В случае с принцем из сказки «Принцесса на горошине» мы понимаем, что у него есть некая скрытая концептуализация принцессности, которая включает в себя два базовых концепта, и у него замечательная операционализация, очень тонко и умно сделанная, которая схватывает и тот и другой концепт. Как правило, мы лишены возможности таких простых операциональных решений, и операционализация — это довольно муторное дело постановки индикаторов, то есть элементов, доступных эмпирическому изучению, в соответствие концепту, тому, за что они будут отвечать.
И в этом смысле, конечно, каждая теоретическая схема таким образом форматирует наш взгляд, чтобы сделать привилегированными определенные индикаторы, определенные операнты. Как концептуализация состоит из концептов первой или второй орбиты, так же и наш инструментарий: анкеты, которыми мы пользуемся, состоят не из вопросов, гайды фокус-групп, которыми мы пользуемся, состоят не из тем, карты включенного наблюдения состоят не из подразделов — все они состоят из оперантов, тех единиц, которые изначально поставлены в соответствие некоторым концептуальным переменным, а далее будут интерпретироваться именно как связанные с этими переменными.
Александр Олегович Крыштановский, один из создателей факультета «Шанинки», ныне, к сожалению, покойный, в свое время рассказывал историю про владельца отеля в Вене. Когда только начиналась первая волна эмиграции, в 70-е годы, многие использовали Вену как пересадочный пункт, от которого кто-то направлялся в Израиль, кто-то в США. Но эта первая волна, которая хлынула в Вену, сильно изменила представления хозяина отеля о том, что такое отель и как люди в нем себя ведут. В частности, он понял, что на утро там пропадает туалетная бумага и мыло. И через какое-то время, уже когда это перестало быть диковинкой, перестало пропадать, и он понял, что, наверное, мыло и туалетная бумага — это два очень сильных операнта, которые поставлены в соответствие концепту «кризис в России».
В тот момент, когда люди едут из России и пропадает туалетная бумага и мыло, он понимает, что в России не очень хорошо. Это очень жесткая операционализация, поставленная в соответствие очень внятному концепту: что такое кризис, что такое дефицит — такая хорошая операционализация дефицита. В 90-е годы, когда они познакомились с Крыштановским, там прошла та же самая волна, и в какой-то момент он говорит: «Да, у вас все, видимо, налаживается, потому что перестало пропадать». А потом в какой-то момент он звонит Крыштановскому и говорит: «У вас кризис?» Крыштановский говорит: «Нет, у нас вроде нет никакого кризиса». Он говорит: «Ты знаешь, мне все-таки что-то странно, потому что снова пропадает туалетная бумага и мыло». И Крыштановский говорит: «Правда нет, у нас нет серьезного дефицита». И через какое-то время тот ему перезванивает и говорит: «Нет, все нормально, Саш, я понял: у меня просто новая горничная полька, поэтому мыло стало пропадать».
Эта ситуация называется смещением релевантности, то есть когда мы поставили в соответствие некоторый наблюдаемый индикатор некоторому концепту, иногда двум концептам. Например, в наших исследованиях образования еще в конце 90-х — начале 2000-х годов наличие дома компьютера операционализировало одновременно и экономический капитал, и культурный капитал семьи, и, действительно, это очень хорошо схватывало реальность. Сейчас наличие дома компьютера уже не схватывает ничего. В случае с хозяином отеля этот оперант вдруг дал сбой, эта сцепка между концептом и оперантом разорвалась.
Но есть и много других эффектов, из-за которых хорошо работающие операционализации в какой-то момент нас все равно подведут. Например, эффект «матурации» — как раз яркий пример с этим компьютером дома, — когда оперант, который работал хорошо на протяжении долгого времени, вдруг перестал схватывать реальность, и всё, мы больше не можем им пользоваться, он уже ничего нам не говорит об объекте. Это не только российская история, это скорее универсальная проблема всех операционализаций.
Мой любимый пример: в английских школах используется очень сильный индикатор — наличие бесплатных завтраков.
Дело в том, что решение о том, кормить кого-то бесплатным завтраком среди детей или не кормить, принимается общественным советом школы. И тогда становится понятно, что это неполная семья: мать не работает, отец пьет и так далее. И общественный совет говорит: «Давайте этих детей из неблагополучных семей будем кормить бесплатными завтраками». Общественный совет — это не директор, а это как раз некоторый верховный орган, который, собственно, и позволяет в английской системе назвать школу общественным институтом. В какой-то момент DfES (Department for Education and Skills), британское министерство образования, начинает использовать количество бесплатных завтраков, выдаваемых в данной школе, в качестве индикатора «социальная среда школы».
Есть концепт «социальная среда школы», за этим стоит некоторая теория, в эту теорию уже имплицитно вписаны представления о том, что школа помещена в некоторые социальные условия, которые хорошо бы как-то концептуализировать, потом операционализировать. «Социальная среда школы» такой же аморфный концепт, как и «городская среда», все что угодно может стать его содержанием. Но дальше надо подобрать операнты, понять, что именно схватывается в этом, и DfES принимает решение, что это отличный пример, потому что если там много детей из неблагополучных семей, то общественный совет кормит их бесплатными завтраками. Но директора школы не идиоты. Это прекрасно работает один год. Это действительно очень хороший оперант, он действительно схватывает свой концепт.
