Культурная биология, или культурная нейронаука, как ее называют в последнее время, — одна из самых новых и наиболее бурно развивающихся областей когнитивных исследований на стыке исследований мозга и культурной или когнитивной антропологии, которая всегда изучала универсалии и культурно-специфические особенности человеческого познания. И хотя когнитивная антропология была частью когнитивной науки как целого с самого момента ее зарождения, только сейчас она начинает вырываться вперед, причем в интересном и неожиданном взаимодействии с нейронаукой, что связано, естественно, с бурным развитием методов исследования мозга, прежде всего функциональной магнитно-резонансной томографии, которая позволяет исследовать активность мозга в ходе решения человеком разных задач.
Сама по себе идея культурной нейронауки опирается на то, что мозг человека крайне пластичен, он постоянно развивается, постоянно меняется, в нем выстраиваются все новые функциональные системы в зависимости от того опыта, который человек получает. Естественно предположить, что и культурные практики, и тип культуры будут влиять на особенности работы мозга взрослого человека. На самом деле эта область опирается на несколько теоретических положений, прежде всего на гипотезу о коэволюции генов и культуры. С одной стороны, носители определенного генотипа, на основе которого формируется определенный мозг, создают те или иные культурные практики. С другой стороны, существующие культурные практики могут приоритизировать те или иные гены, и носители этих генов могут становиться более типичными членами культуры и определять ее дальнейшее развитие. Тем самым оказывается, что наш мозг, по сути дела, выступает в роли биоартефакта — он сам создается культурой, а не только создает ее. Один из современных исследователей, Малафури, даже предлагает в связи с этим строить новую область под названием нейроархеология — на основе раскопок и восстановления культурных практик выдвигать гипотезы о том, как мог выглядеть, как мог работать мозг представителей разных этапов, разных эпох человеческого развития (Malafouris, 2010).
Пластичность мозга — факт абсолютно бесспорный, многократно доказанный на разных видах животных. Но, что интересно, уже на обезьянах достоверно показано, что работа мозга меняется при применении обезьянами орудий. Например, если дать обезьяне палку, которой она может придвигать приманку, то оказывается, что клетки в коре головного мозга обезьяны, которые избирательно реагировали на воздействие из области лапки, расширяют свое рецептивное поле так, чтобы в него было включено орудие (Maraviki & Irita, 2004), чего уж говорить о человеке.
Сейчас есть две большие линии исследования человека в культурной нейронауке, в культурной биологии: с одной стороны, это исследование особенностей познания и мозга представителей западной и восточной культур, а с другой стороны, изучение влияния на мозг культурных практик, способов обучения, профессиональных видов деятельности, которые существуют в той или иной культуре.
Что касается западной и восточной культур, то эти исследования растут из социальной психологии, где различия между этими культурами проводятся по линии вовлеченности человека в социальные отношения. Про восточные культуры известно, что там люди существуют в контексте множества отношений: семьи, клана, общества, — они включены в эту систему, постоянно вынуждены учитывать все ее аспекты. В то время как западный человек более индивидуалистичен, больше направлен на осуществление и реализацию своих собственных целей, в меньшей степени учитывая, как реализация его целей воздействует на окружающих.
Если анализировать познание людей западного и восточного типов культуры, то у восточных людей оно больше определяется контекстом, начиная от восприятия и заканчивая мышлением и категоризацией.
У западного человека в большей степени выражено восприятие фигуры на фоне, человек лучше запоминает конкретные объекты, нежели фон, на котором они были представлены, — например, легче замечает изменения в главном объекте в зрительной сцене. В то время как восточный человек хорошо замечает изменения в фоне. Западный человек, категоризируя, деля объекты на группы, выделяет в большей степени существенные признаки, подчеркивает родовидовые отношения. Восточный человек больше склонен категоризовать на основе вовлеченности объекта в тот же самый контекст. Например, объекты — корова, курица и стог сена — западным человеком будут, скорее всего, разделены на группы: корова плюс курица и стог сена отдельно. Восточный скорее объединит корову и стог сена, что тоже будет правильно, но покажет особенности познания.
Сейчас предполагается, что эти особенности наследуются из тех практик, в которые вовлечены представители соответствующих культур. В работах 2014 года появляется термин «рисовые теории культуры» в соответствии с недавним громким исследованием, где было показано, что в Китае вдоль рисово-пшеничной границы, в регионах, где возделывают рис и пшеницу, наблюдаются особенности мышления, восприятия, памяти, характерные больше для представителей восточного типа, где речь идет о рисоводстве — более коллективном виде деятельности, и для представителей западного типа, где речь идет о возделывании пшеницы (Talhelm et al., 2014). Но, естественно, все это так или иначе имеет свои маркеры, свои корреляты в работе мозга. Мы можем найти в работе мозга представителей западной и восточной культур различия при решении задач одного и того же типа. Например, если западному человеку давать задачу, легче решаемую представителями восточной культуры, зависящую от контекста, у него больше вовлекаются зоны, связанные с произвольной регуляцией и контролем, и наоборот (Hedden et al., 2008). Но на самом деле даже западного человека можно заставить демонстрировать особенности поведения восточного типа, преднастроив его совсем немножко, например, дав ему тест, в котором заставить обводить все встречающиеся в предложениях местоимения «я» или все местоимения «мы», и после этого получить поведенческие особенности той или иной культуры (Oyserman & Lee, 2008).
