Если мы говорим о Гражданской войне, существуют разные временные рамки. Некоторые историки начинают ее с прихода большевиков к власти: насильственный переворот, насильственное установление власти большевиков — это первый этап Гражданской войны, когда они ушли от попыток установить какие-то коалиции и взяли власть в свои руки. Большинство историков датируют начало Гражданской войны с мая 1918 года, с чехословацкого восстания, когда начались более активные боевые действия. Здесь разные историки придерживаются различных позиций, но примерно между октябрем-ноябрем 1917 года и маем 1918-го страна вползла в Гражданскую войну.
Какие были стороны в Гражданской войне и в какой мере тема патриотизма присутствовала на первых ее этапах? Если мы посмотрим на белых или на более широкий антибольшевистский фронт, то увидим, что он изначально являлся во многом фронтом патриотическим. Датировка начала Гражданской войны настолько расплывчатая, потому что попытки консолидировать сопротивление большевикам наблюдались с октября 1917 года и на протяжении всей весны.
Наверное, ключевым, поворотным пунктом, помимо чехословацкого восстания в мае 1918 года, было заключение Брестского мира. Именно после заключения Брестского мира мы видим раскол последней коалиции, отход левых эсеров от большевиков. Также мы видим появление множественных антибольшевистских организаций, таких как «Союз возрождения России» (наиболее мощная подпольная организация), которые ставили своей целью не столько вернуть Россию в мировую войну, сколько не допустить предательства интересов страны, не допустить отдачи части территории немцам — Брестский мир они считали предательским миром — и вернуть страну в рамки политического процесса, вернуть к Учредительному собранию, вернуть коалиционное правительство, вернуть выборную власть.
В той или иной мере, несмотря на то что антибольшевистский лагерь был очень разношерстным, представление о том, что большевики — это креатура, ставленники немцев, разделяли все: это убеждение разделяли социалисты, белые генералы, которые воспринимали себя в первую очередь как патриотов России, а не как лично лояльных императору. Потому что мы знаем, что очень многие будущие руководители Белого движения вполне поддержали отречение Николая от престола, так как они считали, что это будет лучше для страны и для успешного продолжения войны. Их участие в Белом движении, в антибольшевистском сопротивлении, во многом было продолжением того же самого курса: сейчас для России самое главное — это противостоять немцам, а дальше мы уже разберемся. Отсюда тактика во многом непредрешенная. Если мы посмотрим на заявления белых правительств, на заявления белых генералов, патриотизм всегда стоял во главе угла: защитить страну от немцев, защитить страну от ставленников и уже каким-то образом — Учредительным собранием, Национальным собранием (разные формулировки применялись) — решить, как страна будет жить дальше.
Верили во все это до ноября 1918 года очень сильно. Что случилось в ноябре 1918 года? Закончилась Первая мировая война на Западном фронте. То есть все те, кто верил, что большевики держатся только немецкой помощью, должны были теперь переосмыслить свою позицию, потому что если Германия разгромлена в Первой мировой войне, то одно из двух: либо большевики — это не ставленники немцев, а какая-то самостоятельная сила, либо они сейчас должны пасть — большевистское правительство, лишившись поддержки Германии, должно развалиться. В это многие верили. Верили до того, что со стороны белых направлялись аэропланы с листовками, на которых было написано: «Большевики, Германия повержена, сдавайтесь. Все, Первая мировая война завершилась, вас поддерживать некому».
Большевистский фронт, к удивлению многих, не развалился. В этот момент, если мы говорим про дискурс патриотизма, произошел очень любопытный поворот. Если до этого белые активно говорили о том, что большевики — это ставленники немцев, они предатели интересов страны, то теперь получается, что большевики, удерживавшие в своей власти центр России и сражавшиеся против белых, которых поддерживала Антанта, оказались в более сильной политической позиции и могли точно так же упрекать антибольшевистские силы в том, что они являются ставленниками Антанты. Здесь связь уже была достаточно очевидна — сражались различные экспедиционные отряды в первую очередь в Сибири и на севере России. Поэтому мы видим, что уже с лета 1918 года, но еще более активно с осени развивается красная пропаганда, которая упрекала белых в сотрудничестве с иностранцами и в попытках содействовать колониальному захвату страны.
