Всякое прикладное социологическое исследование начинается с прикладной концептуализации объекта, когда объект, который мы хотим изучить, нам уже более или менее понятен и нам необходимо создать систему различения, которая позволит сделать из него предмет, некоторый язык описания, который позволит сделать его доступным нашему познанию. Мы, к сожалению, лишены возможности изучить объект на его собственном языке, подобно тому как кинологи не имеют возможности изучить поведение собак на языке лая и подобного рода сигналов состояний. Поэтому такого рода выбор языка, будучи при этом произвольным, тем не менее детерминирует все последующие действия и операции различения, которые мы можем себе позволить. Первый шаг самый важный, потому что все последующие ходы: конструирование инструмента, его апробация, получение данных, интерпретация этих данных — будут заданы тем коридором, который определяется еще на этапе концептуализации.
В 2004–2005 годах мы с коллегами, Давидом Константиновским и Дмитрием Куракиным, проводили исследование школьного образования, качества, доступности школьного образования. И, соответственно, первый шаг — нам нужно понять, какой язык социологии позволит нам собрать свою собственную модель для сборки, свою собственную концептуализацию школьного образования, его качество и так далее. Во-первых, в этой области, в социологии образования, есть очень сильная инерция (будем называть ее традицией) — изучать образование как социальный институт.
Понятно, общество состоит из социальных институтов: есть институты армии, институты образования, институты медицины и институты МВД. Соответственно, как большое животное, оно состоит из органов, каждый из которых обладает своей собственной функцией, и вот у структуры образования есть своя функция, у структуры МВД своя, аналогичная иммунной системе, у армии своя и так далее. И тогда понятно, что мы изучаем — мы изучаем то, в какой степени данный конкретный институт, данный конкретный орган справляется со своей функцией. Если печень не работает, значит, что-то не то, значит, это плохая, дисфункциональная система образования. Это одна модель мышления, один способ концептуализации.
Другой предлагает нам экономика, экономика образования — невероятно разветвленная и огромная область. Там понятно, что есть некоторая услуга, есть некоторый товар, и образование как товар, образование как услуга — это уже даже не метафора, а это концептуализация. Соответственно, мы тогда должны выделить, кто за них платит, кто является потребителем, кто является потребителем первого порядка и потребителем второго порядка, какова цена, механизмы ценообразования, издержки, и тогда понятно, что образование качественное, если за него люди платят, и далее по тексту.
И есть третья модель мышления, доставшаяся нам в наследство от веберовской теории стратификации, — представление о том, что образование — это просто механизм изменения жизненных траекторий и перераспределения жизненных шансов. Соответственно, образование качественно в том случае, если на выходе тот, кто его получил, обладает более высокими жизненными шансами, шансами занять более высокое положение. И тогда мы в принципе говорим: нам не важно, чему там учат, нам не важно, насколько ему хорошо, когда его учат, нам не важно даже то, кто за это платит, но нам важно, где он потом окажется, получив образование именно такого типа.
Каждая из этих моделей концептуализации, каждый из этих языков что-то видит, а что-то не видит, и это выбор, который требует дальнейшей именно прикладной концептуализации, то есть расшивания отдельных категорий, дробления этих категорий, выстраивания более сложных, то, что мы называем концептами второго порядка.
Теперь мы можем задаться вопросом: насколько эти языки совместимы?
Можно ли сказать, что в принципе неважно, какой язык вы выбрали, вы всегда получите ответ, что это образование качественное, а это нет? Нет.
Пример из того же исследования: мы едем в один из пилотных регионов, разговариваем с замминистра образования, которая формулирует очень интересную идею. Она говорит: «Вы знаете, основная проблема в нашем регионе состоит в том, что нужно срочно отменить поправку — тогда, кстати, еще действующую, — которая дает отсрочку от армии молодым людям, окончившим вуз и пошедшим работать в школу, в деревенскую школу, что очень важно. Потому что, смотрите, что они делают: они оканчивают свой вуз, им нужно до 27 лет отсидеться. Они едут в деревенскую школу, в деревенской школе нет мужиков, они получают все возможные блага, которые можно получить учителю в данной деревенской школе, их все еще, как бы это сказать, прет после вуза, они ходят с детьми в походы, они приводят их в центр, показывают университет, они готовят их к ЕГЭ — тогда оно только-только появляется. И что у нас происходит? Вся молодежь поступает в вуз, и никого не остается в деревне, деревня умирает. Если сын тракториста поступает в вуз и остается в городе, через некоторое время в селе не будет тракториста. Соответственно, это образование, эта школа в этом селе разрушает село, она делает воспроизводство данного сообщества, данной единицы невозможной».
