Это представление об экономической жизни и сегодня является наиболее распространенным, но в социальной науке оно было чуть ли не единственным или по крайней мере господствующим в течение всего XIX века. Считалось, что человек так и устроен, что он чувствует какую-то потребность и, когда он не может удовлетворить ее в одиночку, начинает искать других. Раз так, значит, если мы подумаем о каких-нибудь самых простых, как раньше говорили, примитивных народах, то, видимо, у них экономическая жизнь так и должна быть устроена. У них нет сложных институтов, которые есть у нас, у них нет магазинов, нет супермаркетов, нет банковских карточек, но принцип остается одним и тем же: они ищут друг друга, когда им что-нибудь друг от друга нужно, дальше встречаются друг с другом, обмениваются тем, что им нужно друг от друга, и расходятся, а потом встречаются снова.
Это представление начало рассыпаться где-то в начале XX века. Одна из важных причин, по которой оно начало рассыпаться, состоит в том, что в этнографии, в антропологии произошла революция в области метода. Что это значит? Это значит, что на протяжении всего XIX века и раньше основные данные в антропологии собирались путешественниками, миссионерами, то есть теми, кто систематически не жил с изучаемыми обществами, не жил в них, но каким-то образом с ними соприкасался и имел возможность собрать у них некоторую информацию.
В начале XX века произошла коренная трансформация. Ее осуществил британский антрополог Бронислав Малиновский, который фактически был первым, кто длительное время пожил в обществе, которое он изучал. Он придумал метод включенного наблюдения. Он попал в это общество, на Тробрианские острова, которые изучал, — это небольшой островной архипелаг в Меланезии — прямо перед Первой мировой войной. Он там завис на долгое время, и длительная жизнь вместе с меланезийцами позволила ему лучше понять, как устроена их жизнь. И когда он стал осуществлять включенное наблюдение, как он его назвал, наблюдение участвующее, вовлеченное, то он обнаружил, что те схемы, которые он усвоил из стандартных учебников экономики, плохо объясняют то, что он видит.
Первым делом он наткнулся на то, что в племени, где он сразу оказался, и в смежных племенах, с которыми это племя контактировало, происходит странный обмен — постоянный обмен предметов, сделанных из ракушек, люди обменивают браслеты и ожерелья. «Что бы это могло быть?» — подумал Малиновский. Первая гипотеза, естественно, состоит в том, что это деньги: если люди все время обменивают какие-то вещи, которые вроде бы сами по себе не имеют употребления (эти предметы сами по себе особого употребления не имели: они надевались крайне редко, практически не использовались сами по себе), то, если эти предметы все время циркулируют, давайте подумаем о том, что может играть такую роль в нашем обществе — это очень похоже на деньги. Но проблема в том, что на эти деньги практически ничего невозможно купить: на браслеты можно купить только ожерелье, а на ожерелье можно купить только браслеты, грубо говоря.
Вторая гипотеза у него была, что это сокровища, то, что могло бы соответствовать сокровищу в нашем обществе. Но и это не совсем верно, потому что сокровище мы стремимся получить, а потом бережем его, мы стараемся сделать все, чтобы от него не избавиться. Что же касается тробрианцев, которых изучал Малиновский, то они обнаруживали как раз обратное стремление — как можно быстрее избавиться от этого сокровища и отдать его дальше, обменять его на что-нибудь еще.
Малиновский стал наблюдать за этим странным обменом и через некоторое время вывел несколько закономерностей, по которым этот обмен происходит.
Он понял, что тот обмен дарами, взаимное одаривание драгоценностями явно не подчиняется тем принципам, которые он усвоил из учебников по экономике, и на самом деле представляет собой совершенно иную логику — логику дарообмена.
Есть целый ряд основных принципов, которые можно выделить в этом дарообмене. Во-первых, вещи, которыми обмениваются тробрианцы, — это строго определенная сфера вещей, то есть нельзя обмениваться чем угодно. По большому счету, ключевые вещи, которыми обмениваются, — это как раз те самые браслеты и ожерелья из ракушек. К ним еще добавляются некоторые предметы, которые имеют символическую нагрузку, которые тоже могут входить в цепочки дарообмена.
Круг людей, с которыми мы вступаем в отношения дарообмена, с которыми мы можем обмениваться этими предметами, тоже строго ограничен, то есть мы не можем обмениваться этими дарами с кем угодно. На самом деле это напоминает то, как устроено дарообменное взаимодействие в нашем собственном обществе. Ведь, в самом деле, мы не дарим подарки кому угодно, мы дарим подарки только тем людям, которые нам близки или с которыми мы хотели бы сблизиться, — в общем, у каждого из нас есть некоторый круг возможных партнеров по дарообмену.
