Что такое террор? Чисто формально филологически terreur — «ужас» по-французски, то есть любое насилие, которое вызывает ужас, как бы должно называться террором. Другое дело, что тогда в террор попадает и стихийное насилие, а стихийное насилие начинается с первых дней революции — толпа линчевала коменданта Бастилии. И до того были вспышки насилия на улицах, и государственная политика, то есть феномены совершенно разные. Поэтому, хотя споры ведутся, историки более или менее договариваются о том, чтобы политикой террора называть государственную политику. И так в истории появляется довольно устойчивое словосочетание «якобинский террор».
Почему якобинский? Не якобинцы начинают террор, он начинается до них. Не якобинцы начинают нарушать права человека, которыми так гордились в 1789 году. Все это происходит до них. Но только якобинцы придают террору такой размах, и только якобинцы, как тогда говорили, ставят его в порядок дня. Это происходит в начале осени 1793 года в ответ на требования парижан, прежде всего парижских низов, и тогда Национальным конвентом, высшим органом управления страной, принимается решение поставить террор в порядок дня. В какой логике? Логика следующая: народ един, у народа есть единая воля — это еще идея просветителей, естественно. Народ выражает эту волю, избирая своих представителей, в данном случае депутатов Конвента. Они принимают некие решения, а тот, кто выступает против этих решений, выступает против народа, он враг народа. Словосочетание «враг народа» тоже появляется как раз в годы Французской революции. А если он враг народа, если он сам своими действиями ставит себя за пределы нации, за пределы французского народа, то, естественно, нация вправе на это отреагировать и его покарать.
По так называемому «Декрету о подозрительных» от 17 сентября 1793 года предписывалось арестовывать и держать в тюрьмах до заключения всеобщего мира, как тогда выражались, всех подозрительных. То есть не тех, кто совершил некое преступление, не того, кто выступает с контрреволюционными лозунгами или убивает революционеров, а подозрительных — тех, кто не может доказать свою благонадежность: бывших дворян, родственников эмигрантов, священников, которые не поддержали революцию, и вообще всех, кто органам на местах покажется подозрительным. С этого времени начинается террор, такие аресты идут по всей стране, они становятся массовыми.
И здесь возникает вопрос: насколько то, что происходило в городках, в деревнях, совпадало с декретами Конвента? Расстояние известное, конечно, здесь имеется. Те, кто проводит террор на местах, часто действуют не в рамках буквы закона или даже духа закона, а исходя из собственных желаний, нежеланий, личных связей и собственной выгоды, сводит личные счеты — все это, безусловно, было. Но тем не менее террор становится политикой государственной.
До сих пор спорят, сколько человек оказалось в тюрьмах и было казнено во время террора, цифры называются самые разные, но внушительные — от 50 тысяч до полумиллиона человек.
Сколько человек погибло во время террора, известно лучше. Эти подсчеты очень активно ведутся историками в XX веке. В частности, был такой американский историк Дональд Грир, который посчитал, насколько смог, казненных по закону, расстрелянных без суда и следствия и пришел к цифре примерно 35–40 тысяч человек. И одновременно Дональд Грир пытался посмотреть по тем делам, которые сохранились, которые известны, кто были эти люди, расстрелянные, казненные, другими способами взошедшие на эшафот в годы Французской революции. Потому что есть такой образ, что революция борется с контрреволюционерами, с теми, кто хочет восстановить монархию, с дворянами, священниками прежде всего. И в этом плане цифры, к которым приходит Дональд Грир, вызвали довольно сильное удивление, поскольку четыре пятых тех, кто был казнен во время террора, — это не дворяне, не священники, а, как их называли до революции, третье сословие, то есть это городские низы: торговцы, ремесленники, зажиточные крестьяне — именно они составляют четыре пятых жертв террора.
Зачем вводился террор? В какой логике он вводился? В историографии существует очень распространенное объяснение, которое получило название теория обстоятельств. То есть никто же не хотел зверствовать, никто не хотел вводить террор, но не было другого выхода. Конечно, якобинцы, монтаньяры мечтали бы побеждать на фронтах, снабжать армию хлебом, чтобы крестьяне этот хлеб им продавали по твердым, установленным ценам, но крестьяне не захотели, враги активизировались, кто-то не поддержал революцию, а кто-то напрямую высказался за короля, ситуация чрезвычайная, интервенция, восстания… И в этот момент террор оказался единственной политикой, которая смогла спасти революцию. Такое объяснение дается в рамках теории обстоятельств.
