Самый легко угадываемый персонаж — поэт Д., это Домбровский. Он с Мандельштамом не сидел, но слышал и видел людей, которые с ним сидели, и что-то рассказывал Надежде Яковлевне из этого. Но он не решился, и это забавный эпизод, ей показать стихи, которые впоследствии он выдавал за мандельштамовские — такая у него была мистификация, вполне удавшаяся. И сейчас в интернете вы можете найти эти стихи Домбровского, теперь это уже стопроцентно известно, что это его стихи (это в его книжке вышло), которые он в дружеском кругу именно как мандельштамовские стихи преподносил. И это была такая его попытка мистификации, он вообще был склонным к такого рода вещам.
Поэт Р. — это поэт Борис Ручьев. Его свидетельства не столь уж существенны, судя по тому, что он рассказал Надежде Яковлевне. Он вообще-то с Урала, из-под Челябинска, если мне память не изменяет, и чуть ли не в Магнитогорске есть что-то посвященное ему. В одной из газет, выходивших на Урале, — по-моему, это магнитогорская газета или челябинская — было интервью, взятое у него его близким приятелем, уральским журналистом, где он более подробно рассказал об этом эпизоде, и поэтому у нас нет сомнений в том, что этот поэт Р. является Борисом Ручьевым. Ему, кстати, приписывают текст замечательной песни «Я помню тот Ванинский порт».
Самое интересное (раз уж я начал с раскрытия этих аббревиатур, псевдонимов) — это физик Л. О нем мы бы никогда не узнали, кто он такой, если бы не интернет. Причем этим своим открытием я просто горжусь, тут было сочетание не только какого-то многолетнего опыта и понимания, что надо делать, но и везения. Сейчас вы поймете почему. Физик Л. на самом деле никакой не Л. Фамилия его Хитров. И найти его было почти невозможно, если бы не следующая совокупность событий. Событие первое. В 1998 году мне и моему другу Николаю Поболю, покойному, к сожалению, удалось разыскать эшелонные списки Мандельштама. Собственно, это его находка, это его легкая рука. В архиве он наткнулся на это физически в процессе поиска, который мы вели вместе. И там был и Мандельштам. Это вообще большой эшелон, мы целый ряд публикаций делали по этому поводу. Вообще это замечательный документ, видно, что вся страна была в этом эшелоне. Там были и агрономы, и учителя — кто угодно. И был в этом эшелоне, действительно, некий физик, который был назван «физик». Это был Константин Александрович Хитров. И о нем были какие-то минимальные сведения, как про каждого. Про Мандельштама было написано то ли писатель, то ли поэт, год рождения — и все. Но Надежда Яковлевна сказала, что этот физик Л. был из той же тюрьмы или из другой тюрьмы, нежели Мандельштам, то есть в этом списке он был в другом месте. И в результате на него не думали.
В 2013 году я решил еще раз попробовать поискать этого персонажа, и в интернете наткнулся на следы Хитрова, физика, учителя физики, репрессированного в те же самые годы, и это не противоречило тому, что мы знаем. Мне удалось потянуть за ниточку и разобраться, убедиться, удостовериться в том, что это действительно солагерник Мандельштама, более того, не только солагерник, но и попутчик. Он был и в эшелоне, и солагерником его был. Удалось разыскать и его дочерей, и его фотографии и многое узнать о его судьбе. Всего этого не было бы возможно сделать, если бы не интернет, а именно сайт той школы, где он был директором. На этом сайте и была первая зацепка, что был такой-то и такой-то директор, репрессированный когда-то (это было не напрямую). И школа, в которой он был директором, была к этому времени уже расформирована, этот сайт был организован недавно. И, наверное, сейчас этого сайта уже нет, я не проверял. Она была вечерней школой, а потом была слита с другой школой, и, скорее всего, эта информация была бы утеряна, то есть она какое-то время — может быть, полтора года, может быть, два — висела в интернете, и как раз в это время я перепроверил. Без этого найти бы ничего не удалось. А дальше уже спицей подцепил другие факты.
Я, может быть, много времени этому уделил потому, что это очень важный свидетель. Наряду с Юрием Илларионовичем Моисеенко это, может быть, самый важный свидетель о Мандельштаме и тот свидетель, с которым Надежда Яковлевна общалась напрямую. Благодаря тому, что удалось это расшифровать, какие-то вещи встали на свои места. Имена около сорока человек мы знаем из тех, кто был с Мандельштамом в лагере. Знаем несколько имен тех, кто был с ним в поезде, знаем все имена тех, кто был в эшелоне, но из тех, кто был в эшелоне и оставил какие-то свидетельства, почти никого, кроме физика Л., не знаем. А те, кто был в лагере, упоминаются кем-то (человек 10–12, может быть, даже больше, может быть, 15), так или иначе высказались о Мандельштаме: что-то вспомнили, напрямую сами видели, или кто-то им говорил, например врач, или еще кто-то рассказывал о Мандельштаме. Это все удалось собрать в некую такую заготовку для мозаики, эти камешки аккуратно разложить, разобраться с ними. Был этап, когда каждое свидетельство в отдельности было опубликовано. А вот я ощутил, что можно попробовать из всего этого сложить некую мозаику, которая была бы реконструкцией. Отбрасывая вещи совершенно невозможные (аберрация памяти — вещь неизбежная), я попробовал реконструировать все, что было с Мандельштамом. Постараюсь коротко это изложить.
