То, что я сейчас сформулировал, — одна из центральных проблем современной политической теории. Один из наиболее влиятельных ответов на этот вопрос предложил в свое время Мишель Фуко. Этот ответ суммируется термином «биополитика», который он сам же активно развивал. Наиболее известная работа Фуко, посвященная биополитике, — это курс лекций, который так и называется — «Зарождение биополитики», он был им прочитан в конце 70-х годов в Коллеж де Франс. На самом деле смежный термин — «биовласть» — был введен им раньше, уже в работе «История сексуальности». Что это за термины и как они позволяют решить обозначенную выше проблему?
Когда Фуко стал задумываться о таком способе правления, при котором государство, с одной стороны, уходит из все большего количества областей социальной жизни, а с другой — становится все сильнее и сильнее, он стал спрашивать себя, в какой момент этот способ правления возник и как он может быть реализован, на каких посылках он держится. Для того чтобы ответить на этот вопрос, он обратился к истории Нового времени и обнаружил, что важное изменение происходит в нововременной Европе в XVII–XVIII веках. Что происходит в это время? Все мы знаем, что основания современного государства закладывались параллельно с развитием теории общественного договора. Дальше теория общественного договора использовалась как стандартный способ легитимировать государство. Фуко говорит, что классическая теория общественного договора — это теория, по сути, юридическая. Это значит, что она отвечает на вопрос о том, где границы действия для суверенного правителя: куда он может влезать, а куда он влезать не может, что ему позволено, а что ему не позволено, до какого момента он обладает властью, начиная с какого момента он встречает легитимное, обоснованное сопротивление, право на которое признается социальной мыслью. Разные теоретики давали на этот вопрос о границе разные ответы, тем не менее вопрос все время звучал одинаковым образом.
Фуко говорит, что где-то в XVIII веке ситуация начинает меняться. Вопрос о том, где граница для вмешательства суверена, начинает сменяться вопросом о том, куда ему стоит вмешиваться. Иными словами, меняется то, что мы, пользуясь терминологией Фуко, могли бы назвать эпистемой, то есть меняется сама структура базового вопроса относительно власти. Если раньше этот вопрос был связан с допустимыми границами вмешательства, то теперь он связан с эффективными масштабами вмешательства. Это принципиально другой вопрос. Для того чтобы этот вопрос изменился, потребовались существенные исторические трансформации, связанные в первую очередь, конечно, с тем, что Европа после достижения Вестфальского мира оказывается в принципиально новой ситуации, когда государства существуют бок о бок друг с другом, когда они ведут конкуренцию, но эта конкуренция уже больше не является напрямую военной. Они заключили друг с другом мир и вынуждены теперь конкурировать в условиях относительно стабильного мира. Это во-первых, а во-вторых, в это время в Европе полным ходом идет индустриальная революция, и она разрушает традиционный уклад жизни, разрушает традиционные способы консолидации людей в политические единства.
Каковы следствия и в чем суть трансформации, которую наблюдает Фуко? Он говорит, что изменение вопроса с юридического на новый, который он назовет экономическим — вопрос об эффективности вмешательства государства, — связан с тем, что государство обнаруживает новый объект управления. При этом на государство, конечно, не стоит смотреть как на персонифицированную фигуру суверена — со всей этой терминологией Фуко легко разделывается. Когда мы говорим о государстве, имеет смысл говорить о способе правления или о таком распределенном правлении. У распределенного правления возникает принципиально другой объект. Это распределенное правление обнаруживает, что его объектом является население. Можете спросить: «Как же так? Можно подумать, что раньше никто не знал, что существует население». Суть в том, что раньше никто не знал, что существует население. Население — это относительно поздний термин, тем более он является поздним в качестве реально политически значимого обозначения объекта правления. Именно в это время появляются первые способы мыслить население, появляется, например, статистика как первая наука о населении. В этот момент государство начинает осознавать население как собственный ресурс. Становится ясно, что население — это не просто какая-то неопределенная разнородная совокупность людей, способы жизни которых никого не волнуют, а это важный ресурс и что благополучие населения может быть и должно быть трансформировано в экономическую силу конкурирующих друг с другом государств.
На этих основаниях отчасти базируется уже политика меркантилизма в XVI–XVII веках. Дальше эти основания трансформируются под влиянием либеральной мысли. Главный вопрос для либеральной мысли — это вопрос о том, как сделать так, чтобы люди, взаимодействующие друг с другом в формате саморегулирующихся рынков, достигали наибольшего благосостояния. Если мы хотим обеспечить им возможность достигать наибольшего благосостояния, независимо взаимодействуя друг с другом, это значит, что мы должны всерьез задуматься о том, до какой степени мы как правитель должны вмешиваться в их жизнь. Именно с этим связано переключение с вопроса о допустимых границах на вопрос об эффективности. Если прежде главная угроза для правителя состояла в том, что он станет нелегитимен, потому что переходит через границы допустимого вмешательства в жизни людей, допустимого распоряжения их жизнью, то теперь самая главная опасность для него состоит в том, что он станет неэффективен, что экономика под его управлением перестанет работать, замедлится экономический рост и мы перестанем богатеть.
