Что такое уровневые модели языка? Они базируются на принципе «от простого к сложному», то есть они опираются на последовательное усложнение основной единицы соответствующего уровня. Мы начинаем от фонетики, которая занимается звуковой стороной языка, затем переходим к морфологии, где впервые возникает двусторонняя лингвистическая единица — морфема. Из морфем морфология строит слова. Затем мы переходим в область синтаксиса, где из слов строятся словосочетания и предложения. И дальше предложения в области связного текста (дискурса) объединяются в более крупные языковые единства. А семантика присутствует на всех уровнях. Она интерпретирует соответствующие единицы, поскольку значение есть и у морфемы, и у слова, и у словосочетания, и у предложения, и, конечно, у дискурса.
Другой тип моделей — это модели с центральным положением синтаксиса. Основанием для такого выдвижения на первый план синтаксиса является тот факт, что именно в нем впервые возникают рекурсивные правила. В 1957 году такую модель с центральным положением синтаксиса предлагает американский ученый Ноам Хомский, и последние 50 лет являются периодом, когда синтаксис наиболее активно развивается среди всех областей лингвистики. Конечно, такая модель предложена Хомским не потому, что Хомский очень любил синтаксис и решил, что это главная область лингвистики, а к этой мысли его подводят логические рассуждения об устройстве языка. Давайте попробуем повторить эти рассуждения вслед за Хомским.
Хомский впервые ставит применительно к естественному языку проблему Платона. Что такое проблема Платона? Это проблема несоответствия между нашими знаниями и нашим опытом: мы не можем знать столько, сколько мы знаем, исходя из того опыта, который мы получаем. Применительно к естественному языку проблема Платона — это проблема пропасти между нашими лингвистическими знаниями, нашей способностью к владению языком и тем лингвистическим опытом, который мы получаем в процессе усвоения языка.
С одной стороны, мы способны производить и понимать бесконечное количество языковых выражений, причем таких, каких никогда раньше не слышали. С другой стороны, понятно, что опыт ребенка при усвоении языка, как бы велик он ни был, конечен. Какое решение предлагает Хомский для этой дилеммы? С одной стороны, это определенная модель усвоения языка. Как Платон предполагает, что мы в опыте получаем знания о вещах на основании врожденных идеальных идей, так и усвоение языка происходит путем наложения лингвистического опыта ребенка на врожденную универсальную грамматику, так и для устройства модели языка эта дилемма имеет совершенно определенные последствия. Какие?
Знание языка — это не способность воспринимать и производить некоторый набор эталонных предложений, пусть и очень большой. Правильные предложения естественного языка невозможно задать списком.
Знание языка — это владение процедурой, которая позволяет, располагая конечным набором исходных единиц и конечным набором правил, производить потенциально бесконечное количество языковых произведений.
Давайте попробуем представить себе, откуда возникает эта бесконечность. Что является источником этой бесконечности? Ведь, в принципе, если мы имеем ограниченное количество исходных единиц с ограниченным количеством правил, то конечный продукт тоже может быть конечен. Представим себе такую грамматику, которая говорит: если мы соединим существительное с прилагательным, то получится хорошее языковое выражение, а если мы соединим глагол с существительным, тоже получится хорошее языковое выражение, это будет предложение. Что будет порождать такая грамматика в русском словаре? Такие выражения, как, например, «мальчик бежит», «веселый мальчик бежит», «красивая девочка гуляет», «красивый мальчик бежит» и так далее. Понятно, что таких языковых продуктов будет больше, чем исходно словарных единиц, но тем не менее конечное количество. Откуда же возникает эта бесконечность? Какие правила выводят нашу грамматику на новый уровень?
Эти правила рекурсивны. Что такое рекурсивное правило? Это такие правила или цепочки правил, когда конечный продукт применения правила может послужить исходным пунктом для последующей реализации этого правила. Простейшим рекурсивным правилом, скажем, в русском языке является образование словосочетаний из двух существительных. Мы можем взять существительные «сын» и «учитель» и получить словосочетание «сын учителя». Затем мы можем взять это словосочетание и подать его снова на вход этого правила, получить, скажем, словосочетание «друг сына учителя». Дальше — «отец друга сына учителя» и так далее. Понятно, что в принципе эта процедура бесконечна.