Кроме того, Малиновский заметил, что участие в дарообмене и подготовка к дарообменным процессам занимают львиную долю усилий, времени и жизненных переживаний тробрианцев. Дарообмен осуществляется как между членами одного племени, так и между разными племенами, и подготовка к дарообмену с другим племенем, к специальной экспедиции, в которую поедут члены этого племени, для того чтобы обменяться соответствующими дарами с другим племенем, — это ключевой институт в жизни тробрианцев.
Таким образом, для Малиновского стало очевидно, что дарообмен представляет собой центральный институт в жизни тробрианцев. Он назвал его, позаимствовав термин у самих тробрианцев, «кула», что, по-видимому, должно означать кольцо, потому что острова в архипелаге, который он изучал, могут быть изображены в форме кольца, по этому кольцу в одном направлении двигаются браслеты, а в другом направлении двигаются ожерелья — такое странное взаимодействие.
Дальше Малиновский стал выяснить, по каким законам работает это взаимодействие, и обнаружил, что каждый, кто имеет некоторый ресурс, вращающийся по этому контуру, обязан давать его дальше. Иными словами, ты должен дарить. Действует императив дара: ты не можешь взаимодействовать с другими, если ты им ничего не даришь. Дальше действует императив ответного дара: во-первых, ты должен принимать дар, а во-вторых, ты должен производить ответный дар. Но в случае с ответным даром ты никогда не должен показывать, что он является платой за предыдущий дар.
Давайте подумаем о том, как устроено наше собственное дарообменное взаимодействие. Если мы кому-нибудь дарим подарок, скажем, на день рождения, а он нам в ответ тут же дарит другой подарок, то мы, естественно, обидимся. Мы обидимся, потому что сочтем, что он считает наше поведение неискренним, что он не оценил наших стремлений быть ближе к этому человеку и хочет с нами просто расплатиться, чтобы не быть у нас в долгу. Поэтому мы всегда знаем, что, если он нам сделал подарок, мы ему теперь тоже обязаны и он может рассчитывать на наш ответный подарок либо на какую-то ответную любезность, ответную услугу. Но эта услуга ни в коем случае не должна выглядеть как немедленная расплата. В этом состоит так называемый механизм непризнания дара: обе стороны знают, что тот, кто получил подарок, отныне обязан тому, кто его дал, но они никогда этого не могут признать — именно на этом и держится вся логика дара.
Кроме того, ответный дар должен быть в некотором смысле адекватным исходному дару. То есть если нам подарили что-нибудь очень дорогое, то мы понимаем, что мы в серьезном долгу перед этим человеком, он может в какой-то момент рассчитывать на ответный щедрый дар. Но ни в коем случае наш ответный дар не может быть строго эквивалентным исходному дару, опять же потому, что это выдало бы в нем расплату. Представьте себе, что вам подарили какую-то вещь, скажем, на день рождения, а вы через некоторое время дарите этому же человеку на день рождения ту же самую вещь. Как он отреагирует? Он, естественно, обидится, потому что сочтет, что вы просто хотите от него откупиться.
Таким образом, дарообменное взаимодействие обнаруживает собственную логику, которая никак не состыкуется с привычной для экономической науки логикой утилитарного обмена.
Выясняется, что люди вступают во взаимодействие вовсе не потому, что им что-то друг от друга нужно, — скорее, они хотят проявить щедрость.
Но, как говорил Малиновский, в этом неправильно видеть какой-то первобытный коммунизм, идиллию, в которой все сливаются во взаимной любви. Нет, скорее, здесь имеет место сложная статусная конкуренция, в которой повышение собственного статуса зависит от того, насколько я щедр, насколько я готов отказываться от тех вещей, которые у меня есть, особенно от ценных вещей, и готов их передаривать.
Для тробрианцев следование этим правилам дара является принципиальным для поддержания статуса, и для них нет большего оскорбления, чем если кто-нибудь подумает, что ты ведешь свой процесс дарообмена, в который они все включены, так, как если бы ты вел рыночную торговлю. Это самое страшное оскорбление, и никогда нельзя вести себя таким образом, чтобы давать кому-то понять, что ты действуешь сходным образом.
Пожалуй, главный урок, который мы можем извлечь из теории дарообмена, состоит в том, что наши обыденные представления о хозяйственной природе человека слишком просты. Человека неверно описывать ни как эгоиста, ни как альтруиста. Скорее, им движет некоторая сложная логика, навязывающаяся ему обществом, в котором он находится. Это, собственно, и есть логика дарообмена. И за нашими хозяйственными действиями стоят мотивации, которые гораздо более сильны, чем рациональные, расчетливые мотивации, за ними стоят мотивации, которые дают о себе знать только в некоторых чувствах, которые мы можем испытывать, — в чувствах вины, долга, совести и так далее. Эти мотивации в гораздо более сильной степени способны определять наше поведение, и изучением этих мотиваций как раз и занимается теория дарообмена.
