии, если государство обслуживает интересы буржуазии, но тогда получается парадоксальная ситуация, когда, например, старшие чиновники оказываются пролетариями, и это что-то удивительное!
Двигаясь дальше, мы находим все больше и больше аномалий: все больше и больше людей можно втиснуть в тот или иной из оппозиционных антагонистических классов только путем насилия над материалом и какой-то умственной эквилибристики. Теория, которая заставляет делать такие вещи, — это, как правило, не очень хорошая теория. А современные марксисты (марксизм не умер, разумеется, при накоплении этих аномалий) пытались адаптировать Маркса к современной ситуации, часто добавляя к нему Вебера. Замечательный пример из сегодняшнего дня — это Эрик Олин Райт, который попробовал ввести в марксизм веберовские предпринимательские классы, сказав, что эксплуатация основана не только на собственности, но и на рыночно ценных навыках. Люди без собственности тем не менее могут занимать очень разное положение на рынке труда и при случае эксплуатировать других, если их навыки и способности очень высоко этим рынком труда востребованы. Райт указывает на специалистов с очень дефицитными навыками или на менеджмент и предпринимательство, которое по большому счету отстранило собственников от управления производством.
Маркс имел перед глазами немного устаревшую даже к его времени, тем более устаревшую к сегодняшнему дню картинку, в которой предприниматель (и он же собственник предприятия) лично нанимает, эксплуатирует своих рабочих или по крайней мере управляющих, которые эксплуатируют этих самых рабочих. Но понятно, что в большинстве случаев собственники сегодня — это совсем не те люди, которые реально управляют предприятием. Для многих предприятий эта собственность будет рассеяна в виде множества акций, некоторые из которых принадлежат тем же самым рабочим на заводе. Рабочие не становятся от этого капиталистами, зато мы находим очень влиятельную группу менеджмента, во многих отношениях сливающуюся со старым господствующим классом собственников. Райт попробовал адаптировать марксизм к тому, чтобы основной замысел в аналитической схеме все-таки был каким-то образом более адекватен существующим неравенствам.
Второй подход, противоположный аналитическому, тот, который я назвал эмпирическим, начинается с прямо противоположной исходной посылки. Аналитический подход пытается вначале придумать объемлющую теоретическую схему, а потом убедиться, что эта схема работает. Радикальный эмпиризм вместо опоры на теоретическое воображение опирается на то, что можно узнать от самих людей, которые существуют в той или иной системе неравенства. Начнем с того, что радикальный эмпиризм не принимает существования классов, пока люди не скажут ему, что классы существуют в их обществе. А потом, когда они скажут, что классы существуют, у них нужно допытаться, а кто принадлежит к этому классу, а почему принадлежит к этому классу. Первая и во многих отношениях по-прежнему самая масштабная попытка такого рода была предпринята в США — даже не просто в США, а в конкретном городке США, а именно в Ньюберипорте на восточном побережье, не очень далеко от Бостона. Группа чикагско-гарвардских социологов во главе с Ллойдом Уорнером пыталась описать Ньюберипорт и его социальную организацию досконально, от первого до последнего человека, который в эту социальную организацию входит. Уорнер и его коллеги приставали к людям, спрашивали, а какое место те занимают в обществе, а вот эти — они выше или ниже вас, а кто еще входит в высший класс. Анализируя таким образом Ньюберипорт, они обнаружили, как сами американцы видят эту классовую систему и как она работает на каком-то низовом уровне, на уровне конкретных людей, конкретных взаимодействий.
Работала она совершенно не так, как предполагал Маркс. Причем самое удивительное, что взгляды самих американцев были довольно марксистскими — не марксистскими в смысле политических каких-то побуждений, а марксистскими в том смысле, что они верили: есть классы, которые выделяются прежде всего на экономической основе. Уорнер и его коллеги с интересом обнаружили, что экономическая основа не так уж сильно важна. Классы, разумеется, существуют, но, когда мы их изучаем, мы видим, что различия в доходе — это не самая важная вещь, которая их противопоставляет друг другу. Уорнер и его многочисленные ученики создали в итоге схему, которой мы иногда пользуемся, сами не зная о ее происхождении. Они разделили классы на шесть групп: есть две низших, две средних и две высших (соответственно, высший-высший, низший-высший и так далее до низшего-низшего). Они оговаривали, что границы между этими классами нежесткие, хотя есть некоторая тенденция к тому, чтобы выделять именно эту трех- или шестичастную структуру, в том числе на уровне простых ньюберипортцев, а не только заезжавших к ним социологов. Мы видим, как эти классы устроены, прежде всего по тому, как люди взаимодействуют друг с другом. Жизнь Ньюберипорта пронизана разными общественными организациями: церковными, религиозными, социальными клубами, просветительскими обществами, политическими группами — всем чем угодно, и границы этих групп, как правило, повторяют границы классов.