Михаил Кедров — чекист, большевик, один из руководителей северных отрядов завесы против интервенции на севере России (это первые отряды обороны в 1918 году) — призывал население подниматься против английского империализма, который пришел отхватить еще один кусок от России, превратить в свою колонию при пособничестве местных буржуев. То есть северные буржуи у него оказывались не только классовыми врагами пролетариата, но и национальными предателями русского народа, которые содействуют захвату страны. Эта любопытнейшая смесь классовой и националистической риторики, во многом заимствованная из времен Первой мировой войны, конечно, очень любопытна.
Самое интересное в этот момент было то, что противникам большевиков было нечего на это ответить, потому что они так долго клеймили большевиков в пособничестве немцам, что теперь очень остро переживали то, что они на самом деле получают военную и материальную помощь от союзных стран. Мы видим, особенно с осени 1918 года, активные попытки каким-то образом дистанцироваться, сказать, что «мы все-таки патриоты, несмотря на то что мы от них зависим и принимаем их помощь».
Из бывших царских офицеров, которые служили на стороне большевиков, некоторые — наверное, большинство — были мобилизованы недобровольно, но были и те, которые пришли добровольно, и они оказались в более сильной позиции. Например, адмирал Пилкин — это сотрудник Юденича на Северо-западном фронте — в своем дневнике за начало 1920 года сделал такую запись: «Мои товарищи, которые обслуживают сейчас „Совдепию“, могут сказать: вот мы настоящие патриоты, а вы с эстонцами, англичанами, финляндцами идете против России. А вот настоящая Россия — это большевики». И по тексту этого дневника видно, что Пилкин не знает, что ответить. Единственный его аргумент был в том, что «большевикам, людям, которые запятнали свои руки кровью, я никогда не мог бы пожать руку». То есть он уже аргументировал моральными категориями, а не категориями патриотическими. К концу Гражданской войны многие белые были склонны видеть в большевиках защитников национальных интересов России. Что они в конце концов сделали: они, хотя и не целиком, восстановили территориальную целостность страны, вернули отпавшие окраины, они оказывались защитниками национального дела.
Если мы обратимся к периоду после Гражданской войны, то очень любопытно проследить, как идея патриотизма, слова о патриотизме плотно вошли в воспоминания, в мемуары, в памятники о Гражданской войне. Казалось бы, мы имеем дело с классовым, политическим конфликтом, когда, согласно большевистской риторике, рабочие и крестьяне воевали против эксплуататорских классов, но в мемуарах, памятниках мы постоянно видим, что речь идет во многом о защите интересов страны от иностранного вторжения. Даже в 1920–1930-е годы в названиях книг мы это видим. В тех регионах, где особенно активно была представлена интервенция, например на севере, книжка «История Гражданской войны» — это история интервенции севера англичанами.
Путешествуя по северу, я сама обратила внимание в свое время на памятники жертвам интервенции. Памятники жертвам Гражданской войны очень редко встречаются, как будто здесь убивали чисто интервенты. Пришли, убили, а местное население не участвовало будто в этой войне. Это очень любопытный момент: конечно, никто не был заинтересован в том, чтобы подчеркивать участие местного населения в Гражданской войне, особенно в тех районах, где она активно проходила. Если мы посмотрим на тот же север, мы увидим, что примерно 10% населения в той или иной мере участвовало в Гражданской войне на стороне белых. Это были регулярные воинские части, партизанские отряды, ополчение — масштабы мобилизации были сравнимы в конкретной области с масштабами в Первой мировой войне. Если такой огромный процент населения участвовал в Гражданской войне на стороне белых, они были менее всего заинтересованы в том, чтобы подчеркивать братоубийственный характер войны, и были склонны участвовать во всех массовых мероприятиях, посвященных годовщине интервенции. То есть для них свалить все на интервентов — это попытка, возможность выжить.
Очень активно этот миф об интервенции, о том, что это была защита — красные защищали страну от интервентов, — поддерживали местные большевики, потому что им было очень удобно сказать, что пришла огромная армия интервентов и они не смогли оказать им никакого сопротивления. Это было менее болезненно, чем рассказывать об ошибках советской власти, о непопулярности большевистской политики, о нежелании населения мобилизоваться в Красную армию и так далее. Это был очень удобный миф.
Лишь к концу 1920-х — середине 1930-х годов, с появлением национального поворота в сталинской политике, когда идеи защиты Отечества от внешнего врага приобретают все большее звучание, локальная память об интервенции оказалась более востребованной. Мы видим, что патриотический дискурс, который активно развивался на бывшей белой периферии, оказывается во многом центральной темой советской политики. Защита страны от внешнего вторжения оказалась вновь востребована перед началом Великой Отечественной войны.
