Разумеется, государство — это не единственный участник такого рода политики идентичности, и, собственно говоря, государство конкурирует в каком-то смысле с другими социальными агентами, которые тоже производят определенные представления о сообществе, стоящем за государством. Но в силу наличия перечисленных мною, а также некоторых других возможностей государство в каком-то смысле оказывается исключительным игроком на этом поле.
В рамках сложившейся политической картины мира интерпретация таких сообществ в качестве наций является доминирующей. Это значит, что все сообщества, стоящие за государством, должны быть так или иначе соотнесены с идеей нации, они должны рассматриваться либо как нации, либо как наднациональные, либо как, соответственно, составляющая часть нации. При этом надо сказать, что далеко не всегда реально конструируемым сообществам легко вписаться в эту рамку.
В какой-то степени именно так обстоит дело в случае постсоветской России. Несмотря на наличие весьма солидного запаса строительного материала в виде многовековой истории российского государства, в виде русского языка, который является если не родным, то своим и знакомым, используемым большинством населения Российской Федерации, а также на наличие существенного количества социальных институтов, которые обеспечивают сходный опыт социализации, — несмотря на наличие всего этого, идентичность сообщества, стоящего за новым российским государством, возникшим после распада Советского Союза, — это в значительной степени новая идентичность, которую приходится строить на основе того, что осталось от прежней советской идентичности. Это строительство на руинах, которое должно учитывать конфигурацию этих руин.
Обращает на себя внимание, что для называния этого сообщества у нас есть разные термины. Конституция называет это сообщество «многонациональный народ Российской Федерации», иногда используется термин «россияне», иногда говорят «русские», это можно назвать «граждане», можно назвать «народ». У каждого из этих понятий есть свои смысловые нюансы, и, по-видимому, то, что используются разные понятия, в каком-то смысле симптоматично. Действительно, очень многие вещи, связанные с тем, как понимать это сообщество, еще не до конца устаканились. И коль скоро мы сказали, что государство играет особую роль в конструировании идентичности стоящих за ним сообществ, видимо, полезно было бы посмотреть на то, как политика современного российского государства участвовала в конструировании этого сообщества.
Выделим лишь два аспекта из большого перечня вопросов, по которым у нас нет определенности. Первый — это выбор основания идентификации сообщества, стоящего за российским государством, другими словами говоря, ответ на вопрос «Как нас называть?». Как я уже сказала, в сложившейся системе координат сообщество, стоящее за государством, соотносится с идеей нации.
Является ли нацией сообщество, стоящее за современным российским государством? На этот счет не существует единого мнения. И конституционная формула «многонациональный народ Российской Федерации» дает возможность для двоякой интерпретации.
С одной стороны, сам термин «многонациональный», безусловно, наследует советской традиции, рассматривавшей в качестве национальности обладающие некими национальными притязаниями и возможностями этнические группы, составляющие население государства. С другой стороны, в качестве субъекта рассматривается не каждая из этих групп, а в качестве носителя суверенитета рассматривается многонациональный народ, народ как некое целое, что, казалось бы, дает основание для интерпретации этого субъекта как нации, определяемой в гражданских терминах.
И эта двойственность конституционной формулировки на самом деле достаточно точно отражает состояние умов. Действительно, в современном российском обществе ни среди политиков, ни среди экспертов, ни среди населения, если судить по опросам общественного мнения, нет единства в отношении того, как следует называть это сообщество, стоящее за российским государством, как оно соотносится с идеей нации, кто является нацией в Российской Федерации. При этом надо сказать, что российские политики в своей риторике в полной мере следуют этой двойственности. Если посмотреть выступления российских президентов, то обращает на себя внимание то, что все российские президенты параллельно говорили и использовали терминологию многонационального народа, тем самым рассматривая в качестве национальности или нации те этнические группы, из которых складывается российский народ, но в то же время использовали прилагательное «национальный» применительно ко всей макрополитической общности.
Та же самая неопределенность существовала и на уровне государственных документов, во всяком случае, существовала до самого недавнего времени. Казалось бы, некоторую ясность в вопрос терминологии, в вопрос, как нас называть, внесла принятая 19 декабря 2012 года указом президента Владимира Владимировича Путина новая Стратегия государственной национальной политики. В ней термин «многонациональный народ Российской Федерации» поставлен в один ряд с термином «российская нация», то есть написано: «многонациональный народ Российской Федерации (российская нация)». Таким образом, концепция предполагает рассматривать эти вещи как синонимы. Казалось бы, вот она, определенность — нас надо называть «российская нация».
Но если мы посмотрим на общественный дискурс, да, собственно говоря, и на риторику официальных лиц, то нетрудно обнаружить, что определенности на самом деле не наступило. Наверное, многие обратили внимание на то, что Владимир Владимирович Путин в своих выступлениях часто говорит о сообществе, стоящем за российским государством, как о цивилизации. Вот это цивилизационное определение оснований российской идентичности в устах первого официального лица, безусловно, добавляет новое измерение для неопределенности этого термина.
Таким образом, приходится констатировать, что спустя уже более 20 лет после распада Советского Союза в этом первом ключевом вопросе «Как нас называть?» определенности так и не наступило.
Второй не менее важный аспект проблемы конструирования макрополитической идентичности — это вопрос о том, кого к нам относить, то есть вопрос о критериях принадлежности к сообществу, стоящему за современным российским государством. Казалось бы, Конституция дает на этот вопрос вполне однозначный ответ: к сообществу, стоящему за Российской Федерацией, принадлежат граждане Российской Федерации. Но дело обстоит не так просто, и понятно, что в системе представлений, которые существуют в обществе, есть и другие потенциальные критерии принадлежности.
Они отчасти схватываются двумя терминами, которые есть в официальном обороте, — это понятие «соотечественники» и введенное позже, уже в нулевые годы, понятие «русский мир». Оба понятия указывают на людей, которые проживают за пределами Российской Федерации, но по основаниям языка и культуры так или иначе связаны с Российской Федерацией, точнее говоря, с сообществом, стоящим за Российской Федерацией, связаны с понятием «мы» некими узами. И наличие этой системы категорий, которые указывают на неопределенность критерия, на самом деле задает неопределенность этого измерения политики идентичности.
Политика государства в этом отношении была достаточно разной, она эволюционировала. В качестве примера этой эволюции можно смотреть эволюцию нашего законодательства о гражданстве, которое было более инклюзивным, менее инклюзивным, снова менялось в сторону несколько большей инклюзивности, но, так или иначе, можно констатировать, что и в этом аспекте позиция государства до сих пор не является вполне однозначной. Обращение Путина 18 марта 2014 года добавило к этой неоднозначности новые измерения. Напомню, Путин сказал о том, что русский народ является, возможно, одним из самых больших разделенных народов в мире. Таким образом, впервые из уст официального лица был произнесен термин «разделенный народ». Получается, что снято официальное табу на обсуждение темы воссоединения русского народа. Безусловно, все это вносит еще большую неопределенность в вопрос о критериях принадлежности к макрополитическому сообществу.
Таким образом, официальная политика российского государства не способствует определенности и в этом измерении политике идентичности. Исходя из этого, мы можем констатировать, что та политика, которую российское государство проводит за эти постсоветские десятилетия, безусловно, следует тем очень непростым вызовам, с которыми сталкивается общество и государство. Но в то же время нельзя не отметить, что этой политике, безусловно, недостает определенности, а эта неопределенность, в свою очередь, не способствует решению тех вопросов, на которые призвана дать ответ политика идентичности.
