Когда мы говорим о международных отношениях, мы, конечно, не можем игнорировать вопрос о государстве, о том, какую роль оно играет в международных отношениях. Долгое время в основных школах теории международных отношений господствовал — да и, в общем, продолжает господствовать — так называемый государствоцентричный подход. Это вполне логично, потому что сама теория международных отношений формируется в Новое время, когда основными акторами на исторической сцене являются государства, которые возникали и продолжают возникать в мире начиная с XVI–XVII столетий. И, по большому счету, очень трудно себе представить международные отношения без государств.
Вопрос в том, как мы понимаем государство как актора международных отношений. Что значит этот государствоцентризм? Тут тоже существует некоторое количество стереотипов. Например, либералам приписывают то, что они не являются государствоцентристами. Это на самом деле не так, но все по порядку.
Международные отношения — это, с одной стороны, то, что находится за пределами государства, потому что государство — это то место, где война всех против всех преодолена через достижение общественного договора и через возникновение суверена. С другой стороны, все то, что происходит между суверенами, то есть то, что происходит между государствами, — это и есть международные отношения. И там продолжается, как мы знаем, война всех против всех.
С другой стороны, здесь возникает очень много вопросов. Например, что такое государство? Мы можем воспринимать государство как некоторое условное обозначение актора как человека. Так, мы смотрим на отношения между людьми в социуме — мы рассматриваем отношения между людьми. Когда мы видим международные отношения, мы условно наделяем каждое государство способностями человека. Такой подход существовал довольно долго, до конца 60-х годов он был чем-то само собой разумеющимся, потому что государство — это правительство. Здесь мы должны разделять, кстати, очень важную вещь: state-центризм и government-центризм.
Что такое государство? Понятно, что для XVII века, когда большинство стран Европы — это монархии, притом монархии абсолютные, это мир, где государство очень часто ведет себя как один человек и этот человек — правитель этого государства. Но так ли это в сегодняшнем мире? Сегодняшнее государство — это довольно сложная политическая система, где действует не только ядро в виде правительства, но и целый набор институтов, включая политические партии, которые совершенно необязательно должны быть одного мнения, включая оппозицию, средства массовой информации, гуманитарные организации и так далее. Это государство или кто? Это вроде бы не правительство, но они имеют свой голос, когда речь идет о позиции страны на международной арене, или нет?
Очевидно, что после 1968 года и после того, что происходит по крайней мере в развитой части мира, ответ на этот вопрос положительный: да, имеют. Да, сегодня существует курс, который вырабатывает и проводит правительство любой страны, но этот курс внутри этой самой страны может быть подвергнут критике и на следующем этапе, на следующем электоральном цикле скорректирован или изменен.
Когда мы говорим о позиции той или иной страны, мы должны четко понимать, что есть позиция правительства, а есть нечто большее, что тоже является частью политической системы.
С авторитарными государствами, конечно, проще, потому что там политическая система развита слабее, как правило, задавлена оппозиция, соответственно, общество имеет гораздо меньше влияния на внешнюю политику и на политику как таковую. Но значит ли это, что и здесь играет роль только government-центризм? Наверное, это уже не так.
При этом здесь возникает одна важная спекуляция, в условиях, когда победил принцип всеобщего гостеприимства, и это во многом поспособствовало тому, что мы уже привыкли называть глобализацией, когда некие люди могут вести бизнес и свою общественную деятельность не только внутри своей страны, но и за ее пределами, объединяясь со своими единомышленниками по всему миру. Так возникает страшный призрак, которым очень любят нас пугать, — это всякого рода интернациональные NGO, которые приходят и начинают мутить воду в той или иной политической системе, влиять на правительство, и это вообще какая-то страшная вещь, лучше ее запретить, задавить, закрыть. А сделать это не так-то просто, потому что за этим стоит не только моральный авторитет, но и поддержка уже на международном уровне.
С другой стороны, возникает спекуляция, связанная с тем, что государство, таким образом, уже не единственный и не главный актор. А есть, например, сетевые структуры, которые действуют помимо государства, и они не менее влиятельны, а еще есть крупный бизнес, который создает свои транснациональные корпорации, и они тоже могут иной раз быть сильнее того или иного государства.
