Когнитивный стиль объяснения в социальных науках

Бесполезно задаваться вопросом о том, что важнее. Это все равно что спросить: ход в шахматах должен быть сделан больше по правилам или по ситуации? Есть и правила производства высказываний, которые задаются языком, и фигуры, которые вы двигаете. Правила шахмат ничего не говорят о том, куда и что нужно передвинуть.

Частая критика связана с тем, что наше высказывание в конце проекта очень сильно напоминает высказывания, которые мы приводили до начала проектов. Это огромное пятно на репутации социологии 20-го века, которое начинается с утверждения о том, что существует неравенство, доминирование и принуждение, существуют всепроникающие формы неравенства. Например, в университете (поэтому мы сейчас пойдем и изучим французского homo academicus, чтобы показать каким образом происходит перераспределение неравенства и его воспроизводство в академической сфере).

Мы идем туда и (вы не поверите) обнаруживаем воспроизводство неравенства в академической сфере. Любой человек, который читает результаты этого исследования, говорит: «Простите, а вы этого не знали до того как вы туда пошли?» Мы не знали, как это реализуется именно здесь. Что есть неравенство вообще (неравенство — это фундаментальное аксиоматическое допущение), и что оно воспроизводится, мы знали. Это касается далеко не только бурдьевистской социологии. Есть много других примеров, которые наводят на подозрение, что в конце исследования мы получили что-то, что сильно детерминировано нашими знаниями до исследования.

Это называется проблемой объясняющих инвариантов, когда бесконечное множество наблюдаемых феноменов мы объясняем очень ограниченным множеством априорно допускаемых феноменов. Ей занимается эпистемология социологии, пытаясь объяснить, откуда эти инварианты берутся и как они работают. Способность объяснять все что угодно ограниченным набором факторов, укорененных в нашем языке, а не в объясняемом мире, связана с тем, что мы называем когнитивными стилями.

Когнитивный стиль — это определенный стиль объяснения, который не зависит от объясняемого. Это то, как мы одинаково объясняем феномены права, архитектуры, городского планирования, электорального поведения и т. д. Мы обнаруживаем в каждом из них повторяющиеся риторические приемы, приемы мышления и видения.

Базовых операторов когнитивного стиля четыре. Первый — оператор различения. Мы проводим границу и говорим: есть X и есть Y. Допустим, мы фрейм-аналитики и хотим посмотреть, как люди голосуют. Мы признаем, что выборы можно понимать как некоторый феномен политической системы, но нас это не интересует. Выборы интересуют нас как совокупность конкретных ситуаций взаимодействия людей здесь сейчас, лицом к лицу на избирательном участке. Так мы проводим некоторое различение. Это различение является ассиметричным: мы не просто говорим, что есть X — политические выборы и Y — настоящие выборы. Мы полагаем, что первые существуют только в головах у политологов (выборы, как результат народного волеизъявления), а другие обладают реальным онтологическим статусом (выборы как результат взаимодействия людей здесь и сейчас).

Второй оператор — атрибуции релевантности. Мы говорим, что есть X и есть Y, но Y важнее, или Y более настоящий, или с Y нужно иметь дело. Часто это имеет вид редукции: нет никакого университета, есть только совокупность упорядоченных практик людей в конкретных материальных обстоятельствах их свершения. Мы не просто произвели различение (выделили университет как Гумбольдтовский университет, как идею, и как конкретный университет, где люди конспектируют лекции), но произвели его ассиметрично.

Самое интересное, что онтологический статус (то есть приписывание чему-то реального существования) тоже является результатом действия этого оператора. Когда мы говорим «права нет, есть только правоприменение», «нет искусства, есть только рынок искусства», мы производим довольно жесткую атрибуцию онтологического статуса. Мы говорим, что нечто не просто более значимо (например, взаимодействие людей на избирательном участке более значимо, чем разговоры политологов о причинах их действий), но что только оно реально существует. Но это радикальная версия. Не обязательно быть радикалом, чтобы расставить акценты и одну сторону различенного наделить большей значимостью.

Третий оператор — дескрипции. Мы не просто различаем X и Y и придаем Y большую значимость. Нам нужно вписать Y в собственные различения. Мы даем Y некую связность и форму, пользуясь тем, что Ричард Рорти называет «конечным словарем», и происходит на этапе действия третьего оператора.

Четвертый оператор (не будем на нем подробно останавливаться) — это объяснительная модель. Третий оператор связан с процедурой концептуализации, а четвертый — с процедурой интерпретации. На этапе четвертого оператора мы уже должны произвести некоторое упорядочивающее высказывание, наделив что-то особым статусом, способностью объяснять, способность влечь за собой иные феномены.

