Чтобы определить стратегическую интеракцию, нужно вернуться к самому началу социальных наук и задаться вопросом о том, что такое социальное. Есть группа молодых радикалов, которые верят в то, что социальное и природное противопоставлены неправильно, материальная социология говорит нам, что вещи действуют наравне с людьми, но мы интуитивно — хотя это может быть очень интересно, если мы аспиранты-социологи, — знаем, что это полная чушь.
Давайте зададимся вопросом о том, почему мы так чувствуем. Чего именно вещи не умеют? Мы можем сказать, например, что доводчик двери имеет собственную волю, что он стремится захлопнуться, что он стремится стукнуть выходящего и, наоборот, отгородить тех, кто остается внутри. Все это мы можем ему приписать. Но доводчик при этом не умеет и не может некоторых других вещей, которые становятся яснее, если мы посмотрим на прототипическую, как бы довольно простую интеракцию.
Два человека торгуются: один предлагает какие-то деньги за товар, второй пытается определить, за сколько этот товар можно продать. В процессе торговли, допустим, они читали книги по экономике, самая важная информация, которая каждому из них нужна, — это сколько другой согласен на самом деле заплатить или за сколько он согласен этот самый товар отдать. Важная информация — насколько согласны его купить, разумеется, но эта информация у них обычно есть. А во сколько товар оценивает другой — они совершенно точно не знают. Каждый из них пытается угадать, во сколько товар оценивает другой. Каждый из них при этом должен пытаться понять, как другой оценивает его оценку и как другой оценивает оценку оценки, и в этом бесконечном зеркальном лабиринте каждый из них существует.
Применительно к неодушевленному объекту, которого мы считаем ненаделенным интеллектом, мы не можем предполагать, что он проходит достаточно далеко на этом пути. Мы можем предполагать, что искусственно торгующаяся с индивидом компьютерная программа может иметь собственное представление о цене. Мы можем предполагать, что эта программа имеет какую-то статистическую подпрограмму, которая предполагает на основании данных о клиенте, во сколько клиент оценивает этот самый товар. Но предполагать, что программа заодно оценивает, как клиент пытается угадать, как программа оценивает его функцию полезности и действует, сообразуясь с этим пониманием функции полезности, мы, скорее всего, уже не можем. Чем дальше мы движемся, тем меньше вещь способна, по нашим представлениям, участвовать в такого рода мысленном взаимодействии, которое называется стратегической интеракцией.
Стратегическая интеракция есть взаимодействие агентов, каждый из которых стратегически мыслящий и предполагает, что другой — стратегически мыслящий и так далее и тому подобное.
В повседневной жизни есть несколько теорий — на самом деле размышления о природе стратегической интеракции, или двойной контингентности, или рефлексивности (она под разными названиями входит в социологию с разных сторон) — несколько теорий выросли из размышления об этих сюжетах. Собственно, экономическая или математическая теория игр — это в большой степени попытка формализовать как раз взаимодействие стратегических агентов.
Есть более социологическая версия размышлений на эту же тему, и это размышления, начинающиеся той точкой, которую экономисты обычно опускают.
Экономисты обычно немного льстят человеческой способности оценивать, принимать рациональные решения и верить, что другие примут рациональные решения.
Понятием рациональных решений в данном случае обозначается способность понимать, какой курс действий лучше всего, и верить в то, что другие люди способны это выбрать. Два идеальных компьютерных игрока будут пытаться определиться с тем, какую цену они должны предложить, зная свою функцию полезности, зная, что они не знают чужую функцию полезности, и так далее и тому подобное, полагаясь в точности на ту информацию, которая у них есть.
Большинство игроков в реальной жизни будут пытаться угадать по таким вещам, как расширение зрачков, или какая-то биографическая информация, или этнические или гендерные стереотипы, — на основании этой информации будут пытаться угадать, что на самом деле думает другой человек. И в этом плане стратегическая интеракция между реально взаимодействующими людьми — это по большей части попытка приписать и угадать другие мотивы или ввести других в заблуждение по поводу своих мотивов. Это не столько задача выведения логических функций, сколько попытка уловить или скрыть информацию. В математической или большей частью экономической теории игр это сокрытие информации опускается или решается слишком просто в своем роде.
