Христианство было игроком на поле, где таких игроков было немало. Их можно называть по именам. Скажем, митраизм — наверное, самый устойчивый соперник христианства. Но были и те религии и религиозные воззрения, которые, может быть, и названия не имели, но мы следи этих религиозных исканий находим в текстах тех времён и в памятниках.
Например, большинство первых христианских базилик, возникших в IV веке, после того как христианство стало одной из официальных религий, стоят на субструкциях, то есть на фундаментах древних митреумов, то есть святилищ Митры. Например, в Риме есть такая Базилика святого Клемента, или Сан-Клементе по-итальянски. Она такая многоэтажная. Входишь в неё, спускаешься в подвалы. Это не крипта, это целые храмы. И в самом низу (то есть культурные слои: спускаешься, спускаешься на десяток метров вниз) ты находишь митреум со святилищем, где было изображение основного мифа — Дмитра, убивающего быка. Это тоже жертва, как и в христианство, один из центральных мифов этой религии. И в то же время сам факт нахождения христианского храма на месте святилища предшествующей религии, побеждённой религии говорит о том, что перед нами следы часто долгой борьбы, иногда мирного перехода, иногда вполне себе военного, кровопролитного. История христианских мучеников — это в том числе история неудачной проповеди. Многие мученики уже постантичного времени были убиты разгневанными язычниками за то, что их идолов попрали. Это тоже, в общем-то, вполне нормальная реакция в какой-то степени.
В то же время сами христианские церковные иерархи, Папа Римский и епископы, например, святой Григорий Великий, папа около 600 года, говорил, что не надо уничтожать языческие храмы, если есть возможность эти храмы переосвятить, немножко перестроить, а иногда даже вовсе не перестраивать в храмы новой религии. Главное — не как это выглядит, а кого там воспевают, какого Бога славят твои прихожане. Так и пишет Григорий Великий.
Возьмём другой тоже известный пример — Пантеон в Риме, храм всем богам, великая архитектурная постройка. Но вместе с тем один из символов язычества. То есть «все боги» — это полностью противоположно самой идее христианского единобожия. Храм, естественно, был десакрализован с приходом христианства, все языческие храмы были закрыты по приказу Феодосия, и потом эти нормы возобновлялись, несмотря на возмущение приверженцев старых религий. Пантеон был закрыт. И до VII века было непонятно, как его использовать. В начале VII века константинопольский император, который был формально главным правителем над Римом, дарит Пантеон Папе Римскому, и храм освящается в честь Девы Марии со мученики, Santa Maria ad Martyres. И я здесь вижу своего рода компромисс между древними такими культами, какой-то памятью Рима о своём великом прошлом. Он, видимо, помнил, что это Пантеон, и единобожием. Сам культ святых у христиан — это тоже в какой-то степени компромисс. Они не боги, но они как бы причислены к лику святых и одновременно к лику божества. Это такие же люди, как мы, только они с ангелами.
И вот эти самые ad Martyres, буквально — «к мученикам», Дева Мария с мучениками: Богородица, то есть воплощение божества, и мы все. Такой компромисс. И по сей день Пантеон является христианским храмом. Эта ситуация вполне естественна и, повторяю, отражает совершенно особый религиозный климат, который царил в Средиземноморье и на Севере Европы в эту затянувшуюся переходную эпоху, переход от античности к Средневековью.
Если мы заглянем в тексты, то мы видим, что отцы церкви, апологеты и экзегеты, то есть защитники христианства и излагатели, комментаторы, создатели христианского учения, христианской догмы, постоянно полемизируют с не такими, как они, называя их язычниками. Когда мы говорим сейчас «христиане и язычники», мы должны понимать, что, употребляя слово «язычники» (по-латыни pagani, то есть жители пагов, деревенщина), мы встаём на некую точку зрения: есть христианство и есть все остальные. Она совершенно нормальна для истории цивилизации. Скажем, на еврейском языке слово (! неизвестно) (07:44) значит «народ верных» и (! неизвестно) (07:46) (по-русски гои) — это все необрезанные, все, кто не иудеи. То же самое для христианина средневекового и, в общем, современного тоже есть христианин и есть нехристь, то есть неверующий, или верующий во что-то ещё. Например, верующий в то, что Бога нет. У каждого атеиста тоже есть своя религия.