В частности, эшелон мандельштамовский прибыл 8 октября 1938 года на станцию «Вторая речка». По-моему, 12 сентября он стартовал из Москвы, был сформирован из заключенных разных тюрем, московских и подмосковных, в том числе Бутырской, откуда Мандельштама везли. Около месяца он ехал в пересыльный лагерь, который являлся воротами на Колыму. Тех, кто был здоров, как можно быстрее переправляли на Колыму. Мандельштам своим здоровьем этому критерию не соответствовал. С такими людьми поступали так: их отправляли в Мариинские лагеря для инвалидов, для больных. Мандельштама отправить не успели, так или иначе, этого не произошло. Что мы знаем? Он попал в одиннадцатый барак. В этом бараке были люди, которые как раз предназначались в отсев, то есть не отправлялись на Колыму. Среди тех, кто был с ним рядом, оказался, во-первых, Юрий Моисеенко с сотоварищами, был там такой Ковалев, который ухаживал за Мандельштамом как за очень слабым, очень уважал его в конечном счете. Он был членом бригады, бригадиром у него был Милютин, о нем кое-что известно, и он оставил воспоминания о Мандельштаме — единственный из всех них, кто оставил свои собственные воспоминания, а не ответы на вопросы. И почти до конца, до ноября, он был бригадиром. Потом самого Милютина отправили на Колыму. Мы знаем даже старосту барака, Мироновича, и целый ряд людей, которые с ним были рядом, Казарновского в том числе.
Была поначалу замечательная погода, работы никакой не требовали от людей, кто был на пересыльном лагере, но Мандельштам тем не менее — мы знаем это из его письма —работал как раз с этим физиком Л., Хитровым. Что это была за работа? Это была переноска некоторых камней из карьера, который тоже на территории лагеря был, в другое место. Мы знаем, что в начале ноября, видимо накануне 7 ноября, был так называемый «день письма». Мандельштам отправил письмо своим родным — Надежде Мандельштам и своему брату Шуре. Вот это письмо было написано в начале ноября, оно вполне вменяемое, он просит прислать теплые вещи и так далее, но, во всяком случае, датировать этот день письма с помощью других свидетельств удается примерно 4–5 ноября, накануне 7 ноября, праздника.
Мы знаем, что с каждой неделей состояние его здоровья все ухудшалось и ухудшалось. У него было определенное отклонение: он полагал, что его хотят отравить, и поэтому старался избегать казенной пищи или же брал ее только из рук тех людей, которым доверял, а таковых людей было не очень много, но тем не менее они были. И из-за этой формы психической неадекватности он слабел. И даже если отбросить все те рассказы о том, как его били заключенные за то, что он у них воровал пайки, потому что думал, что его хотят отравить, а если он сворует пайку чужого человека, то она по крайней мере без яда и не несет угрозы здоровью, — даже если все это отбросить, с каждой неделей свидетельства сгущаются, у него все в большей и большей степени отклонения от здоровья: веко начало дергаться…
Он дважды оказывался в лагерной больничке. Один раз до карантина по тифу, просто по состоянию здоровья, а второй раз уже, собственно, накануне смерти. Там в самом начале декабря был объявлен карантин из-за тифа, Мандельштам тоже был в том бараке, который был под карантином. И когда карантин кончился — это как раз 26 декабря 1938 года, — всех после карантина повели в прожарку — не в баню, а прожаривать одежду, от вшей избавляться и так далее. В этот момент, когда в общем-то из такой сернистой воздушной массы, в которой прожаривались, от насекомых избавлялись, дезинфицировались вещи, пахнуло сероводородом из этой печи, откуда все это выходило, Мандельштам упал в обморок. Некоторые даже подумали, что он умер, поскольку пришла врач и не зафиксировала признаков жизни. Но он не умер, он еще был отвезен в больницу и уже на следующий день, 27 декабря, в 12:30 действительно умер. Это зафиксировано врачом Кирсановым, и уже последующие патологоанатомические процедуры, процедура взятия отпечатков пальцев — все процедуры, которые для этого предусмотрены, — были совершены, смерть была зафиксирована.
Из этих мелких осколочков-рассказов складывается такая картина, и в книжке «Con amore», в главе «11 барак», я это достаточно подробно и детально излагаю, а сейчас я очень коротко, пропуская многие связки, об этом рассказал. Такова примерно картина, которая возникает благодаря реконструкции.
