Если физики так шутят над собой, то можете представить, как выглядит в глазах самих социологов то, что называется социологической интерпретацией данных? Например, вы проводите исследование и обнаруживаете, что среди более образованных и более состоятельных родителей, которые больше денег тратят на образование своих детей, выше удовлетворенность образованием своих детей. Тогда вы говорите: «Конечно, это абсолютно понятно, мы можем показать их статус, мы можем показать их инвестиционные затраты, соответственно, образование, которое они дают своим детям, в том числе дополнительное, лучше, и поэтому они более удовлетворены».
Но вот через какое-то время вы обнаруживаете, что совершили фундаментальную ошибку при перекройке массива. Вы вычистили не то, что нужно было вычистить, а надо полностью все пересчитать, и выясняется, разумеется, что более высокостатусные, высокообразованные и больше тратящие на своих детей родители гораздо меньше удовлетворены их образованием. Вы говорите: «Ну, разумеется, мы, конечно же, можем это объяснить, потому что их уровень притязаний выше, их уровень ожиданий выше, и этому уровню сложнее соответствовать». Далее вы производите в той же степени убедительности интерпретацию.
Социологию всегда можно пнуть за нерепрезентативность выборки, за пристрастность этнографического наблюдения, за несоответствие некоторым требованиям ремесла, и это делается регулярно. Именно это называется методологической критикой. Но еще ни один социолог не лишился своей позиции, потому что дал неверную интерпретацию. Что такое интерпретация в таком случае?
Это станет более понятно, если мы посмотрим и вспомним, какое место занимает интерпретация в архитектуре социологического исследования. Начинаем с того, что есть язык описания, который мы уже собственными усилиями через некоторые теоретические выборы трансформируем в прикладную концептуализацию, то есть некоторую систему категорий, описывающую наш объект еще до всякого контакта с ним. Потом мы каждому концепту ставим в соответствие индикатор, определенный оперант. Потом этот оперант как часть инструментария попадает в поле, собираются данные, и вот перед вами гора транскриптов, массив, куча этнографических дневников, видеозаписи фокус-групп, то есть все то, что называется эмпирическими данными. Даже если они собраны, как мы помним, в соответствии с очень жесткой процедурой концептуализации и операционализации, непонятно, как их интерпретировать.
Теперь из этих сырых эмпирических данных нужно снова собрать науку, вернуть это в регион науки и второй раз перейти границу, которую мы уже один раз переходили, когда от концептуализации перешли к операционализации и далее выпустили наш инструментарий по волнам здравого смысла и социологического ремесла. На самом деле это довольно сложный вопрос. Мы никогда точно не знаем, каким образом происходит выделение теоретического сюжета, значимого, интерпретирующего, объясняющего сюжета из всего хаоса и массива собранных эмпирических данных.
Чаще всего это описывается как «пробой диэлектрика». Лучше всего такую модель интерпретации выразили создатели фильма «Игры разума». Вы помните, главный герой фильма смотрит на то, как голуби ходят по асфальту, но он не видит голубей — он видит графы. Он смотрит, как девушки заходят в бар, девушек меньше, чем его друзей-математиков, и он не видит девушек, а он видит модели кооперативных и некооперативных игр, что произойдет, если они подойдут все втроем или каждый будет подходить по очереди. Таким образом, он не видит данные, а он видит сюжеты, он видит то, что позволяет некоторым образом наполнить эти ячейки теоретической концептуализации новым эмпирическим содержанием, что и называется «построить сюжет».
У меня есть история в качестве иллюстрации того, каким образом теория использует исследователя как посредника для своего контакта с миром. Конечно, мы никогда не являемся полностью владельцами тех теоретических языков, которые на самом деле владеют нами. Мой коллега и хороший друг Михаил Соколов в какой-то момент приехал читать лекции в Шанинку, и в поезде Петербург — Москва (тогда еще не было «Сапсанов») ему не повезло, и он оказался в купе с храпящим мужиком и женщиной с маленьким ребенком. Михаил в этот момент очень интенсивно занимается теорией игр, всем математическим аппаратом, который позволяет описывать социальное взаимодействие по аналогии с игровым. Он наблюдает ситуацию, которая повторяется неоднократно, а именно: женщина укладывает ребенка, засыпает ребенок, засыпает женщина, засыпает мужик, начинает храпеть, будит ребенка, просыпается ребенок, начинает орать, будит женщину, просыпается женщина, будит мужика, мужик перестает храпеть, женщина укладывает ребенка, засыпает ребенок… Эта цепочка взаимодействия повторяется несколько раз. Когда я встречаю Мишу и спрашиваю: «Ты вообще как, выжил?», — он говорит: «Это было великолепно. Где-то в районе Бологого я рассчитал марковские цепи и вероятность перехода системы в следующее состояние в зависимости от количества итераций». Так теория использует исследователя в качестве посредника, проникает в этот мир, позволяет в нем что-то увидеть, что-то различать.