Когнитивные стили различаются в зависимости от языков, которые мы используем. В теории фреймов это будет один когнитивный стиль, в методологии (хотя это очень близкое направление) — другой, в теории социетальных трансформаций российского общества — третий, совсем иной. Тем не менее у множества разных когнитивных стилей объяснения данных социологии, как правило, есть набор общих аксиом, общих данностей, которые полагаются реально существующими и не требующими сомнения («primary realities»). Совокупность этих не требующих сомнения допущений образует социологизм — особый когнитивный стиль метауровня, который, несмотря на огромные различия между микросоциологами и макросоциологами, позволяет им считать друг друга социологами.

Микросоциолог будет с чудовищным отвращением слушать о социетальных трансформациях и о том, что экономические подсистемы и социальные подсистемы находятся в несбалансированных отношениях друг с другом. Но он признает, что сами различения экономического и социального сделаны в пользу социального. Уже подспудно имеет место второй оператор (релевантности).

Как бы макросоциолог ни пренебрегал проблемами микросоциолога, он признает, что взаимодействие людей лицом к лицу является социальным феноменом, который достоин социологической интерпретации. Это будет совсем другая интерпретация, но тем не менее это аксиоматическая данность, которая позволяет представителям самых разных подходов разговаривать друг с другом. Хотя бывает, что внутри одной дисциплины формируется аксиоматика, принадлежащая скорее другой дисциплине. (эпистемическая интервенция).

Модель мышления, способ исследования, которого мы придерживаемся, не очевиден. Он очень сильно связан с кантовской традицией, с априоризмом, с лингвистическим поворотом (с тем, что сначала мы всегда формируем образ изучаемого объекта в языке, создаем язык своей концептуализацией, проводим его через горнило операционализации и только потом, на этапе обработки данных, начинаем по правилам своего языка интерпретировать эти данные). Этот способ лишает данные любой каузальной силы. Эмпирические данные — это как у Канта хаос пятен: для того чтобы что-то в них увидеть, у нас уже должна быть определенная форма видения. Это называется эпистемическим релятивизмом.

Эпистемический релятивизм не признает феномены (общественные, экономические, политические и т. д.) до тех пор, пока мы не начали их описывать. Мир получит квалификации только после того, как некоторая теория через нас получит к нему доступ. Латур издевательски спрашивает: «А где были микробы до Пастера?», и отвечает: «Микробы до Пастера были там же, где был сам Пастер до года своего рождения». Мы готовы подписаться под этим высказыванием. Но в эпистемологической модели, которую я пытаюсь обосновать, подобное согласие не отрицает существование феноменов. Просто до тех пор, пока не появится язык, который позволяет описать их в определенных терминах, они остаются неразличимы.

Тезис эпистемического релятивизма предполагает, что объект — это вещь в себе. До тех пор, пока мы не создали некоторую модель мышления о нем, язык описания, интерпретативную схему, объяснительную модель и т. д., про него ничего нельзя сказать. Это своеобразный гностицизм: наверное, объект есть, но до тех пор, пока у нас нет языка, мы не можем ничего о нем сказать.

Данная модель в середине 1980-х годов в социологии начинает «сыпаться». Не из-за конфронтации с ее старыми оппонентами (радикальными эмпиристами, которые говорили, что мир сам себя через нас описывает и надо в него погрузиться для того, чтобы его понять, а язык вторичен по отношению к миру). Она начинает «сыпаться» из-за совершенно неожиданного удара в спину: еще большего релятивизма, который предлагает нам Бруно Латур, акторно-сетевая теория и все те, кого теперь уже и неокантианцы, и социологи жизни с одинаковым трепетом называют постмодернистами. Латур был нужен, чтобы объединить оппонентов, разделенных четырьмя столетиями противостояния.

Новая радикализация, которая называется онтологическим релятивизмом, говорит буквально следующее: не было там никаких микробов. Не то, что не было Пастера, который смог создать язык, чтобы сделать их видимыми. Пастер создал не язык, а определенную конфигурацию акторов, вовлек в эту конфигурацию микроорганизмы под названием микробы, и только за счет их вовлечения (enactment — вовлечение в действие) они появились. Объект появляется в тот момент, когда возникает некоторая конфигурация, которая позволяет ему вступать в отношения с теми, кто его исследует. Фраза Латура «Где были микробы до Пастера? Там же, где был сам Пастер до своего рождения» — уже не метафора. Это буквальное требование допустить, что никаких объектов не существовало до момента, пока не появилась конфигурация, способная их описать. Онтолотический релятивизм Латура — предмет лютой ненависти со стороны естественных наук.

Традиционная дихотомия между социологией жизни и неокантианской социологией, между радикальным эмпиризмом и социологией концептоцентричной, текстоцентричной, сегодня уже не выглядит как противостояние. Из-за спины неокантианцев пришли те, кто сегодня оказывает очень сильное влияние на современную философию в виде спекулятивного реализма или объектно-ориентированной онтологии, социологии. Те, кто сделал следующий шаг релятивизации. Дело не в нашем языке. Дело в том, что, совершая определенные исследовательские действия, мы всегда неизбежно меняем структуру этого мира. И потому наш объект действительно не существует до того момента, пока мы не начали его изучать.