Грамматические гены

Примерно на третьем году жизни ребенок переходит от одно- или двухсловных высказываний к длинным предложениям, построенным по правилам грамматики, причем эта грамматика появляется даже тогда, когда тот язык, на котором родители говорили с ребенком, был для них неродной и сами они бегло говорить на нем длинными предложениями просто не могли, а у ребенка грамматика появляется. Откуда же такая возможность, если она не закодирована в генах? Но, оказывается, если мы посмотрим не только на язык, но и чуть шире, таких возможностей гораздо больше. Например, люди, воспитанные в классической европейской хореографической традиции, держат руку вот так вот, а люди, воспитанные в индийской хореографической традиции бхаратнатьям, держат руку вот так, совсем по-другому. Классическая европейская хореографическая традиция требует оттянутого носочка, классическая традиция бхаратнатьям требует ставить ногу углом. Или, например, люди, которые много слушают классическую музыку, без труда отличат Шнитке от Моцарта. Некоторые из них даже сами смогут написать пьесу в стиле того или другого. Любители русской поэзии так же легко отличат Некрасова от Гумилева, и тоже среди них найдутся такие, кто сможет написать стилизованное под кого-нибудь из них стихотворение. Например, в сборнике «Парнас дыбом» очень много таких стилизаций.

Значит ли это, что у нас есть гены порождения и распознавания гумилевских стихов? Разумеется, нет. За такой короткий срок никакая мутация не успела бы распространиться в популяции. Откуда же берется такая возможность? Оказывается, человеку свойственно стремление везде усматривать структуру. Как это сформулировал американский нейрофизиолог Уильям Кэлвин, есть такой врожденный принцип: «ищи структуру в хаосе». И мы, действительно, ее ищем, причем находим даже там, где ее гарантированно нет, например при запоминании случайного ряда цифр. Мнемотехника, собственно, основана ровно на этом: чему-то присваивается какая-то структура. Например, слова какого-то ряда располагаются в том порядке, в каком располагаются в какой-нибудь фразе слова, начинающиеся на те же буквы. Замечательный пример того, как люди могут искать структуру в хаосе и находить ее даже там, где ее нет, дает эксперимент, который провел Саймон Кирби и его коллеги, — эксперимент с так называемым изучением инопланетного языка. Сейчас это очень модное направление «итерированное обучение», когда экспериментаторы учат первого участника цепочки, первый учит второго, второй — третьего и так далее.

Эксперимент был поставлен так: представьте, уважаемые испытуемые, что к нам прилетели инопланетяне и они очень хотят, чтобы мы выучили их язык. Вот сейчас перед вами на экране будут проплывать картинки, будут написаны слова, которыми инопланетяне это называют. Вы сначала поучитесь, а потом будете сдавать тест. На экране появляются картинки: квадратики, кружочки или треугольники красного, синего или черного цвета. Они могут двигаться по экрану прямо, могут ехать зигзагами, могут крутиться. Штука в том, что во время обучающей серии испытуемый получает только половину возможных картинок, а в тестовой серии назвать надо все. Человек, разумеется, не помнит, что в прошлый раз синий квадрат ехал прямо, а красный квадрат ехал зигзагом, поэтому он думает, что синий квадрат, едущий зигзагом, — это то, название чего должно быть ему знакомо. Он лезет в свою память и пытается оттуда это название достать. В памяти его, естественно, нет, поэтому человеку приходится каким-то образом достраивать это название, и он каким-то образом достраивает.

Дальше экспериментатор берет половину того, что первый испытуемый показал в тестовой серии, и предъявляет это в качестве инопланетного языка второму испытуемому. Первому испытуемому в качестве инопланетного языка давались сгенерированные компьютером слова из случайного набора слогов, то есть там никакой структуры не было, за этим экспериментаторы проследили. А дальше то, что как бы «вспомнил» первый, достается второму, то, что как бы «вспомнил» второй, — вернее, половина этого — достается третьему, половина того, что «вспомнил» третий, достается четвертому и так далее. И оказывается, что уже через несколько таких повторений система названий для этих картинок обретает структуру. Там выделяются части слов, ответственные за обозначение круглого, квадратного и треугольного, едущего прямо, едущего зигзагом или крутящегося. Выделяются части, ответственные за обозначение цвета. Разумеется, полной регулярности эта система не достигает, но полной регулярности не достигает и система настоящего языка. Все получилось как в настоящем языке: что-то регулярно, что-то немного нерегулярно, а что-то просто исключение.

Таким образом, оказывается, что человеку свойственно искать структуру везде, где только можно. И действительно, мы ее ищем, а кто ищет, тот всегда найдет. Например, очень популярны логические головоломки типа «продолжи ряд» или «заполни пропуски в таблице», как в судоку. Четкую структуру имеют фольклорные произведения: там будут или формулы, или повторы, так что даже если половину сказки ты не помнишь, то по тем принципам, по которым она должна быть устроена, ты, когда будешь пересказывать, с легкостью ее восстановишь. И разумеется, эта же способность работает и в языке. Например, если мы знаем, что от глагола «финишировать» форма третьего лица единственного числа будет «финиширует», от «лидировать» — «лидирует», от «экспортировать» — «экспортирует», то, когда появится какой-нибудь новый глагол, например «генотипировать», соответствующая форма от него точно будет «генотипирует», потому что мы привыкли, что все глаголы на -ировать ведут себя именно так. Точно так же в английском, когда появляется новый глагол, например to google, прошедшее время от него будет googled по обычной для английского языка модели. Соответственно, получается, что никакие гены нам для этого не нужны.

Любопытно отметить, что грамматический взрыв, когда ребенок очень быстро переходит от одно- и двухсловных высказываний к длинным предложениям, связан с когнитивным взрывом. То есть примерно в этом же возрасте ребенок начинает различать детали, и он уже не хватает цветок прямо за лепестки, а нежно берет его за стебелек или крышку сахарницы приподнимает за шишечку. Он понимает, что те объекты, из которых состоит мир, делятся на отдельные детали, и точно так же он начинает замечать детали в языковых выражениях. Оказывается, что слова делятся на значимые части. Оказывается, что предложения делятся на слова. Правда, некоторые сочетания слов делятся на отдельные детали на удивление поздно. Например, многие еще в пять лет и даже в семь зовут друзей на «мое день рождения» — «день рождения» как такое целостное слово. Но, если в целом, в большинстве случаев дети разбираются, а чем больше деталей они могут заметить в языковых выражениях, которые они слышат от взрослых, тем проще выделять слова. И соответственно, в этот момент очень сильно пополняется словарный запас, что очень хорошо для когнитивного взрыва, потому что все эти детали, которые он начинает замечать в окружающей действительности, надо как-то называть.

Таким образом, грамматический взрыв и когнитивный взрыв обусловливают друг друга. Ребенок научается находить детали в окружающем мире и научается находить детали в языке, ребенок привыкает к тому, как эти детали соотносятся друг с другом, как из этих деталей собираются более крупные единства. И эта привычка и служит основой овладения языком. И поэтому никакие грамматические гены оказываются не нужны, и в поздних версиях теории об универсальной грамматике эта универсальная грамматика предстает не как набор жестких правил, а как устройство овладения языком, способность вычленять структурные закономерности в языковых выражениях и привыкать к ним.