То, что мы различаем, называем фактами. Факт — это не атрибут мира. Факт — это определенный результат формообразования, когда наши концепты накладываются на наши данные и дробят их таким образом, что мы видим в них элементы. Даже этимологически fact (от facere) — это то, что сделано. Факты делаются, они производятся в момент интерпретации. Тогда когда начинается интерпретация? Она начинается в тот момент, когда вы делаете транскрипт, набиваете массив, выгружаете дневники, начинаете монтировать или просто просматривать видеозапись фокус-группы, ровно в тот момент, когда сырые данные начинают обретать форму. Вот эту стадию сюжетопостроения (а любая социологическая и не только социологическая интерпретация — это процесс сюжетопостроения) Поль Рикёр называет префигуративной стадией — стадией, в которой мы различаем значимые для нас элементы.
На следующей, конфигуративной, стадии эти элементы вступают друг с другом в некоторые отношения. Здесь, собственно, появляются сюжеты. Здесь мы уже можем сказать, что X связано с Y. И мы можем за счет ресурсов своего теоретического языка эту связь некоторым образом проинтерпретировать и, например, наделить Y объясняющей, каузальной силой: X таков, потому что Y. Дальше мы всем показываем данные так, как будто эта связь в них уже содержалась. Нет. Эта связь в них появилась, потому что мы определенным образом нарезали данные и установили именно такие отношения связи.
На следующем этапе появляется рефигуративная стадия, когда мы начинаем усложнять свою собственную концептуализацию, когда нас не устраивают линейные объяснительные модели, когда мы начинаем иногда использовать ресурсы других теоретических языков, чтобы что-то для себя прояснить, и тогда, собственно, появляется полноценный теоретический сюжет. Так же как концепт является элементом концептуализации, оперант, или индикатор, — единицей операционализации, сюжет — это единица отчета, единица интерпретации, единица социологического объяснения. Здесь сразу же всплывает известное и презираемое филологами различение между фабулой и сюжетом. В социологическом исследовании фабулой будут являться скорее сырые данные (массивы, транскрипты, наблюдения и так далее), а отчет, собственно социологический нарратив — это уже результат прохождения трех стадий сюжетопостроения.
Нам в этот момент могут сказать, что, если вы говорите открыто, не стесняясь, без тени зазрения совести, что социологическая интерпретация — это построение сюжета, не означает ли, что все социологи изначально врут? Да не только социологи. Замечательная работа Пирса показывает, что химический трактат является в действительности объясняющим нарративом. Просто то, как именно будут соположены данные в этом химическом трактате, — насколько я помню, он анализирует трактат о производстве лития — уже является определенной фазой сюжетопостроения.
Скорее, наоборот: то, что мы говорим, что единицей социологического нарратива является некоторый теоретически значимый сюжет, основанный на эмпирических данных, как раз налагает на нас очень серьезные обязательства. Это означает, что наша с вами интерпретирующая деятельность подчиняется одновременно двум разным порядкам требований. С одной стороны, она должна быть сообразна данным. Мы не можем проинтерпретировать то, чего нет в нашей различенной совокупности эмпирических сырых цифр или слов в зависимости от того, кто вы — качественник или количественник, или видеоматериалов, если этнометодолог. Это требование эмпирической сообразности.
С другой стороны, есть требование концептуальной сообразности. Вы не можете произвести объясняющее высказывание, не соответствующее правилам того теоретического языка, который был выбран изначально. Это одна из очень распространенных ошибок. Многие коллеги, сначала увлеченные какой-то модной современной теорией, Латуром или кем-нибудь еще, начитывают огромное количество теоретических работ, им это все ужасно нравится, они делают большие компетентные обзоры с кучей ссылок. Потом они делают вид, что их инструментарий как-то связан с тем, что фигурирует в первой главе диссертации. Потом, когда этот материал собран, становится понятно, что проинтерпретировать они его могут, только используя вполне канонические и отрицаемые Латуром сюжеты в духе ритуалов, повседневных практик, методологических идей, локально производимых порядков и иногда теории фреймов.
В этот момент мы понимаем, что собранная нами концептуализация проиграла в борьбе с куда более укорененным в нашей голове языком социологической традиции. И тогда, каким бы модным и прогрессивным теоретиком вы ни были, этап интерпретации данных, собственно, и покажет, какая концептуализация сильнее: та, которую вы заявили в качестве эксплицитного инструмента, или та, которая уже сидит в вашей голове.
