Интеграция мигрантов — казалось бы, смысл этого выражения абсолютно ясен, абсолютно определен. Но давайте задумаемся, кто говорит об этом, какие агенты социального действия вообще включены в разговор на эту тему. Это чиновники, это политики, публичные и непубличные, и это эксперты, члены академического сообщества. Итак, есть три сферы, или, говоря языком Бурдье, три поля, агенты которых ведут борьбу за контроль над значениями этого выражения друг с другом и с агентами других полей. То есть что такое интеграция, кого считать интегрированным, кого считать неинтегрированным — это на самом деле отнюдь не академический, не научный вопрос, а, скорее, вопрос практико-политический.
Чтобы это не звучало совсем абстрактно, я приведу иллюстрацию. В Чешской республике один из самых главных застрельщиков разговоров об интеграции мигрантов — это Томио Окамура. Как мы можем понять по его имени, он не совсем чешского происхождения, он мигрант второго поколения от японского папы и чешской мамы. Он очень любит поднять тему о том, что мигранты интегрироваться не хотят, что они Чехию наводнили и так далее. Очевидно, что проблема, скорее всего, в большой степени политическая, и речь нужно вести именно о контроле, о том, кто борется за контроль над значениями этого выражения.
Еще одно соображение методологического свойства: когда мы на эту тему рассуждаем, мы представляем себе две закрытые сущности, две целостности, противостоящие друг другу: с одной стороны принимающее сообщество и с другой стороны мигранты. Но давайте спросим себя: является ли интегрированным то общество, интеграции в которое мы ждем от мигрантов? Очевидно, нет. Очевидно, любое общество очень сильно расколото по социально-классовому признаку, по идеологическому и так далее. И те, кого мы называем мигрантами, — это на самом деле множество очень разных людей — разных по социальным параметрам: по образованию, по профессиональной квалификации, по социальному капиталу и так далее. И в современной социальной науке уже давно отказались от представления об обществе как о целостности, как о единстве, чем-то едином и однородном. Общество мыслится либо как совокупность социальных подсистем — скажем, у Лумана их двенадцать. И если говорить об интеграции, то мигранты интегрируются не в общество в целом, в общество как таковое, а в какую-то из этих социальных подсистем. Бурдье говорил бы о полях — экономическом, культурном, бюрократическом и так далее. И осмысленно говорить об интеграции в какое-то из этих полей, а не в общество в целом. Это очень важно.
Последнее общетеоретическое замечание. Есть процесс, есть нечто спонтанное, то есть, когда мы говорим «интеграция», мы имеем в виду что-то, что происходит независимо от воли и желания людей, что-то происходит часто даже вопреки желаниям людей. С другой стороны, есть усилия каких-то бюрократических структур по интеграции мигрантов, политика интеграции. Эти спонтанные процессы с большим трудом поддаются управлению. Пример — Соединенные Штаты vs Западная Европа. В Штатах интеграция мигрантов отдана на откуп рынку и, может быть, НГО, НКО, НПО — неправительственным некоммерческим организациям. В Европе огромные усилия тратятся на программы интеграции, сюда инвестируются сотни миллионов евро почти в каждой стране, особенно в богатых странах.
Если мы сравним объективные показатели интегрированности мигрантов в Соединенных Штатах и в Европе — в Штатах они выше.
Это и уровень знания языка, и количество смешанных браков — я говорю не о расовых (с расовыми большие проблемы), а именно о межэтнических, — скажем, у выходцев из азиатских стран за пределами своей группы до 50% и выше во втором поколении, у так называемых hispanics, очень высокий процент браков за пределами «своей» этнической группы. Есть еще сегрегация в расселении. Если мигранты, какие-то сообщества селятся вместе, компактно, имеют сегрегацию — это тоже показатель плохой интегрированности. В Штатах все эти показатели выглядят лучше, чем в Европе, хотя денег они на специальные программы не тратят или почти не тратят.
Если взглянуть на публичное обсуждение этой темы, то бросается в глаза, как много в этом обсуждении уделяется внимания культуре. Есть речевая фигура — «нежелание интегрироваться», есть вторая речевая фигура — это «конфликт культур». Давайте присмотримся, что является мотивацией людей, которые решаются на такой страшный на самом деле для многих выбор (он объективно страшен), как переезд на постоянное жительство из одной страны в другую. Как говорили еще в советское время, эмиграция — это репетиция смерти. Сейчас это уже не так, потому что можно вернуться, а тогда это был отъезд на всю жизнь. В любом случае это очень серьезное экзистенциальное решение. Так что является мотивацией человека, который решается на такой шаг? Желание улучшить свое материальное состояние, а если не свое, то хотя бы детей, дать шанс детям. Лучшая стратегия для реализации этой цели — во что бы это ни стало цепляться за свою культурную идентичность? Вопрос риторический. Поэтому ламентации, алармизм по поводу нежелания интегрироваться — это скорее популистский миф, чем реальность. Львиная доля людей, которые эмигрируют, хотят интегрироваться. Если у них это не получилось, то надо искать какие-то объективные причины, а не упираться в субъективное нежелание, обусловленное культурными различиями.