Это объяснение было бы прекрасно, если бы не одно но. Все дело в том, что к зиме 1793–1794 года страна, по сути, уже выходит из этой чрезвычайной ситуации: армии интервентов обращаются вспять, восстания контрреволюционные, если угодно, или просто восстания подавляются, уже заговаривают о том, что хорошо было бы заключить мир, но именно на этот момент приходится пик террора. 22 прериаля II года Республики по революционному календарю, или в мае 1794 года по обычному календарю, в Конвенте выступает один из соратников Робеспьера Жорж Кутон. Он предлагает следующий декрет: упростить судопроизводство, отменить состязательный процесс, то есть никаких адвокатов. Логика какая: они с нами не церемонятся, и мы с ними церемониться не будем, наказание только одно — смертная казнь, никаких тюремных заключений, то есть либо оправдан, либо виновен. И приговор выносится на основании «любой моральной или физической улики, понимание которой доступно каждому разумному человеку». Основанием для приговора становится совесть присяжных, то есть не закон, не уголовный кодекс, не наличие неких формальных преступлений, а совесть присяжных: если присяжные считают, что человек достоин казни, значит, его нужно казнить. И за шесть недель после принятия этого декрета оказывается казнено, в Париже прежде всего, больше, чем за 14 месяцев до того. Это, собственно, называется «большой террор». И конечно, этот «большой террор» совершенно не укладывается в логику теории обстоятельств.
Этот террор был довольно многолик, потому что затрагивал не только действительно контрреволюционеров, тех, кто выступал против республики, а он затрагивал огромное количество людей по всей Франции. И среди этих людей были очень яркие имена, потому что всходят на эшафот либо иначе преследуются в рамках этой политики террора очень многие из тех, кто делал революцию, причем делал не только в 1789 году (можно было бы сказать: «Они выступали за короля, а теперь республика»), но и те, кто активнейшим образом способствовал установлению республики, те, кто выступал против монтаньяров, но, несомненно, за революцию, и они тоже всходят на эшафот. Можно привести в пример такое яркое имя, как родственник короля Филипп Орлеанский, герцог Орлеанский, принявший революцию, отказавшийся от титула, принявший фамилию Эгалите («равенство»), то есть он требовал, чтобы его называли Филипп Эгалите. Он депутат Конвента, установившего республику, он голосовал за казнь короля, а далеко не все депутаты голосовали за казнь короля, и он тоже всходит на эшафот в рамках этой политики террора, точно так же, как король, точно так же, как королева Мария-Антуанетта — все они становятся жертвами политики террора.
Если перейти от человеческого измерения к географическому, к более глобальному, то, конечно, террор сказался на жизнях людей по всей стране, далеко не только в Париже.
Когда в Лионе был подавлен мятеж, Конвент принял решение: город Лион восстал против свободы — города Лиона более не существует.
То есть Лион предписывалось разрушить, но этого не произошло по разным причинам, тем не менее декрет был принят. В Нанте один из депутатов Конвента Карье прославился тем, что он устраивал так называемые революционные «свадьбы», когда людей вывозили на баржах на середину Луары, связывали спина к спине мужчин и женщин и бросали в воду — тогда в Нанте это называли «дать попить из большой чашки». И о том, что творил Карье в Нанте, на ночь глядя лучше не читать. Другой депутат Конвента Фуше, который потом будет министром полиции Наполеона, прославился тем, что расстрелял без суда и следствия около 800 человек в рамках своей поездки по стране как депутат Конвента.
И когда весной 1794 года начинается «большой террор», то, он, конечно, объяснялся никакой не теорией обстоятельств, а тем, что в это время террор становится непременным элементом политической борьбы. Монтаньяры вообще и робеспьеристы в частности используют террор, для того чтобы бороться с политическими противниками. Жорж Дантон, известнейший революционер, оратор с громовым голосом, чрезвычайно популярный, один из тех, кто способствовал падению монархии, выступает за мир, выступает за прекращение террора и всходит на эшафот. Парижские низы, наоборот, выступают за углубление террора, за продолжение и говорят: «Мы ничего не получили от революции», и их лидеры тоже всходят на эшафот. И весной 1794 года в Конвенте начинают звучать голоса робеспьеристов о том, что нужно еще одно, последнее усилие, нужна еще последняя волна казней, нужно очистить Конвент от всех противников революции. И это уже непосредственно способствовало падению диктатуры монтаньяров, поскольку не были названы имена депутатов, никто из депутатов не мог ощущать себя в безопасности, и тогда они договариваются, выступают против Робеспьера, заканчивают диктатуру монтаньяров и тем самым спасают свои жизни. Так, собственно, заканчивается террор.