В социологии появляется какое-то количество теорий, атакующих именно эту проблему — стратегическое взаимодействие, которое есть взаимодействие вокруг передачи, выдачи сообщений или сокрытия информации. Подходя к взаимодействию с этой точки зрения, мы можем разделить любые поступки на несколько разновидностей, на несколько слоев или несколько типов ходов.
Простейший из них — это невинный ход, когда люди делают что-то, не предполагая, что другие люди смотрят на них, понимают, что они делали, и как-то на это собираются реагировать. Они действуют, как если бы других не было. Не очень реальное действие в присутствии других людей: мы в каком-то смысле всегда думаем о том, что другие люди увидят, — но оно в принципе вполне возможно.
Второй ход — это тот, который Гоффман называет наивным. Это наблюдатель — Гоффман был основным теоретиком социальной информации в социологии — тот, которого он называет наивным. Если А совершает какой-то невинный ход, Б наблюдает этот невинный ход и говорит себе, что А в данный момент сделал. В данном случае ход обозначает не поступок, а интерпретацию происходящего, это мысленный акт. Так вот наивный ход в данном случае — это ход расшифровки смысла действия А со стороны Б. Зная, что Б за ним смотрит, А предпринимает то, что Гоффман называет контролируемым ходом, и состоит этот контролируемый ход в том, что А делает что-то, одновременно посылая Б сигнал о том, что же здесь происходит. В некотором роде каждый наш ход в присутствии других людей контролируем. Мы даем этим другим людям понять, что мы делаем. Поэкспериментировав на себе, мы можем обнаружить, насколько дискомфортно для нас делать что-то такое, что, как мы знаем, окружающие нас множественные Б не могут никак интерпретировать.
В свое время я давал студентам задание, предлагая им встать на автобусной остановке напротив факультета социологии и попрыгать с поребрика или на него перед этой самой остановкой, не давая никаких объяснений о происходящем. И они утверждали, что это очень дискомфортный опыт, потому что на них смотрели как на шизофреников, а мы не очень любим, когда на нас смотрят как на шизофреников. Попробуйте сделать что-нибудь, что, как мы знаем, совершенно непонятно для других, и ужаснитесь глубине собственного эмоционального потрясения.
Каждый ход в присутствии других людей более-менее контролируем. Но некоторые ходы гораздо более контролируемы, чем другие, если мы пытаемся ввести этих людей в сознательное заблуждение о характере происходящего. Это вещь, которая случается, с одной стороны, не очень часто, не все время, а с другой стороны, встречается чаще, чем можно подумать. Люди, которые все время контролируют информацию и пытаются создать о себе ложное впечатление, — это, например, профессиональные разведчики. Но сегменты этого ложного впечатления встречаются вокруг нас чуть ли не ежедневно: неверные супруги, например, которым нужно сфальсифицировать довольно большой фрагмент реальности, обращенной к физически близкому человеку, чтобы сохранить прежние отношения; или люди, которые фальсифицируют свою историю, чтобы выглядеть социально более привлекательными. В этом смысле много ходов предпринимается контролируемо, так чтобы не дать наблюдателю догадаться о том, что на самом деле произошло, или даже создать совершенно неправильное впечатление.
Теперь зайдем на шаг дальше в этом нашем повседневном лабиринте. Есть раскрывающий ход, который предпринимает наш Б, если полагает, что А делает что-то такое, зная, что Б на него смотрит, и может пытаться произвести на него неправильное впечатление, по какой-нибудь причине ввести в заблуждение. У Б должен быть большой словарь подозрений, некоторые космологические представления о том, что может идти не так, которые он применяет, дабы вычислить, ради чего А может ввести его в заблуждение, и расшифровывает наблюдаемую информацию под углом этого подозрения.
Все взрослые знают, что любое взаимодействие с другими людьми, в которое вовлечены деньги, может на самом деле быть прикрытием для какой-нибудь мошеннической схемы.
Малознакомых других надо подозревать в том, что они готовы нас эксплуатировать финансово или еще как-нибудь.