Это переключение обнаруживает под собой существенное изменение понимания человека, потому что теперь человек понимается как автономно функционирующий индивид с собственными интересами, нацеленными на максимизацию собственной полезности. Если говорить совсем грубо, то это живое существо, которое стремится максимизировать свое наслаждение. И новая политика построена на управлении такими живыми существами. Именно потому, что из этой политики изымается все, что было связано с политическим единством, все, что было связано с солидарностью, все, что было связано с объединением людей в какие-то плотные социальные группы, которые имеют собственные интересы, понятые не как сумма отдельных интересов, а как автономные интересы этих групп, — по всем этим причинам Фуко говорит о том, что новая политика становится биополитикой, или, как говорили его последователи, политикой самой жизни, политикой чистой жизни, жизни как биологической жизни. Новому режиму правления удобнее оперировать подданными, которые являются биологическими существами. Это нечто принципиально новое, с точки зрения Фуко, для конца XVIII века. С тех пор мы в большей или меньшей степени существуем в этом режиме мышления.
С тех пор ключевые вопросы, которые ставят перед собой правители, ключевые вопросы, на которые отвечает политическая теория, — это вопросы, так или иначе имеющие дело с этой ситуацией. И именно с этого времени на многие вопросы о том, как следует править, стала отвечать экономическая наука, потому что для экономической науки принципиальными являются вопросы максимизации полезности отдельными индивидами, понятыми как чисто биологические существа.
Как это отражается на нашей жизни? Наиболее принципиальное следствие, конечно, политические трансформации. Мы сегодня все в меньшей степени склонны мыслить политику как что-то неразрывное с хозяйственными отношениями. Именно с этого времени в нашу жизнь проникает прочное разделение между экономикой и политикой. Мы сегодня очень часто слышим, что нельзя мешать экономику с политикой: есть чисто экономические вопросы, их не нужно загрязнять какой-то бесстыдной политикой, и, наоборот, есть вопросы политические, в которые экономисты не должны лезть, — это вопросы государственной важности. Разделение между политикой и экономикой возникает именно с момента возникновения (или, как говорит Фуко, зарождения) биополитики. Тем самым объект управления — население, которое стало объектом управления, — переописывается и переформируется как совокупность индивидов, преследующих свои узкие экономические интересы. Все, что связано с политической консолидацией, все, что связано с классической республиканской политической жизнью, все, что связано с объединением вокруг вопросов престижа, — все это начинает вытесняться на периферию. И смысл совместной жизни больше не состоит в достижении каких-то идеалов общего блага. Скорее, общее благо теперь понимается как максимизация благосостояния отдельных индивидов, и мы оказываемся в совершенно новой ситуации.
В итоге мы оказываемся в мире, где максимизация жизни становится нашей основной целью. Мы тратим невероятное количество усилий, ресурсов на то, чтобы максимизировать собственную жизнь: сделать ее дольше, сделать ее более качественной, максимизировать жизнь наших близких. Мы развиваем биотехнологии, которые позволяют нам модифицировать свое тело, позволяют нам расширять свои физиологические возможности. Мы развиваем лекарственные рынки, позволяющие нам лечиться от новых заболеваний. Мы делаем все, что можно, для того чтобы продлить нашу жизнь и получить от нее как можно больше удовольствия. Как нам действовать в этой ситуации? Где мы оказываемся? Значит ли такое развитие наших технологий, что мы полностью подчинены этому новому государственному режиму, который правит нами как биологическими существами? Значит ли это, что мы должны ограничивать эту тягу к развитию биотехнологий? Значит ли это, что развитие биотехнологий рано или поздно приведет к внутренним кризисам, связанным с чрезмерной концентрацией биовласти в руках правительственного аппарата?
Все эти вопросы становятся сегодня предметом этических дискуссий, антропологических исследований, исследований по политической теории во многих областях социальной науки. Пожалуй, наиболее интересная область возникла в Англии в 80-е годы. Это было связано с развитием политики тэтчеризма, который как раз базировался на биополитических основаниях и который Фуко так успешно предсказал. В 80-е годы работы Фуко были переоткрыты его английскими последователями, англоязычными учениками, и с этого времени развилась большая область исследований, которая так и называется в литературе — англофукодианство. В этой области ставятся вопросы о том, как нам быть в мире, в котором господствует биополитика.