Когда мы рисуем на одной карте много частично пересекающихся групп, они как бы выстраиваются перед нами в спектр: в самом низу находятся те клубы, в которые вступают только самые несчастные, которых не принимают ни в один другой клуб, а наверху находятся самые эксклюзивные клубы, куда не принимают никого, кроме самых избранных. Причем этим клубам соответствует не только свободное времяпрепровождение, но и, например, религия, политика и даже участки на кладбище. Разумеется, между ними поделены улицы, и то, где человек живет, для определения классовой принадлежности более важно, чем-то, сколько денег он зарабатывает в данный момент. То, сколько денег зарабатывает, не так хорошо известно, а вот где живет, известно очень хорошо. А еще более важно, чем где живет, — это сколько там прожили его или ее предки. «На самом верху классовой системы, — говорит Уорнер, — находятся вовсе не богатые, а старые семьи, которые происходят от океанских капитанов, занимавшихся когда-то торговлей с Англией, когда Англия была еще метрополией». И если можно показать, что твои предки прожили в Ньюберипорте XVII века, тогда ты по-настоящему высший класс, а то, насколько ты разбогател при своей жизни, не так уж важно, это в лучшем случае выше средней.
Уорнер, таким образом, нарисовал другую схему, которую, кажется, совершенно невозможно примирить с Марксом: есть Маркс, у которого есть аналитический критерий, относящий человека к тому или другому классу, а есть Уорнер, который говорит, что все зыбко, изменчиво, мы не знаем, где проходят границы, но чувствуем, что они есть.
Тем не менее следующее поколение социологов, из которых я назову только одного, самого важного из ныне здравствующих — Джона Голдторпа, пыталось примирить друг с другом эти две оппозиционные схемы. Голдторп, в частности, создал единую стратификационную схему, в которой есть и классовое, и статусное измерения, сосуществующие одновременно. Голдторп предложил выделить классы на основании положения на рынке труда, при этом основным критерием для него являлась не собственность, представляющая собой довольно маргинальный критерий, а конкретное условие контракта, по которому трудится тот или иной сотрудник. Голдторп заявил, что основным критерием, отличающим высший класс от низшего в современной Англии (он британец, и основные его исследования были по Британии или, даже точнее, по Англии), является не собственность, а то, работает ли человек по долговременному контракту или на основании сдельной оплаты (wage или salary — на русском языке это сложнее передать, чем на английском; на английском это совершенно разные слова, которые указывают на разные формы соглашений между работодателем и наемным рабочим). Salary подразумевает, что человек имеет долгосрочный или бессрочный контракт и обязан оказывать широкий спектр услуг. Это, например, штатный юрист или врач, который работает при какой-то клинике. Wage — это в своей законченной форме сдельная оплата: выкопал сколько-то канавы — получил столько-то денег. Те, кто работает по сдельной оплате, находятся внизу классовой системы, они, как правило, менее защищены, получают гораздо меньше, чем те, кто работает на долговременных контрактах, более образованные, более благополучные и имеющие ясные и весьма радужные профессиональные перспективы.
Параллельно с этим или перпендикулярно этому существует статусная система, которую Голдторп и его соавторы — Чан и многие другие — операционализировали через имеющийся еще у Вебера критерий. Вебер упоминает, что статусные группы тяготеют к эндогамии: члены одной статусной группы предпочитают вступать в брак с другими себе подобными, не выше и не ниже, то есть выше-то они рады, но высшие не хотят вступать в брак с ними, и поэтому все более или менее сортируются по этому статусному порядку. Изучая статистику браков, они показали, что в Британии мы находим очень ясный статусный спектр между теми, с кем никто не хочет вступать в брак по своей воле, и теми, кто вступает только с себе подобными, хотя все остальные тоже хотели бы. Этот спектр только отчасти накладывается на спектр экономических классов, тем не менее в британском случае мы находим достаточно сильную корреляцию. Интересным примером оказываются другие общества, например все постсоветские, в которых корреляция практически отсутствует. А что может быть наиболее странным в постсоветском случае: мы не находим даже корреляции между эндогамией и престижем. Например, если мы попробуем изучить статистику браков в современной России, мы обнаружим, что брак бюджетников — врача или учителя — с человеком, занятым неквалифицированным физическим трудом, чрезвычайно маловероятная вещь. Однако, когда мы спросим людей о престиже или попробуем измерить их доходы, мы обнаружим, что ни один из концов этого спектра не доминирует, а доминирующими оказываются средние позиции, которые равноудалены от этих полярных структур. Это показывает, что революционная попытка Голдторпа соединить две разные теории в одной схеме могла хорошо сработать в Британии, но необязательно сработает во всем остальном мире.