Очень часто, особенно в российских дискуссиях, когда говорят об этой теме, показывают кадры из парижских пригородов 2005 года — знаменитая «парижская осень», когда подростки из мигрантских магрибинских семей жгли машины, нападали на полицейские участки и так далее. Эти события у нас преподносили как проявление конфликта культур и нежелание детей из эмигрантских семей интегрироваться. Нет ничего более далекого от истины, потому что эти бунты были обусловлены прямо противоположным — желанием интегрироваться и протестом против неинтегрированности. Поэтому, когда говорят, что эти молодые люди не хотят быть как остальные французы, либо лукавят, либо не понимают ситуации. Как раз они хотят быть как остальные французы, они хотят гулять по Шанс-Элизе, иметь «Ситроен» или хотя бы «Пежо», в крайнем случае «Рено», иметь навороченный айпад и так далее. И если у них этого нет, то они воспринимают это как признак своей социальной исключенности. И этот бунт, как бы он ни был неприятен, — это бунт против неинтегрированности. Но он не обусловлен культурными различиями, культурно они фактически ничем не отличаются от принимающего общества, они французы.
Таким образом, ключевое слово для понимания этих беспорядков, этих бунтов — социальная депривация, исключенность, географическая стигматизация, обреченность на какое-то очень невыгодное положение. Если вы живете в каких-то определенных кварталах, то у вас шанс найти работу практически равен нулю. Это стигма. Если работодатель смотрит, что вы из 95-го, скажем, округа, то вас точно не возьмут на работу — это то, что часто называют географическая стигматизация. Плюс напряженные отношения с полицией — это тоже еще важный фактор. Здесь приходит на ум Ален Турен, французский философ, который сказал про магрибинских мигрантов: «Пятьдесят лет назад они не знали французского, но у них была работа, а сегодня они знают французский, но у них нет работы». Очевидно, дело не в культуре. Я бы не стал культурные факторы в принципе отбрасывать — это было бы неверно, но в данном случае этот фактор все-таки не играет первостепенной роли.
Было бы неверно ничего не сказать о России.
Дело в том, что для нашего общества характерна очень высокая степень социальной напряженности, вызванной целым рядом причин.
И одним из проявлений этой социальной напряженности является повышенная чувствительность людей к теме иммиграции вообще и к теме интеграции мигрантов в частности. В этой ситуации возникает большой соблазн истолковать социальное напряжение, социальные противоречия как обусловленные культурой, методологически культурализировать эти напряжения и конфликты. Между тем наша главная проблема — это правовой беспредел, или, как говорил наш экс-президент, а ныне премьер, правовой нигилизм. А если сказать сильнее, то это невероятная распространенность неправовых практик, в том числе и среди тех, кто, по идее, должен право охранять, — правоохранительных органов.
И когда внимание переключается с этих базовых проблем, в частности с неспособности правоохранителей охранять право, обеспечивать верховенство права, верховенство закона, на проблемы культуры, на пресловутое нежелание интегрироваться, на нежелание мигрантов соблюдать наши обычаи и традиции… Хотел бы спросить: какие, например? Хотели бы мы, чтобы мигранты усвоили такую традицию, как эксцессивное питье алкоголя? Или наше уважение к праву, уважение к правоохранителям — хотели бы мы, чтобы они так же относились к закону, как в большинстве своем мы относимся?
Переключение внимания с этих базовых проблем, в частности с проблем с соблюдением закона, на проблемы культурного свойства является, как мне кажется, способом ухода от ответственности. Те люди, которые должны — я имею в виду лиц, принимающих решения, — решать социально-экономические и правовые проблемы и неспособны или не хотят их решать, — для них довольно удобным инструментом ухода от ответственности является переключение внимания на культурные аспекты интеграции. Как мне представляется, было бы полезнее, если бы лица, принимающие решение, чиновники разного ранга поменьше занимались писанием разных кодексов типа «Кодекса москвича», «Кодекса петербуржца» и больше внимания уделяли объективным проблемам, которые порождают социальную маргинализацию вновь прибывшего населения и которые могут быть истолкованы задним числом как проявления нежелания мигрантов интегрироваться.