Надо сказать, что такой бесконечный характер этой процедуры носители языка осознанно или неосознанно применяют в различных языковых играх. Мы можем вспомнить, например, английское шуточное стихотворение «Дом, который построил Джек», которое мы знаем в переводе Маршака, или, скажем, монолог «Справка», известный нам в исполнении Аркадия Райкина: «Дайте мне справку, что мне вам нужна справка, что мне нужна справка…» и так далее. Вот такие бесконечные языковые произведения. Таким образом, если способность к бесконечному усложнению является базовым, основополагающим свойством языковых структур (конечно, в морфологии тоже имеются рекурсивные правила, но в синтаксисе рекурсивность — важнейшее свойство), то оказывается, что именно в синтаксисе возникает творческий характер языковой деятельности, поэтому синтаксис ставится во главу угла.
Синтаксис производит бесконечное количество языковых произведений. Прочие языковые модули выполняют по отношению к синтаксическим представлениям так называемую интерпретирующую функцию. Они либо способствуют созданию фонетического облика языкового выражения, как морфология и фонетика, либо создают интерпретацию предложения, как это делает семантика.
Почему и морфология, и семантика должны иметь доступ к синтаксической репрезентации?
Начнем с морфологии. Мы знаем, что слова разных частей речи охарактеризованы различными грамматическими категориями. Например, в русском языке глаголы охарактеризованы по времени, наклонению, залогу, лицу, числу, в формах прошедшего времени по роду. Существительные и прилагательные имеют формы числа, падежа, рода и так далее.
Давайте обсудим подробнее, каким образом возникают значения этих признаков. Бывают случаи, когда значения соответствующих признаков зафиксированы в словаре: «книга» — женского рода, «журнал» — мужского рода, «издание» — среднего рода. Это так называемые постоянные признаки. А бывают признаки переменные. Как говорящий выбирает значение переменных признаков? Некоторые значения он выбирает в соответствии с тем, о чем он хочет сказать, в соответствии с семантикой. Например, если он хочет говорить об одной книге или книге вообще, он выберет форму единственного числа, а если он хочет говорить о множестве книг — выберет форму множественного числа. Но есть такие случаи, когда выбор значения грамматической категории у данного слова предопределяется его соседом (причем может быть близким, а может быть очень отдаленным) в синтаксической структуре предложения. Поэтому для того, чтобы определить, в какой форме должно выступать прилагательное «интересный», нам нужно знать, от чего оно зависит: это «интересный журнал», или «интересная книга», или «интересное издание»?
Таким образом, морфология реализует, в частности, синтаксически определяемые признаки слов, поэтому она лишь интерпретирует синтаксическую репрезентацию предложения.
Обратимся теперь к семантике. Нужен ли доступ к синтаксической структуре для правильной интерпретации предложения? Безусловно, да. И мы это очень хорошо видим, когда наблюдаем семантическую неоднозначность, вызванную различиями в синтаксической структуре. Великий русский синтаксист Александр Матвеевич Пешковский приводит такой пример неоднозначного предложения: «Вели ему помочь». Оно может значить две вещи: либо «вели ему, чтобы он помог», либо «распорядись, чтобы ему помогли». Различия в значениях связаны с тем, от чего зависит слово «ему»: от «вели» или от «помочь». Этот принцип взаимоотношений семантики и синтаксиса, принцип, что при интерпретации нам необходимо опираться на синтаксическую репрезентацию, известен под названием принципа композициональности, или принципа Фреге — по имени его создателя. Звучит он следующим образом: значение сложного языкового выражения есть функция в математическом смысле значений его частей и способов их синтаксического соединения. Таким образом, если мы хотим узнать значение языкового выражения abc, нам нужно знать не только значения a, b и c по отдельности, но и в какой последовательности a, b и c соединялись вместе. На самом деле это легко увидеть. Представим себе два разных значения словосочетания «интересные книги и журналы». Что мы первым соединили: «книги и журналы» или «интересные книги»? Судьбоносный характер запятой в «казнить нельзя помиловать» в конечном итоге определяется тем, что запятая навязывает нам определенную синтаксическую структуру предложения.
Итак, мы видим, что синтаксис, с одной стороны, — это единственный компонент языка, обеспечивающий творческий характер языковой деятельности, а с другой стороны, он создает репрезентации, которые необходимы для правильного фонетического и семантического представления предложений. В этой связи генеративная грамматика считает, что синтаксис — центральный, важнейший компонент языка. В некотором смысле для них синтаксис и есть язык.
