С одной стороны, со школы мы все знаем, нас учили, и мы не подвергаем это сомнению, что в русском языке есть падежи. Их как минимум шесть: именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, предложный. Нас всех учили в школе, каким образом мы можем в произвольном контексте узнать, в какой падежной форме стоит то или иное слово, например задать вопрос: «Я вижу что/кого?» И тогда мы знаем, что это слово в винительном падеже. Однако чего в школе не объясняют, так это зачем вообще нужен падеж в русском языке в частности или в каком-либо еще языке вообще. С другой стороны, какова природа падежа? Что это? Не просто для чего это нужно языку, а как эта категория устроена, как она работает?
Работает она в русском языке далеко не тривиальным образом, и эта нетривиальность отражается среди прочего даже в том, как мы называем саму категорию и ее отдельные элементы. Если мы спросим, зачем нужна, например, категория числа, то из самого слова «число», из названия «единственное число», «множественное число» в общем более или менее понятно, зачем это нужно. Единственное число обозначает один объект: «яблоко» — это одно яблоко. А «яблоки» — это много яблок, и это понятно. Опять же категория времени у глагола: настоящее, прошедшее, будущее, — это тоже вполне очевидно. В большинстве случаев, когда мы употребляем настоящее время, мы имеем в виду что-то, что имеет место сейчас, а когда мы говорим в прошедшем времени, то говорим о чем-то, что было раньше.
Что же касается падежа, то ни само название «падеж», ни названия самих отдельных падежей, например винительный, или дательный, или родительный, нам на самом деле ничего не говорят о том, что это и зачем это нужно. Если мы все-таки попытаемся понять, как эта категория в русском языке устроена, то окажется, что сама структура русского языка ставит на нашем пути целый ряд препятствий. Самое простое препятствие состоит в том, что вроде бы один и тот же падеж в русском языке у разных слов выражается по-разному. У слова «мама» дательный падеж выглядит как «маме», у слова «отец» — как «отцу», а у слова «дочь» выглядит как «дочери». Кроме того, этого еще мало, ведь в русском языке, как и в целом ряде других языков, падеж неотделим от числа, а у прилагательных еще и от рода. Мы не можем отдельно выразить значение, например, винительного падежа, или дательного, или какого-либо другого. У нас всегда одновременно с этим выражается и число. Соответственно, любая форма, та же самая форма «маме», которую я упоминал, является формой не только дательного падежа, но еще и формой единственного числа. Соответственно, в русском языке, как мы знаем, есть падежи, но при этом никакой падеж сам по себе не имеет собственного средства выражения.
Нет суффикса, окончания или какой-то другой морфемы, которая выражала бы только падеж, и больше ничего.
Кроме того, во многих случаях мы не можем вне контекста знать точно, в каком именно падеже употреблено данное слово. Если мы возьмем слово «дочери», то в контексте «книга дочери» это родительный падеж, а в контексте «книга о дочери» — предложный. При этом слово «дочери» вроде бы в обоих случаях одно и то же. Оно никак, в зависимости от того, какой падеж, не меняется. И узнать о том, что в одном случае у нас родительный падеж, а в другом — предложный, мы можем, лишь подставив в тот же самый контекст какие-то другие русские слова, у которых эти падежи различаются формально.
Падеж в русском языке — категория, которая чрезвычайно абстрактно устроена. Она, если можно так сказать, нужна грамматике для достижения каких-то целей, но эти цели весьма далеко лежат от поверхности. Зачем нам, если вдуматься, нужны эти ярлыки: родительный падеж, дательный падеж, предложный падеж и так далее? Они нам нужны для того, чтобы иметь возможность относительно простым и непротиворечивым образом описать связь между синтаксическими конструкциями, такими как предлоги и слова, которые с ними употребляются, или, скажем, переходный глагол и его дополнения, или какой-нибудь еще глагол, скажем глагол «ждать» или «восхищаться», и его дополнения, другими самыми разными синтаксическими конструкциями.