Здесь нужно быть предельно осторожным, потому что в любом случае то, что является международными отношениями, сегодня по-прежнему строится на межгосударственном уровне, и мы никуда от этого не денемся. Более того, очень важной деталью, связанной с действием интернациональных NGO, так же как и транснациональных бизнес-компаний, является тот факт, что где-то они все-таки зарегистрированы, у них где-то есть головной офис и он, как правило, находится в какой-то определенной стране. Следовательно, возникает некоторая двойственность: они, с одной стороны, интернациональны, как те фонды, которые скупили долг Аргентины летом 2014 года, а с другой стороны, они национальны, потому что находятся под юрисдикцией прежде всего Соединенных Штатов Америки. И Аргентина идет в американский суд, чтобы с ними выяснять вопрос о долгах.
Поэтому здесь ситуация большего усложнения, когда и само государство уже гораздо более сложная структура, чем 300 лет назад и даже 70 лет назад. Но тем не менее никто пока не спешит, включая либералов, отказываться от государствоцентризма как такового, то есть от признания того факта, что именно государство является пока основным актором на международной арене. Все остальные нюансы имеют значение, но я бы избегал этого подхода, в котором достаточно упрощенно воспринимается нигилизм в отношении государствоцентризма со стороны некоторых современных авторов.
Что еще очень важно? Здесь, конечно, важно понимание трансформации суверенитета в этих условиях. Как мы относимся к суверенитету и как мы его воспринимаем? Как нечто, что касается только самого государства, или как нечто, что касается других? Здесь очень важным моментом было то, что произошло 70 лет назад, — Вторая мировая война и преступления нацизма в ходе Второй мировой войны, потому что уничтожение евреев в Освенциме было суверенным делом нацистской Германии. И, кстати говоря, то, что западные союзники мало вмешивались в этот вопрос, было во многом следствием в том числе и того подхода, что есть суверенная страна, там есть граждане, а что с ними происходит — это уже проблема этого государства. Но когда весь масштаб этих преступлений стал известен миру, встал вопрос о том, что таких вещей больше нельзя повторять, и встал вопрос о том, что необходимо, следовательно, каким-то образом решать эту сложную коллизию — сохранение суверенитета, но в то же время предотвращение страшных преступлений, которые может совершить суверенное государство против своих граждан, своих жителей.
В этой связи начинают возникать попытки создания каких-то международных институтов, которые бы за этим следили, в том числе на уровне Организации Объединенных Наций, и заключение разного рода соглашений, которые бы это гарантировали, где государство, заключая, скажем, Хельсинские соглашения, фактически отчасти отказывается от своего права на абсолютный произвол по отношению к своим гражданам. Следовательно, уже какую-то часть своего суверенитета она делегирует. И как тут быть?
Потому что война всех против всех продолжается, а мы уже начинаем куда-то делегировать свой суверенитет — страшно, неприятно и очень волнительно.
Особенно мы это видим на примере российского общественного сознания и представления о суверенитете наших политиков.
Здесь, на мой взгляд, возникает еще одна очень важная концепция, которая сегодня является одним из возможных позитивных продолжений дебатов между реалистами и либералами, — это английская школа и концепция international society, где некое сообщество стран, испытывающих друг к другу доверие, не только, кстати, по культурным основаниям, но в первую очередь по ним, потому что это некое обнаружение общих ценностей. Да, они готовы поступаться частью своего суверенитета, поскольку доверяют друг другу. Более того, в мировой системе, помимо international society, английская школа выделяет мировую систему.
Более-менее удалось договориться о каких-то правилах — ну, не убивают сейчас послов, согласитесь. Даже если происходит война между странами, обычно их либо высылают, но не берут в заложники. Наверное, на заре Нового времени такое часто могло происходить. Есть какое-то понимание того, что можно делать, а что нельзя, что можно сказать в международной риторике, а что нельзя. Все это всегда очень зыбко, поэтому это, конечно, не уровень society, это именно уровень системы, в которой вы как государство должны находиться, даже если вы Северная Корея. Даже если вы Северная Корея, вам приходится делать какие-то вещи, которые неизбежны, хотя вам, наверное, это очень противно и совершенно не хотелось бы этого делать, но тем не менее приходится.
Следовательно, мы видим картину, в которой суверенитет государства трансформируется, притом что государство никуда не девается и остается основным актором в международных отношениях. Поэтому я бы не спешил хоронить государствоцентризм как таковой, но призвал бы более детально подходить к вопросу о том, что такое государство как актор международных отношений.