Таким образом, если в нашей модели концептуализации, где образование постфактум, его качество определяется по тому, где оказался выпускник, эта школа будет лучшей в той модели, которая стихийным образом используется у замминистра. Мы понимаем, что это как раз первая модель — парсоновская, структурно-функционалистская: есть орган, и он выполняет функцию, если он ее не выполняет, то это плохой орган. Есть школа, ей делегируется функция воспроизводства. Воспроизводство не произойдет — наоборот, они все поступят в вуз, и село умрет, значит, это плохая школа. Один и тот же объект — мы предполагаем, что все-таки речь идет об одной и той же школе, — в одной модели концептуализации будет считаться лучшим из возможных, в другой — худшим из возможных.
В этом смысле мы всегда сталкиваемся с неконсистентностью языков, и вопрос уже не в том, какой язык лучше, а вопрос в том, что он позволяет нам сказать, насколько он позволяет нам что-то объяснить, насколько он позволяет нам что-то увидеть. И на самом деле произволен здесь только первый шаг — шаг выбора аксиоматики. Дальше все остальное подчиняется строгой логике концептуализации. Собственно, мы уже говорили о том, что за каждой прикладной концептуализацией стоит фундаментальная. Это означает, что во многом этот ход детерминирован тем, что сделали наши предшественники.
Как устроена прикладная концептуализация? Мы говорим о том, что в центре, как правило, находится базовая дефиниция: «Хорошее образование — это…», «Общественное пространство — это…» («Общественное пространство — это общественное благо» или «Общественное пространство — это определенным образом упорядоченные взаимодействия людей»). А дальше идут концепты первой орбиты. Концепты первой орбиты — это так называемые конститутивные признаки, то, что конституирует данный объект как данный объект в нашей системе различений. Мы будем считать объектом X все, что и далее соответствует концепту первой орбиты.
Здесь, конечно, нельзя не вспомнить классическую байку Геннадия Семеновича Батыгина о том, что на самом деле каждый исследователь, проходя эти этапы концептуализации, операционализации, апробации и интерпретации, следует логике принца из сказки «Принцесса на горошине». Итак, представьте себе, что принц оказывается в сложной эпистемической ситуации: к нему ночью стучится нечто и говорит, что оно принцесса. Это объект — про объект мы ничего не знаем — это принцесса в себе. Ему нужно создать некоторый язык описания, каким-то образом концептуализировать «принцессность» и далее, проведя эмпирическое исследование, понять, обладает ли данный эмпирический объект свойством «принцессности». Принц выбирает модель концептуализации, в которой на первой орбите будут находиться два базовых концепта — мы их называем конститутивными концептами, то есть то, что конституирует нечто как принцессу. Во-первых, это изнеженность: предполагается, что принцесса живет во дворце, она привыкла к роскошной жизни и ее телесный габитус, как сказал бы Пьер Бурдье, заточен определенным образом — она чувствительна к тому, к чему нормальный человек нечувствителен. А второй концепт первой орбиты в данном случае — плохие манеры. Плохие манеры означают, что она ведь скажет то, что думает, ее не сдержат правила этикета.
В тот момент, когда у нас появились два концептуальных определения — это, собственно, структура концептуального определения, два концепта первой орбиты, — мы уже можем сказать: «О’кей, мы назовем принцессой все, что в достаточной степени изнежено, и все, что в достаточной степени избаловано, чтобы об этом сказать». После чего он проводит процедуру операционализации — мы сейчас не будем говорить, скажем только, что это гениальная процедура операционализации, которая включает в себя несколько значимых оперантов: подсунуть горошину, сто тюфяков, а утром произвести замер. Таким образом, это оперант, который схватывает одновременно два наших базовых концепта: изнеженность — если она достаточно изнежена, она почувствует; и избалованность — если она достаточно изнежена и избалована, она об этом скажет.
Таким образом, в принципе можно сэкономить на измерительном инструментарии: достаточно горошины, тюфяков и наутро спросить, как спалось.
Если он выберет другую модель концептуализации, скажет, что, напротив, принцесса — это человек настолько этикетный, по Мише Соколову, настолько встроенный в правила приличия поведения, что она утром никогда не скажет, даже если не могла всю ночь сомкнуть глаз.
