«Литература и право на смерть» Мориса Бланшо

«Литература и право на смерть» — так называлось небольшое эссе, написанное в конце 40-х годов выдающимся французским философом Морисом Бланшо. Это не самый популярный философ, но, на мой взгляд, один из важнейших мыслителей прошлого века.

Из названия текста не следует, что он посвящен Гегелю или «Феноменологии духа», но на самом деле текст представляет собой мини-комментарий к «Феноменологии духа» и, может быть, один из самых интересных комментариев к этому великому произведению Гегеля, который вообще когда-либо был написан. Текст не построен как комментарий, не трактует отдельные главы Гегеля, не разъясняет их. Бланшо на это не претендует. На него повлиял другой читатель Гегеля — Александр Кожев, который выпустил в 1947 году «Введение в чтение Гегеля», огромную книгу, представляющую собой комментарий к «Феноменологии духа». Бланшо во многом опирается на Кожева в своей интерпретации Гегеля. Но Бланшо не очень интересно понять, что хотел сказать Гегель. Он использует гегелевские идеи для понимания того, что такое литература. Мне кажется, это очень важный момент, новаторский, существенный, ради которого и стоит читать текст Бланшо.

Бланшо берет у Гегеля несколько ключевых идей. Одна из них, важнейшая, — это идея диалектической негативности — негативности в двух смыслах. Первый смысл состоит в том, что любое литературное произведение, собственно литературный текст, есть некое отрицание налично данной действительности, потому что любой литературный текст — это другая, альтернативная действительность. Это действительность фиктивная, действительность придуманная, которая полностью альтернативна тому, что существует в нашем мире. Поэтому Бланшо говорит, что литературный текст не существует в мире. Он есть сам мир. Это просто другой мир.

На микроуровне это проявляется в особенностях языка. Литература — это прежде всего язык. Язык — это тоже некоторое отрицание эмпирически данной действительности. Когда я говорю «кошка» или «женщина», я имею в виду, конечно, эту конкретную кошку, эту конкретную женщину, но могу иметь в виду любую другую кошку или любую другую женщину. Гегель увидел в этом не только движение универсализации, когда я говорю «любая кошка», «любая женщина». В языке видно универсальное, видно понятие. Язык обладает такой имплицитной, подразумеваемой универсальностью, конструирует эту универсальность. Но, кроме этого, Гегель увидел здесь отрицание. Говоря «любая женщина», я убиваю фактически или отрицаю эту конкретную женщину, поскольку я на ее место ставлю любую другую. Это очень важная идея, которой пользуется Бланшо, чтобы показать, что внутри литературы фактически живет негативность или смерть, потому что движение универсализации убивает, уничтожает эмпирическую реальность.

Это первый смысл негативности. Но есть и второй, и оба смысла заимствованы напрямую из «Феноменологии духа» Гегеля. Второй смысл вот какой. Литература представляет собой сочинение произведения. Автор сочиняет текст, и, только сочиняя текст, только создав произведение, он может считать себя автором. Когда произведение становится произведением, то есть тогда, когда с ним знакомится читатель, оно интерпретируется читателями, как бы рассеивается между разными читателями, о которых автор может и не знать. Это ключевая особенность любого литературного процесса. Но в разделе о разуме в «Феноменологии духа» Гегель описывает этот процесс как растворение, рассеивание произведения среди разных читателей, которые могут придавать ему совершенно не тот смысл, что закладывал автор произведения. Произведение отдано на откуп разным интерпретациям. Можно сказать, что первоначальный замысел произведения обязательно должен быть уничтожен. Он должен быть изжит, исчерпан в самых разных интерпретациях. На самом деле это понятие негативности, эта смерть произведения в руках других людей, которые могут сделать с ним все что угодно, открытость произведения всем ветрам и есть продолжение того движения универсализации, о котором говорилось, когда мы рассуждали о первом смысле негативности.

С другой стороны, текст выражает мысли, чувства, представления писателя. Автор является большим писателем именно потому, что произведения универсализируемы, что фраза, которая написана в тексте, не является исключительно субъективным достоянием писателя, что она понятна нам, близка нам, что литературное произведение универсализирует. Мадам Бовари или Рахметов — это не просто конкретная мадам Бовари и конкретный Рахметов, а любая другая женщина, любой другой молодой революционер. Эта универсализируемость ставит писателя в сложное, двойственное положение, потому что, с одной стороны, он должен писать для читателей, с другой стороны, как говорит нам Бланшо, он не может писать только для читателей, потому что тогда он будет читателям неинтересен. Читатели хотят услышать что-то другое, они не хотят слышать только себя. Они хотят услышать голос писателя, который отличается от мыслей, чувств, представлений читателей. Эта двойственность, колебание между голосом писателя и тем, что он пишет для других, есть важнейшая диалектическая черта литературы.

Книга как некоторая объективация писательского «я», эта модель отчуждения писателем себя от самого себя, некоторого «овнешнения» его идей в книге — это базовая модель спекулятивной диалектики, когда я становлюсь иным по отношению к самому себе, тем не менее оставаясь самим собой. Становлюсь самим собой, лишь отчуждаясь, лишь становясь «своим иным», как сказал бы Гегель. Это, мне кажется, очень существенно для понимания того, как диалектическая или спекулятивная диалектика может проникнуть в анализ литературы.

Еще одна важная диалектическая черта литературы, литературного опыта, по Бланшо, состоит в том, что, отрицая чувственное, литература тем не менее позволяет этому чувственному выйти за собственные пределы. Она существует в зазоре между чувственным и чувственным. Она позволяет вещам отнестись к самим себе как к вещам, взглянуть на себя со стороны, сделать рефлексивную петлю. В этом состоит важнейшая функция литературы.

При этом литература в своей спекулятивно-диалектической роли, в роли агента нетождественности, базируется на очень двусмысленных и шатких основаниях. Я уже сказал, что литература, по Бланшо, не существует в мире. Она существует, как он пишет, «до и после мира». Она конструирует новый мир, и в этом странном конструировании она оказывается абсолютно бессильной, поскольку не действует в мире, не есть агент в мире, она существует параллельно. Она существует в мутной зоне между абсолютным отсутствием чего бы то ни было и абсолютной полнотой мира. Очень важно, что именно это дает литературе возможность быть литературой. Именно это дает языку особую материальность языка, который вроде бы отрицает материальное, чувственное, но в то же время существует сам как специфическая субтильная материя (здесь очень важен опыт авангардной литературы, сюрреалистов и для Бланшо, конечно, в том числе). Вместе с тем в этом есть некоторая неполноценность. Ни язык, ни литература не есть автономные агенты, автономные деятели, элементы, моменты реальности: они фиктивны. Это некоторая обманка, нечто, не существующее всецело, недобытие. Именно в этом двойственном, нестабильном статусе литературы колоссальная ее сила, но в то же время ее колоссальная слабость и неустойчивость.

Мне кажется, очень важно понять, что-то, что Бланшо выводит из Гегеля, что он выстраивает, основываясь на своем чтении «Феноменологии духа», безусловно, интересно и для исследования Гегеля, и для исследования спекулятивной диалектики, для исследования нестабильного, сомнительного, двусмысленного, неустойчивого и хрупкого статуса, который есть у спекулятивных предложений, которые выстраивает Гегель, пишущий о том, что «…диалектическая жизнь есть жизнь, которая претерпевает смерть и в ней сохраняется».