Поэтому не вполне понятно, что, собственно говоря, в этих исследованиях изучается. Постепенно становится понятно, когда начинают исследовать какие-то генетические основы этих различий и различия, связанные с задействованностью разных нейромедиаторов, химических систем мозга в поддержании особенностей той или иной культуры. Но при этом не вполне понятно, каким образом преодолевается скачок между нейрохимическими процессами мозга и поведенческими особенностями, проявляемыми человеком. В этом смысле более прямые и более конкретные результаты получаются в рамках второй линии исследований, в которой изучаются особенности мозга, особенности функционирования мозга, а сейчас даже и строения у представителей разных культур, реализующих разные образовательные и профессиональные практики.
Первые исследования подобного рода проводились в Японии, где исследовалось влияние обучения в школе математике на локализацию в мозге вычислительных процессов. В Японии учат математике с помощью больших абаков, которые носят название «соробан» — это довольно сложная система с колечками, которые движутся по палочкам, они многоразрядные. И это обязательный элемент японского образования, при использовании которого операции счета в этой образной форме постепенно встраиваются, по сути дела, внутрь психики. И оказывается, согласно данным ФМРТ, функциональной магнитно-резонансной томографии, согласно поведенческим данным, у японцев счет реализуется правым полушарием (Hanakawa et al., 2003). У европейского человека задача счета выполняется, по сути дела, теми же зонами мозга, которые задействованы в порождении речи, — зонами левого полушария. Собственно, прямое сравнение в томографе задач на счет, порождение речи и образные преобразования показало, что счет у японцев похож на образные преобразования, а у европейцев на речь. Отсюда следует, например, что с японцами нужно очень осторожно вести переговоры. Мы можем либо считать, либо говорить, а они могут считать и говорить одновременно, поэтому, естественно, очень здорово выигрывают.
Аналогичные различия в работе мозга были выявлены в удивительном португальском исследовании, где изучалось влияние грамотности школьного обучения на работу мозга (Castro-Caldas et al., 1998). Там сравнивались португалки из сельской местности абсолютно из одних и тех же семей, приблизительно одного возраста, но грамотные и неграмотные. Почему? Потому что в сельской Португалии старшую дочь в школу не отправляют, чтобы помогала по хозяйству, а следующую уже отправляют. И оказалось, что когда они решают речевые задачи, очень простые — повторяют несуществующие слова, похожие на слова родного языка, за экспериментатором, — то у грамотных и неграмотных, учившихся и не учившихся в школе португалок при этом активируются разные зоны мозга. По всей видимости, грамотные раскладывают слово на фонемы — это результат школьного образования, а неграмотные пытаются сравнить с каким-то знакомым словом родного языка, найти его и воспроизвести как целое, задача оказывается для них труднее.
Но интересно не то, что задача труднее, а то, что мозг по-разному задействуется в решении этой задачи.
Самые, пожалуй, забавные результаты, которых становится и накапливается все больше, получаются в исследованиях с использованием структурной томографии, где оказывается, что сама структура мозга, его строение может меняться под влиянием профессионального опыта. Здесь самая известная серия исследований — это, пожалуй, работы Элеанор Магуайр, лауреата Игнобелевской, или Шнобелевской, премии 2006 года, которая показала, что мозг лондонских таксистов (особой «касты», которая четыре года учится и сдает сложнейший экзамен по навигации в Лондоне) перестраивается под влиянием этого опыта (Maguire et al., 2000): у них увеличиваются задние отделы гиппокампа, механически становятся больше, но за счет передних отделов гиппокампа, которые становятся меньше. Сравнение таксистов с водителями автобуса, которые имели такой же опыт, но ездили по постоянному маршруту, показало, что водители автобуса похожи на обычных людей, а таксисты от них отличаются (Maguire et al., 2006). Исследования в лонгитюде, изучение таксиста в процессе обучения показало, что вначале у них у всех гиппокамп похож на гиппокамп обычных людей, но в конце обучения те, кто сдает экзамен, получает лицензию, имеют характерные перестройки в гиппокампе, а те, кто не сдает, не имеют (Woollett & Maguire, 2011). Не очень понятно, что делать с этими результатами, именно поэтому премия Шнобелевская, но они достоверно показывают, что культурная практика меняет мозг.
Сейчас есть такие же данные по обучению игре в гольф (Bezzola et al., 2011), по обучению и профессиональным занятиям балетом (Hänggi et al., 2010), даже по опыту в решении задач зрительного поиска (Ditye et al., 2013) — это отдельная область исследований. В принципе показано, что зрительный поиск тоже находится под влиянием культурных практик. Например, канадские почтальоны, которые все время имеют дело с индексами, состоящими из букв и цифр, буквы и цифры для себя не очень дифференцируют (Polk & Farah, 1995). Нам всем очень легко найти одну букву среди множества цифр или одну цифру среди множества букв, а они эту задачу решают настолько же медленно, как поиск буквы среди букв и цифры среди цифр, что тоже, естественно, связано с определенными перестройками в работе мозга, потому что в отношении букв и цифр определенные зоны мозга в ходе нашего развития специализируются.
Но эта область лишь находится в своем рассвете. Мы ждем, что получится дальше. И пока несомненен, конечно же, факт самой пластичности мозга и факт, который заключается в том, что не только мозг творит культуру, но и культура формирует, созидает и заставляет работать мозг так, а не иначе.