Но директора очень быстро понимают, что если теперь они будут кормить бесплатными завтраками всех, то школа попадает в разряд неблагополучных. И дальше стратегическое решение директора: либо он хочет попасть в разряд неблагополучных и получить дополнительные деньги, потому что он выполняет важную социальную функцию, либо, упаси господи, туда перестанут идти хорошие родители, и вообще зачем такой геморрой — там будет сидеть королевская инспекция, которая будет выяснять, что происходит. И директора за год сформатировали ситуацию так, надавив на кого нужно в общественных советах своих школ, представив эту проблему, поговорив с председателем общественного совета, что в некоторых школах вообще перестали бедных детей кормить бесплатными завтраками, а в других стали кормить всех.
Это яркий пример того, как оперант, единица наблюдения, поставленная в соответствие концепту, элементу нашей теоретической схемы, к сожалению, не так хорошо держится, он очень плохо пришит к концепту — так устроена жизнь. В этом смысле связь концептов гораздо более жесткая вещь, она определяется правилами нашего языка. Другое дело, что, когда мы создали эту концептуальную схему, мы вынуждены дальше ее делегировать, выпустить ее из региона науки, который, как мы помним, является регионом теории, и дальше, налагаясь на этот хаос повседневных взаимодействий людей, эти сети либо что-то вытащат наружу, либо не вытащат.
Эта процедура, апробация инструментария, когда сотканная по правилам того или иного теоретического языка концептуальная схема операционализирована, каждому концепту в соответствие поставлен определенный оперант, потом проходит апробацию, — она уже выходит из региона науки. Эта граница демаркации между наукой и ненаукой в этот момент преодолена. Апробация, сбор данных — это не наука, она делается по другим правилам: по правилам здравого смысла, по правилам ремесла в куда большей степени, чем по правилам научного познания. И дальше уже вступают в силу совсем другие законы: как правильно рассчитать выборку, как правильно организовать фокус-группу, как правильно построить включенное наблюдение, как правильно выстроить эксперимент, — это не наука, а это правила ремесла.
Вопрос, который здесь встает: в какой степени такого рода данные, собранные эмпирически, могут изменить фундаментальную концептуализацию, которая предшествовала нашей прикладной концептуализации? Почти никак. Парадокс состоит в том, что, какими бы ни были прикладные исследования, те или иные языки описания, те или иные теории всегда отбирают только те результаты, которые вписываются в их интерпретативные модели.
Мой любимый пример — это московское метро. Если вы обратите внимание, то на кольцевой ветке заметен феномен, когда в час пик люди в средних вагонах метро ломают друг другу руки-ноги и всячески калечат друг друга, тогда как в первых и последних вагонах можно провести велосипед — проверено на опыте. Почему это происходит? Теория рационального выбора, кодируя определенным образом московское метро, говорит:
«Потому что в Москве люди, как правило, знают, где они будут выходить, и они заведомо садятся в тот вагон, который позволит им сэкономить время, когда они будут выходить из метро и направятся к выходу».
При этом понятно, что модель концептуализации «метро — это совокупность игроков, стратегически действующих по правилам рационального выбора, определяющих свои действия, выбирающих наиболее оптимальную стратегию с минимизацией сдержек и максимизацией выигрыша» не очень убедительна. Это было бы так, если бы выходы из всех станций метро были в середине вестибюля, — тогда понятно, почему они все набиваются в один вагон. Но, как мы помним, это не так.
Видимо, есть что-то еще, что хуже схватывается теорией рационального выбора, в частности структурные условия: физические, материальные, предписывающие определенные типы поведения и запрещающие другие типы поведения — мы не проходим сквозь стены. Тогда теории рационального выбора придется как-то описать постфактум стены на своем собственном языке, либо придет другая теория и скажет: «Нет, подождите, эти стены — это самое главное, давайте изучать физическую (фрейм-анализ) организацию поведения людей в данном конкретном месте». И тогда мы обратим внимание на то, что на кольцевой ветке, во-первых, есть принципиально два разных типа вестибюлей: те, в которых у первого и последнего вагонов можно сразу же выйти и подняться на эскалатор, и те, в которых вам придется, если вы оказались в первом или последнем вагоне, пройти некоторое время вдоль стены, завернуть и пойти обратно вдоль той же стены к эскалатору, — на кольцевой ветке все вестибюли устроены именно таким образом.
Это означает, что нам теперь придется разделить два класса попадания в вагон. Первый — когда вы спустились и у вас нет поезда, вы можете встать около того места, и при этом вы знаете, важно помнить, где вы выходите, хотя в теории фреймов нет никакой рациональности, кроме привычки, — мы просто привыкли там стоять, и все, я не задумываюсь об этом, и тогда это более-менее понятное рациональное действие, даже если это рациональность привычки. А во втором случае вы просто не успеваете: поезд уже стоит, и вы прыгаете в первый попавшийся вагон. Но в случае с кольцевой веткой эти классы действий совпадают, потому что вы все равно прыгнете в тот вагон, который окажется ближе ко входу на платформу. А если вы рационально действуете, вы все равно окажетесь в том вагоне, который ближе ко входу на платформу, потому что выход с платформы на следующей станции будет примерно там же. Нет никаких детерминант, которые бы заставили вас пройти вдоль вагонов и оказаться либо в первом, либо в последнем. Именно поэтому мы наблюдаем то, что социологи называют непреднамеренным эффектом преднамеренных действий.
Разные теории по-разному кодируют мир, они по-разному его операционализируют, делают необходимой операционализацию разных концептов. Для фрейм-анализа стены важны, и мы будем операционально изучать, как стены предписывают нам определенные действия. Для теории рационального выбора они куда менее важны, чем рациональность действующих игроков и возможные стратегии поведения в этом поле.