Они полемизируют с этими какими-то древними божествами, превращая их то в детские сны, то в небылицы, то в сказки, в фабулу, в миф, в мелких бесов. Августин смеётся над каким-то средним римлянином, который, входя в дом, должен помолиться одновременно божеству замка, дверных петель, порога, крыши, окна, травы, которая здесь же растёт, то есть всё вокруг имеет своих каких-то таких покровителей. Колос пшеницы имеет одну ответственную божественную сущность за рост, другую божественную сущность за созревание, за семена, я не знаю, ещё за что. Очень много всех этих божеств. И мы можем посмеяться, поверив их иронии, а можем, если почитаем немножко больше, задуматься: а не с ветряными мельницами ли они сражались, эти самые отцы церкви, когда смеялись над этой самой религией?
Намного сложнее было сражаться с настоящими нутряными, глубинными душевными религиозными поисками их современников. Картина, которую рисует нам христианская апологетика — она по определению однобока. Но точно так же однобока будет и картина, рисуемая высоколобым неоплатоником поколения Плотина, Порфирия и Иамлеха. Порфирий — это враг христианства, реально собирающий анекдоты про всю эту братию, и часть его текстов сохранилась. Одновременно мы видим, что здесь и хула, и хвала. Порфирий говорит: «Вы, наверное, удивитесь, что я буду хвалить этого галилеянина, который вообще разговаривать, ни ступить, ни молвить не умеет». Представим себе таких высоколобых интеллектуалов, которые ищут единения с неким единым. У Плотина, например, ты читаешь «Энеады» — там всё единое, двойственное, множественное, единое, неединое, расщепляется, соединяется, рассоединяется. Слов-то два-три слова, и обчёлся. Но ищут какого-то невыразимого контакта с тем самым единым, которое не терпит расщепления, не терпит соединения с косной материей.
Я пытаюсь сейчас понять, почему всё-таки выиграло христианство, почему оно смогло впитать в себя тоже неоплатоническое наследие, почему впитать митраизм, почему смогло впитать культ Деметры, земного плодородия. Благодаря какой-то чувствительности, открытости, пониманию, что выиграть можно на самом деле не рубя головы, а впитывая в себя что-то единое на потребу, как сказал бы Достоевский, то есть то единственное, что может послужить славе Христа. Наверное, в этом есть заслуга отцов, несмотря на то что они вроде бы превращали в сказки эти самые древние мифы. Но есть здесь и объяснение, может быть, безличностное такое, в самой атмосфере, подчёркивая не только христианское, вообще в атмосфере культурных религиозных исканий того времени.
Недоверие к физическому зрению, к эмпирической действительности, к рацио, к человеческому разуму, поиск откровения. Понимаете, не самому открыть что-то, не лягушку раздраконить, чтобы понять, почему она квакает, а смотришь: лягушка выглядывает из лужи, моргает и не сразу выпрыгивает из воды. И один средневековый мыслитель по этому поводу рассуждает: посмотрите, с каким страхом Божьим лягушонок выглядывает из лужи. Он не сразу выпрыгивает на землю, он оглядывается вокруг, «со страхом Божьим выглядывает из лужи». Это Бернард Клервоский, в районе 1130 года. Но это ход мышления, в общем-то такой, заложенный ещё в эпоху отцов в IV–V веках. У того же Амвросия воды, воздухи, ветра и все стихии поют славу Господню. И вот этот перевод эмпирии в какую-то символическую систему координат — в этом единство и христианской, и языческой мысли вот этих переходных веков.