У нас появляется необходимость двух измерений, двух операционализаций. С одной стороны, нам нужно произвести некоторое воздействие — подложить горошину, а во-вторых, нам нужно ночью подсматривать, чтобы произвести первый замер, первый замер к концепту первой орбиты — изнеженности. Мы смотрим: не спит? Не спит. Всю ночь не могла сомкнуть глаз? Всю ночь не могла сомкнуть глаз. Это первое измерение. Утром: «Хорошо ли вам спалось?» «Прекрасно спалось», — говорит она, и мы — check! — хорошие манеры. Значит, у нас есть хорошие манеры, у нас есть изнеженность, данный объект является принцессой.
В зависимости от того, какая концептуализация, мы выбираем либо одну модель, либо другую. Самое главное, что все последующие шаги, например операционализация, создание инструмента, детерминированы выбранной концепцией. Если в нашей концепции принцесса — это то, что изнежено и избаловано, нам достаточно одного измерения. Если в нашей концепции принцесса — это то, что достаточно изнежено и обладает хорошими манерами, — прямо противоположный язык описания, прямо противоположный концепт, — нам потребуются два измерения.
Собственно, так обстоит дело в большинстве социологических исследований. Например, если мы описываем общественное пространство в городе, мы обращаемся к некоторому корпусу языков описания, который позволяет нам, пользуясь ими как ресурсами, собрать свою концептуализацию. Например, вслед за Ирвингом Гофманом мы говорим о том, что общественное пространство — это некоторое физическое пространство, в котором незнакомые люди могут находиться в ситуации соприсутствия, не коммуницируя друг с другом, это так называемый модус civil inattention, гражданского невнимания. И тогда своего рода метонимией общественного пространства для нас будет лифт. Музей — это тоже лифт, потому что там незнакомые люди могут благополучно находиться в телесном соприсутствии, игнорируя друг друга. Парк — это тоже лифт, только большой. И тогда очень важным концептом первой орбиты будет эта некоммуникация — незнакомые люди не обязаны разговаривать друг с другом. Вот если лифт застрянет и люди будут принуждены к коммуникации, он перестанет быть общественным пространством, по Гофману.
Есть другая концептуализация — Ханна Арендт, которая говорит, что нет общественных пространств без сообществ, а есть некоторое сообщество, район Тропарево, и есть физическое пространство, поляна Тропарево, и сейчас там проходят митинги, потому что данное сообщество в этом физическом пространстве дано самому себе. Они приходят туда, они понимают, что это их место, они связывают себя с этим местом и друг с другом как сообщество, район становится районом в тот момент, когда там начинает происходить коммуникация, причем, по Арендт, не просто коммуникация, а обсуждение вопросов общей судьбы. Это пространство, которое делает группу людей судьбической общностью. Мы выбираем эту модель мышления, и у нас все меняется. Тогда для нас некоторой метонимией общественного пространства в городе будет не лифт, а гора в древнегреческом полисе и так далее.
Соответственно, первый этап — это собственно базовая дефиниция, выделение концептов первой орбиты, теория общественного блага — они неисключаемы, неконкурентны, неделимы, теория действия — действующая доминирующая форма активности, смысл которой сопряжен ориентацией на другого. И здесь мы сталкиваемся с таким забавным феноменом: на самом деле мы говорим о том, что, с одной стороны, прикладная концептуализация — у нас есть объект, нам надо создать язык его описания — дает нам больше возможностей, потому что мы можем пользоваться ресурсами разных теорий. А с другой стороны, фундаментальная концептуализация, те ресурсы, которыми мы пользуемся, устроена ровно тем же способом, что и прикладная. Иными словами, она точно так же включает в себя базовую дефиницию, концепты первой орбиты — конститутивные, концепты второй орбиты — предикативные. Получается, Дюркгейм, который концептуализирует самоубийство, Вебер, который концептуализирует средневековый город, и современный исследователь, который пользуется их концептуализациями, перенося их, возможно, на совсем другие объекты.
Сегодня социологи переносят на исследования этничности то, что изначально придумали для исследования ксероксов. У нас ограниченный набор предметов и безграничный набор объектов. Получается, что мы пользуемся одними и теми же когнитивными операциями, одними и теми же механизмами познания. И в этом смысле действительно оказывается довольно любопытная история, когда за действиями конкретных прикладных исследователей, которые вынуждены обращаться к фундаментальной теории как к ресурсу, стоят решения, теоретические решения, принятые за много сот лет до их рождения. Когда сегодня Светлана Стивенсон изучает казанские бандитские группировки по Гоббсу, анализируя, каким образом возможен общественный договор, она прекрасно понимает, конечно, что она делает, но при этом понимает, что те теоретические решения, которые были приняты Гоббсом, сегодня оказываются значимы при проведении очень конкретного прикладного исследования.
