Тут уместно задать несколько вопросов. Один из этих вопросов: «Что такое революция?» Определений существует множество, но я бы охарактеризовал революцию как особое состояние власти. Вебер говорил о том, что он определяет власть как возможность вводить свои решения с помощью насилия, права и авторитета. В период революции государство теряет свою монополию на использование насилия. О чем идет речь? Обычно людей убивать плохо, но, когда государство убивает людей по каким-то правилам, вроде бы это признается вполне допустимым. В обычное время государство обладает монополией на правотворчество, а в период революции эта монополия оспаривается. Появляются какие-то другие центры правотворчества, которые считают свои решения вполне легитимными, и люди сами по себе выбирают, в каком им находиться правовом пространстве, кого слушать, кого считать законом. Таким образом, отличие революции от так называемого обычного состояния, если использовать веберовскую схему, заключается в особой роли авторитета в условиях революции. И мне кажется, что когда мы говорим об авторитете и революции, то очень важный аспект — это персонификация власти, образы персонифицированной власти. Это очень острый вопрос для всех революций. Считается, что в периоды кризисов люди особенно склонны к персонификации, к отождествлению с политическим лидером, но особенно это важно для антимонархических революций.
Почему? Потому что с монархом у людей совершенно особые отношения, должны быть совершенно особые отношения. Он как глава такой большой семьи, его знают все, он присутствует всюду, он — сакральная фигура. Есть не только определенный набор слов, с которыми следует обращаться к монарху или его характеризовать, но и определенный набор эмоций, которыми нужно выражать свое отношение к монарху. Например, необязательно любить президента или премьер-министра, а вот хорошие монархисты должны любить своего государя, и если мы посмотрим тексты, обращенные к монарху, то это язык любви. Когда люди отказываются от монархии в пользу какого-то иного государственного строя, то сразу возникает очень много вопросов: какие слова использовать для характеристики политического лидера, какие образы допустимы, а какие недопустимы, что нужно табуировать или что нужно изобретать новое, какие эмоции нужны по отношению к вождю? И этот вопрос о легитимности чрезвычайно важен для революции. Применительно к российской революции 1917 года нужно различными способами попытаться исследовать отношение людей того времени к политическим лидерам.
Начнем с отношения собственно к императору. Как это можно сделать? Как можно проникнуть в головы людей, понять, что они думали? Наверное, задача невозможная, чтобы решить ее целиком, но как-то приблизиться к этому мы можем. Мы можем изучать дневники, личную переписку людей. Но один из источников, который мне кажется особенно важным и интересным, и он может быть убедительным — это оскорбление членов императорской семьи в годы Первой мировой войны. Оскорбление царя, его родственников и ближайших предков было вообще-то государственным преступлением. Когда мы говорим о государственных преступниках в дореволюционной России, мы представляем себе либо террористов, бросающих бомбы, либо революционеров, распространяющих листовки. Но абсолютное большинство государственных преступников, если говорить о статистике, были крестьяне, малограмотные или неграмотные, которые в разных ситуациях что-то плохое говорили про царя. Или, может быть, они и не говорили, но так было указано в доносе. И очень важно посмотреть, что они говорили или что они говорили соответственно доносу (может быть, так и не было на самом деле).
Изучается этот источник по-разному, и делаются разные выводы. В советское время какой-то одной цитаты (или нескольких цитат) из этих дел было достаточно, чтобы делать выводы, иногда осторожные, о том, что росло антимонархическое сознание у крестьян. Вот крестьянин сказал: «Царь у нас — дурак», — значит, растет антимонархическое сознание. Другие исследователи говорят: «Смотрите, таких дел было сравнительно мало, значит, наоборот, народ был монархически настроен». Но меня-то интересует, как и что люди говорят. Статистика тут невозможна. Мне кажется, что на основе этих источников при сопоставлении с другими источниками можно сделать вывод как раз другой. Многие крестьяне оставались в глубине души монархистами, им иногда было довольно сложно представить иной государственный строй, чем монархия. Но они были предельно недовольны существующим царем. То есть их претензия к царю была очень часто такова, что царь плохо выполняет свои «профессиональные» обязанности. И иногда даже патриотическая пропаганда могла быть воспринята совершенно непредсказуемым образом. Например, российская патриотическая пропаганда сделала главной фигурой врага германского императора, кайзера Вильгельма II, и очень часто повторяла, что десятки лет Германия готовилась к войне. Во многих случаях независимые друг от друга в разных частях этой гигантской страны крестьяне говорили: «Вот у немцев-то царь деловой, хороший хозяин. Вот сорок лет готовился к войне, пушки делал, снаряды отливал. А наш-то царь-дурак только водкой торговал» (речь идет о водочной монополии, не очень любимой крестьянами). То есть царь не выполнил свою державную царскую работу, не подготовил Россию должным образом к войне. И царя очень часто называли дураком. Казалось бы, слово «дурак» вообще довольно распространенное, и, может быть, это первое ругательство, которое приходит в голову, но царицу-то никто дурой не называл, ее как-то характеризовали негативно, но используя другие слова. Ясно было, что это было адресовано именно императору, и этот образ был очень важным.
И если сопоставить этот источник — дела по оскорблению членов царской семьи — с другими источниками, то получается довольно интересная ситуация. Некоторые слухи и некоторые образы царя были распространены в разных категориях общества, разных по своему образованию, по своей культуре. А некоторые слухи и некоторые образы царской семьи были распространены преимущественно в крестьянской среде. Например, в образованной среде крайне редко встречаются негативные слухи о матери царя, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, а у крестьян такие слухи фиксируются. Что мы можем сказать на этом основании? Какие выводы мы можем сделать? Дело в том, что некоторые историки считали и считают, что слухи распространялись сверху вниз. Они придумывались в салонах политической и интеллектуальной элиты, фабриковались где-то там, а потом распространялись и шли вниз. Иногда такая интерпретация истории соединяется с конспирологическими концепциями заговоров. Существовала какая-то фабрика слухов: то ли на немецкие деньги, то ли на английские деньги, то ли революционеры сидели в тюрьмах, выдумывали эти слухи и бедным хорошим крестьянам эти слухи внушали. Этот материал показывает, что очень часто это происходило не так. Некоторые слухи были реакцией крестьян на ситуацию кризиса, и ничего аналогичного в иных стратах мы не находим.
Какой же общий вывод мы можем сделать? Он представляется мне очень важным. Когда мы говорим о революциях, мы обычно говорим о необычайно активных участниках. Мы говорим либо о действующих политических организациях, партиях, либо о политических лидерах, героях толпы, героях каких-то организаций. Но на самом деле революция — это одновременно и время необычайной активности одних, время мобилизации, но это и время демобилизации и пассивности других. И поэтому, например, когда мы говорим о Февральской революции, то мы не можем ее представить без различных активистов, но мы не можем представить Февральскую революцию и без людей, которые, наоборот, бездействовали в этой ситуации, хотя должны были действовать: без офицеров, медливших отдавать приказы, чиновников, которые плохо передавали приказы, солдатов, не очень охотно выполнявших эти приказы. Мы можем вспомнить множество людей, которые были недостаточно активны. И мне кажется, что Февральскую революцию, которая исторически оказалась антимонархической, участники событий в первые дни не воспринимали как таковую. Многие участники и свидетели событий вовсе не думали, что они свергают трехсотлетнюю монархию. Некоторые из них, будучи монархистами и не представляя иного государственного строя, не находили в себе сил поддерживать царя. И эта ситуация персональной и символической изоляции верховной власти во время Февральской революции очень важный элемент событий.