Падеж нужен для связи, с одной стороны, этих конструкций, а с другой стороны, форм слов, которые в этих конструкциях выступают. И если смотреть на эту связь исключительно с точки зрения того, какие формы конкретных слов, таких как «дочь», или «яблоко», или «стол» и так далее, выступают в тех или иных конструкциях, то окажется, что каждое слово, грубо говоря, каждая конструкция ведет себя каким-то индивидуальным образом. И падеж в грамматике русского языка — точнее, в описании грамматики русского языка — нужен как раз для того, чтобы в этот кажущийся хаос внести некую систему, чтобы мы могли утверждать, например, что предлог «о» в некоем конкретном значении управляет предложным падежом. И совершенно неважно в таком случае, как выглядит форма предложного падежа у конкретного слова, является ли она исключительной формой этого падежа или совпадает с формой какого-либо другого падежа. Нам признак падежа нужен именно для того, чтобы сформулировать каким-то экономным образом отношения между синтаксисом с одной стороны и морфологией с другой. Вся эта длинная прелюдия была нужна именно для того, чтобы показать, что падеж, по крайней мере в нашем, привычном для нас и, казалось бы, самом простом для нас языке, устроен чрезвычайно сложным образом и является, как я уже сказал, признаком весьма абстрактным.
Если же мы посмотрим на то, как устроена падежная система, как устроен падеж в других языках, то увидим, что, с одной стороны, есть языки, похожие на русский, — например, латынь, или санскрит, древнеиндийский язык, или отчасти немецкий. С другой стороны, мы можем увидеть языки, в которых аналоги русских падежей устроены совсем не так, как в русском. Ситуация, в которой падеж никогда не выражается самостоятельно, а всегда слитно с числом, представлена в языках мира не так уж и часто. Гораздо больше — по крайней мере, насколько могут судить люди, этим занимающиеся, — языков, которые устроены в этом смысле гораздо прозрачнее, в которых падеж выражается отдельными показателями, например суффиксами, ничего, кроме падежа, не выражающими. А если есть категория числа, например множественное число, то она выражается своим отдельным показателем, который к падежу не имеет никакого отношения. Таков, например, турецкий и многие другие языки, и в них падеж устроен гораздо прозрачнее и понятнее, чем в русском языке.
С другой стороны, многие языки говорят, что у них падежа нет совсем. К ним, казалось бы, относится английский, который всем людям, знающим хоть какой-нибудь иностранный язык, лучше всего известен. Но что, собственно, значит, что в языке нет падежа? Это вопрос непростой, и он как раз упирается в определение. Падежа в том смысле, в котором он есть в русском языке, в английском, конечно же, нет, потому что в английском языке нет склонения, когда одно слово, в зависимости от того синтаксического контекста, в котором оно выступает, имеет то одну форму, то другую. Тем не менее в английском языке есть предлоги. А что такое, собственно, предлоги? Что они делают? Для чего они нужны? Они на самом деле выполняют более или менее ту же самую функцию, что и падежи. Например, английский предлог to является во многих случаях аналогом, переводным эквивалентом русского дательного падежа.
Поэтому стоит задать вопрос: а правомерно ли считать, что настоящий падеж, такой, каким должен быть, — это такой, как в русском, а не, скажем, в турецком? Или, если уж говорить более широко, почему мы должны исключать из нашего рассмотрения, когда говорим о падеже вообще, о падежах в языках мира, которые могут быть устроены весьма различным образом, случаи вроде английского или, скажем, полинезийских языков, в которых, с одной стороны, аналоги падежей — это вроде как те же самые предлоги, являющиеся самостоятельными словами, а с другой стороны, в зависимости от того, является ли главное слово, скажем существительное, именем собственным или именем нарицательным, в одном и том же контексте выбирается разный предлог? То есть полинезийские языки в некотором смысле по одному параметру похожи на английский, а по другому — на русский. И соответственно, если мы хотим сравнивать падежи в разных языках мира, то мы, вероятно, должны рассматривать и один случай, и другой, и третий и больше внимания уделять не тому, как-то, что мы хотим или не хотим называть падежом, выражается формально, а тому, какие функции эти категории выполняют в конкретных языках.