С другой стороны, следующий ход в нашем лабиринте — это противораскрывающий ход, в котором А, зная, что Б наблюдает и подозревает, что А вводит его в заблуждение, придумывает, как рассеять его подозрения, для того чтобы как-нибудь реализовать свой коварный план. Есть две области, в которых эта разновидность стратегической интеракции доходит до своего предела. Супружеская неверность, о которой Гоффман почему-то ничего не написал. Зная из биографии некоторые сюжеты его личной жизни, можно примерно догадаться, что эта тема была слишком для него болезненной. Вторая, о которой он писал много и никак не связана с личной жизнью, был шпионаж. Шпионы — это люди, которые профессионально занимаются введением других в заблуждение или имеют дело с теми, кто так же профессионально занимается разоблачением обманщиков и обманом уже обманщиков. История шпионажа — это прежде всего история того, как меняются наши представления о манипулируемости определенных сегментов реальности.
Реальностью или поверхностью, которую видит Б, А может манипулировать до известных пределов. Любого рода информация, которую индивид сообщает или испускает, сообщается или испускается не совсем свободно, и всегда есть некоторые пределы. Иногда этих пределов меньше, то есть некоторую информацию очень легко фальсифицировать. Любую информацию, которую Б воспринимает, он проверяет на возможность того, что она была предметом манипуляции. Некоторая информация очень легковесна, она является знаком в семиотическом смысле, в том плане, что она является сознательно передаваемым битом каких-то сведений. Этот бит можно воспринять, но для того, чтобы принять его на веру, нужно что-то знать о мотивах А и верить, что А сообщает достоверную информацию. Другой информацией сложнее манипулировать.
Интеллектуальное развитие разведки есть по большому счету, говорит Гоффман, смена представлений о том, какой поверхностью вообще можно манипулировать. Интуитивно мы считаем, что нельзя манипулировать всей информацией, которую испускает индивид. И самая надежная информация — это информация, о которой ни один А не подумает, что Б может ее считывать и интерпретировать, а поэтому не затрудняется ее фальсифицировать. Поэтому профессиональный разведчик, сопровождаемый легендой, обзаводится спичечными коробками, которые соответствуют легенде, так чтобы, если кто-нибудь обыщет номер, там были предметы, только подтверждающие версию. Притом предметы настолько мелкие, чтобы в голову никому не пришло, что кто-то мог задумываться о спичечном коробке из соответствующего ресторана, пойдя в который, можно подтвердить легенду о том, что он был там позавчера с неизвестной женщиной, а вовсе не с русским резидентом.
Другие ограничения — это ограничения моральные, стратегические. Контрразведка пытается понять, может ли разведка принести настолько большие жертвы, для того чтобы ее обмануть. Гоффман пользуется до сих пор неизвестно до какой степени легендарными историями о Второй мировой войне и о том, как адмирал Канарис финансировал голландское Сопротивление, собственно, создал голландское Сопротивление, по некоторым версиям, для того чтобы извлекать из союзников ценную информацию. Вред, который немцам наносило голландское Сопротивление, подорвавшее некоторое количество немецких боевых транспортов, мог быть, собственно, гораздо больше, чем ценность той дезинформации, которую через него сливал Канарис. Канарис был загадочным человеком. Возможно, ему настолько нравился процесс, что он совершенно потерял чувство результата и искренне работал на обе стороны Второй мировой войны, можно подумать, что он был жертвой стратегической интеракции в этом смысле.
Так или иначе, тот факт, что порт Роттердама был разбомблен для того, чтобы внушить доверие к Сопротивлению, которое сообщило соответствующую информацию союзникам, видимо, можно считать исторически подтвержденным. Так вот, это было разновидностью жертвы, которая должна была создать полное доверие к источнику информации. Германский флот не знал о том, что Канарис таким образом играет в свои стратегические игры.
За всеми этими занимательными сюжетами шпионских романов проглядывается что-то большее — теория культурной эволюции.
Мы видим, что по мере того, как определенные сигналы перестают считываться как достоверный тест, достоверное свидетельство, они вовсе выходят из употребления. Но они превращаются в знак, в сознательно манипулируемый жест. Слова политика — как все знают, в общем политику нельзя доверять, словам вообще нельзя доверять — тем не менее не являются совершенно ничем. Они являются чем-то, но чем-то отличным от того, чем они могли бы быть или были прежде. Они превращаются в сознательную декларацию определенных намерений. И от тестов разные биты и типы информации постепенно превращаются в знаки в общекультурной динамике. Гоффман показывает нам, как это происходит.
