Таким клубом было «Общество друзей конституции», которое в 1789 году после переезда в Париж обосновалось в монастыре монахов-якобинцев, и в народе его стали называть Якобинский клуб. Это было известное общество, простые люди там практически не появлялись — все-таки требовалось заплатить определенную сумму за участие, и по всей стране стали возникать филиалы этого Якобинского клуба. Они не подчинялись центральному обществу напрямую, но статус филиала Якобинского клуба позволял обмениваться с центром, направлять туда какие-то свои выступления, речи, рассказы о том, что происходит на местах, сообщать о своих нуждах. В обмен на местах получали из Парижа самые свежие новости, опять же речи известных депутатов. Так Якобинский клуб приобрел огромную популярность и стал, пожалуй, самым многочисленным клубом за годы Французской революции.
Якобинцы пережили несколько расколов, они выступали, как все французы, сначала за монархию, потом, после нескольких расколов, стали выступать за республику. И когда в 1792 году монархия пала и объявили выборы в Национальный конвент, который должен был написать новую конституцию, то в этот Национальный конвент попало и много якобинцев. Значительная их часть стала садиться на верхних скамьях зала заседаний Конвента, как тогда говорили, «на горе». Гора — montagne по-французски, и те депутаты, которые сидели на этой «горе» получили название монтаньяры. По-русски это правильно переводить как «горцы», но поскольку коннотация будет совершенно другая, то и по-русски они называются монтаньяры.
Одним из лидеров монтаньяров был адвокат из Арраса Максимилиан Робеспьер. Он был избран еще депутатом Генеральных штатов, до того, во время своей политической и юридической карьеры, он позиционировал себя как защитник обездоленных, и с 1789 года он начинает позиционировать себя как защитник народа. Он выступал с очень четко выверенными речами — он не импровизатор, речи писались, но в этих речах он, как правило, обличал власть имущих и защищал народ. И это, собственно, принесло ему огромную популярность прежде всего в Париже, потом уже по всей стране. И популярность эта была столь велика, что постепенно Робеспьеру стало казаться, что ему действительно открыто некое знание о том, как правильно защищать народ, как правильно говорить от имени народа, и стало казаться, что его точка зрения — это и есть точка зрения народа. Он скажет в 1792 году такую характерную фразу, когда его стали обвинять в том, что он потакает толпе:
«Я не вождь, не повелитель, не трибун, не защитник народа, я — сам народ».
Робеспьер становится одним из признанных лидеров монтаньяров. Монтаньяры в Национальном конвенте стремятся к власти, опираясь на парижские низы, на парижан вообще, и в конце концов летом 1793 года им удается с опорой на парижский народ произвести государственный переворот.
31 мая — 2 июня 1793 года вооруженная толпа окружает Конвент, под дулами пушек Конвент исключает из своих рядов политических противников монтаньяров, и их помещают под домашний арест, потом часть из них будет казнена. Таким образом, монтаньяры, которые по численности, конечно, в Конвенте не доминировали — их было 100–150 человек из 750, — начинают Конвентом руководить, и Конвент голосует так, как говорят монтаньяры. Очень условно, конечно, то есть какая-то дискуссия была, но по важным вопросам в Конвенте старались монтаньярам, или, если более конкретно, робеспьеристам, Робеспьеру и его сторонникам, не перечить, потому что было понятно, что за этим могут последовать политические репрессии. Потом, когда одного из депутатов спросят: «Как же вы голосовали за все эти меры? Что вы-то делали в эти годы?» — он даст довольно характерный ответ, он скажет: «Я оставался жив». Собственно, с исключения политических противников монтаньяров из Конвента и можно считать, что начинается диктатура монтаньяров, поскольку Конвент теряет свою легитимность.
Как правильно говорить: диктатура якобинская или диктатура монтаньяров? Говорят и так и так в зависимости от того, что тот или иной историк в эти слова вкладывает. В Советском Союзе было принято говорить «якобинская диктатура», и этим подчеркивалось, что это как бы диктатура народа. То есть Якобинский клуб, его филиалы высказывали свои нужды, высказывали свои требования, монтаньяры шли за этими требованиями, откликались на них, и, таким образом, это была якобинская диктатура. В какой-то мере это действительно так: монтаньяры откликались на требования народа — это бесспорно. Но в реальности, конечно, именно они осуществляли диктаторскую власть, потому что именно они посредством авторитета руководили Конвентом, и Конвент принимал то, что монтаньяры считали правильным. И когда была реорганизована власть в стране, то монтаньяры заняли в этой новой власти лидирующие позиции. Конвент отказался фактически от старой структуры и хотя и принял новую конституцию — она была утверждена на референдуме, — но эту конституцию в действие не ввел.
Было положено как? Принять конституцию, разойтись, новые выборы, а дальше новая жизнь. Конвент и, в частности, монтаньяры сказали: «Нет, конституция прекрасна, отлична, но она хороша для мирного времени, а пока идет война — невозможно, в конституции прекрасный текст, надо высечь его на камне, выставить в публичных местах, но пока будет временный революционный порядок управления». Что это значило? Это значило, что Конвент сосредоточил в своих руках всю власть в стране, то есть поистине диктаторскую власть. Правил он через свои комитеты, которые состояли из тех же самых депутатов. Два таких комитета назывались «великими» в историографии, уже позднее — Комитет общественного спасения и Комитет общей безопасности, были другие комитеты.
Впоследствии Конвент покончил фактически и с принципом выборности должностных лиц, которым очень гордились в первые годы революции, потому что на места направлялись с чрезвычайными полномочиями депутаты Конвента, которые замыкали там всю власть на себя. Они говорили: «Мы представители народа, мы говорим от имени всего народа, значит, мы важнее, правильнее, нам лучше известно, что делать, чем конкретным властям в Нанте, в Бордо, в Тулузе и так далее». И таких депутатов, которые направлялись на места, называли комиссары. То есть слово «комиссар» появилось не после Октябрьской революции или после Февральской, а в конце XVIII века. В народе их часто называли проконсулами, вспоминая римский опыт и намекая на те чрезвычайные полномочия, которые были им даны.
В Комитете общественного спасения сторонников Робеспьера было несколько, и самыми известными из них были два — Луи Антуан Сен-Жюст и Жорж Кутон. Сен-Жюст — фигура очень яркая: молодой человек, один из самых молодых депутатов Конвента, решительный, красивый, не знающий сомнений. Он ездил несколько раз в командировки по стране, его направляли к армиям, чтобы обеспечивать победы, он получил очень хорошее образование еще до 1789 года, наладил личные связи с Робеспьером, его избрали в Конвент, и в Конвенте он приобрел известность, произнеся речь во время суда над королем.
Он произнес фразу, которая прогремела по всей Франции: «Невозможно царствовать и не быть виновным».
То есть король был виноват уже из-за того, что он, собственно, король. Вот он стал близким другом и соратником Робеспьера.
Другим союзником и соратником Робеспьера стал адвокат из Оверни Жорж Кутон, человек в возрасте. Кутон стал инвалидом с 1791 года — у него парализовало ноги, и он пошел в политику, выдвинул сам себя в депутаты, и его избрали, потом переизбрали в Конвент. Кутона считали единственным депутатом, с которым старались не спорить, потому что, как только с ним пытались спорить, он тут же говорил: «Вы спорите с человеком, который одной ногой в могиле», — и политические противники замолкали. Кутон долго не мог решить, к какой группировке примкнуть, решил в конце концов сойтись с Робеспьером и принял настолько активное участие в восстании 31 мая — 2 июня, что во время этого восстания один из депутатов, которых собирались исключить и исключили, бросил ему в лицо следующую фразу: «Кутон жаждет — дайте ему стакан крови».
Вот эти три человека — их называли в народе триумвиратом, — не занимая формально никакой должности (Робеспьер не был руководителем Комитета общественного спасения, и он подчеркивал: «Я обладаю 1/12 власти Комитета»), но за счет морального авторитета, за счет влияния на монтаньяров, на депутатов Конвента этим Конвентом более чем успешно руководили.
Зачем была нужна диктатура монтаньяров, якобинская диктатура? Очень часто в исторической литературе говорят: «Это, конечно, не здорово, это плохо, чудовищно, но как иначе?» 20 департаментов из 83 подчиняется центру, идет гражданская война, идут крестьянские восстания, роялистские восстания, интервенты движутся на Париж. Вот, Комитет общественного спасения, якобинская диктатура смогла мобилизовать все силы, ввести государственное регулирование экономики, принять декреты по аграрным вопросам, пообещав землю крестьянам, и, благодаря огромному напряжению сил, они победили. Во многом это действительно так. Победили, организовали призыв в армию, более миллиона человек под ружье поставили — ни одна европейская страна не имела такой армии, конечно, — и действительно победили. Но когда монтаньяров стали спрашивать: «А что дальше?», то есть какова цель этой диктатуры, к чему она ведет, то ответ на этот вопрос был очень расплывчатым, потому что политической программы как таковой у монтаньяров не было, они отвечали на конкретные вызовы времени. А когда заходил разговор о перспективе, то их речи уходили в космическую плоскость борьбы добра со злом, добродетели с пороком, свободы против тирании.
Когда к лету 1794 года обстановка в стране нормализовалась, а монтаньяры не предложили собственной четкой политической программы, то диктатура монтаньяров пала. Пала в том числе из-за того, что монтаньяры, или якобинцы, активнейшим образом использовали в качестве инструмента своей политической власти террор. И этот террор, конечно, к середине 1794 года уже стал пугать, причем пугать и депутатов Конвента в том числе. Был организован заговор в Конвенте, в этот заговор вошли даже члены Комитета общественного спасения. Один из историков назовет это так: «Правительство само себя свергло», что, в общем-то, правда. И когда 9 термидора II года Республики, или 27 июля 1794 года, Робеспьер поднимается на трибуну, ему не дают говорить, против него выступают депутаты Конвента, и Робеспьер и его сторонники были арестованы и на следующий день казнены.
