Во многих работах о Баратынском часто и справедливо цитируют его маленький поэтический шедевр «Мой дар убог, и голос мой не громок», где Баратынский говорит о том, что в поколении он нашел друга и надеется в потомстве найти читателя. Эта оппозиция «друг в поколении — читатель в потомстве» довольно хорошо применима к тому, что можно было бы назвать литературной судьбой или литературной репутацией Баратынского. Потому что эта судьба, судьба и самого поэта, и его наследия, сложилась довольно прихотливо. Баратынский входит в литературу в самом конце 10-х годов, чуть позже, чем Пушкин, Дельвиг и Кюхельбекер, но он дебютирует вместе с ними, рядом с ними и, естественно, в тесном дружеском общении с этой группой поэтов.
Первые яркие дебютные стихи, прежде всего знаменитая элегия «Финляндия», очень тесно связаны с собственно биографическим контекстом. Известно, что после так называемого проступка в Пажеском корпусе, когда Баратынский в шестнадцать лет участвовал в не вполне невинной шалости: у них с друзьями было тайное «общество мстителей», и один из мальчиков, состоявших в этом обществе, сын камергера Приклонского, иногда утаскивал у своего отца деньги из табакерки, на которые они лакомились, покупали конфеты и как-то тихо развлекались. Но однажды этого мальчика Приклонского с ними не было, и тогда Баратынский и один из его друзей решили: что же, без конфет, что ли? Они отправились в дом к этому Приклонскому и решили позаимствовать табакерку с деньгами из комода. Дело вскрылось, был, естественно, громкий скандал, их из корпуса исключили, и, чтобы сохранить дворянское достоинство, — хотя дворянства Баратынский не был лишен — ему нужно было выслужиться до офицерского чина. Поэтому он был вынужден поступить на службу солдатом, и в силу разных обстоятельств, в том числе родственных связей, ему удалось записаться в один из полков, который стоял в Финляндии.
)
Естественно, служба в Финляндии воспринималась как некоторым образом вынужденная, и в стихах о Финляндии, наполненных яркими романтическими описаниями, всегда прочитывался этот явный биографический и современный подтекст.
Его ранние стихи приобретали действительно большую популярность, потому что он был настоящим выразителем чувств современного человека. Славу ему принесло то, что Михаил Леонович Гаспаров называл аналитическими элегиями, в том числе знаменитая элегия «Признание» — стихотворение о нелюбви. Обычно любовная лирика предполагает, что мы признаемся в существовании чувств, а Баратынский признается в том, что чувства прошли, и он призывает к какому-то рациональному их контролю.
Сам Баратынский ощущал себя действительно поэтом своего поколения, выразителем этих идей.
Аналитизм Баратынского, умение анализировать современные эмоции были очень высоко оценены, и в том числе Пушкин отзывался и о его элегиях, и о самом Баратынском чрезвычайно высоко. Его ранние стихи и поэмы, в том числе поэма «Пиры», которая сочетала два самых главных, пожалуй, жанра начала XIX века — веселое послание и унылую элегию в конце, — казались выражением духа времени, тем, что было тогда на некотором острие.
Некоторый парадокс состоит в том, что в середине 20-х годов, когда Баратынский сформировался как поэт, на литературную арену стали выходить новые поколения, которые считали, что Пушкин и Баратынский пишут слишком гладкие стихи, что чувства слишком мелкие, что нужны какие-то высокие философские обобщения. Так называемые «московские юноши» — Шевырев, Погодин, люди, группировавшиеся вокруг журнала «Московский вестник», — считали, что Пушкин еще ничего, потому что они хотели его объявить гением, соответствующим их представлениям о настоящем поэтическом искусстве, а Баратынский казался им гораздо менее интересным.
Холодный прием итогового сборника 1827 года, который подводил черту под ранней поэзией, чувствами современного человека, Баратынского в какой-то степени охладил. Но парадоксально, что в это время в его поэзии происходит некоторый перелом. В конце 20-х годов Баратынский постепенно отходит от привычной элегической поэтики, ища разными способами выражение более общих философских идей. Но некоторый парадокс состоит в том, что публикуется он в конце 20-х довольно мало, хотя в это время он пишет замечательные стихи вроде «К чему невольнику мечтания свободы?», «На смерть Гете». «На смерть Гете» потом печатается и становится своего рода хитом.
Но очень многие тексты, написанные в конце 20-х годов, где у Баратынского своя философская медитативная манера, появляются слишком поздно — только в большом сборнике стихотворений 1835 года, в который Баратынский решил поместить практически все, что он написал за это время. Его идея была представить очень разные впечатления о своей жизни — неслучайно в качестве посвящения он хотел предпослать стихотворение «Вот верный список впечатлений…», говорящее о разности жизненного опыта. Но за счет того, что в сборнике 1835 года текстов было очень много, поздние тексты в его новой поэтике оказались затенены более ранними стихами, которые читателю были уже известны.
Сборник 1835 года Баратынский мыслил как некоторый итог, некоторый рубеж, и он формулировал для себя, что время индивидуальной поэзии прошло, иной еще не настало. Но парадокс заключался в том, что именно тогда, в конце 30-х годов, эта индивидуальная поэзия, ориентированная на выражение непосредственных личных эмоций, наоборот, оказалась востребованной, примером чего может служить успех поздней лирики Лермонтова, которая, собственно, вся очень субъективна, очень индивидуальна. Баратынский же в финальном сборнике «Сумерки», вышедшем в 1842 году, уходит в то, что можно его словами сказать: «Не найдет отзыва тот глагол, что страстное земное перешел». В «Сумерках» много стихов, в которых нет речи об индивидуальной судьбе поэта, есть размышления о жизни, смерти, «правда без покрова», говоря цитатой из того же Баратынского.
Сборник «Сумерки» был плохо принят критикой. Белинский «Сумерки» совершенно не оценил, прочие критики не были к этим стихам более благосклонны. Парадокс заключается в том, что эти поздние стихи, которые оказались совершенно не оцененными ни ровесниками, ни особенно младшими современниками, — это те тексты, по которым мы помним Баратынского сейчас: «Осень», «Недоносок», «Толпе тревожный день приветен…», «Рифма», «Пироскаф», «Дядьке-итальянцу», те тексты, которые Баратынский написал именно в последние годы. И возникает закономерный вопрос: а как произошла переоценка этой литературной репутации?
В 1844 году Баратынский умирает, о нем вспоминают, но сожалеют о нем как о поэте прежде всего 20-х годов. И он, таким образом, справедливо встает в один ряд с ушедшим к этому моменту Пушкиным, занимая вроде бы свое место, но за счет такого восприятия то, что было написано им после пушкинской смерти, уже тоже мало интересует современную критику.
Вообще в 40-е годы интерес к поэзии существенно падает и возвращается только в 50-х годах.
И тут величайшая заслуга принадлежит Николаю Алексеевичу Некрасову, который в 1850 году печатает в «Современнике» ряд статей, посвященных русским второстепенным поэтам. Тогда возвращается Тютчев, и уже в 1854 году происходит первая серьезная посмертная публикация Баратынского. Парадоксальным образом или непарадоксальным в ней участвует Иван Сергеевич Тургенев, который принимал значительное участие в издании сборника Тютчева.
С одной стороны, публикация 1854 года — это дань некоторым случайным обстоятельствам — Тургенев где-то познакомился с вдовой Баратынского, которая передала ему часть стихов. С другой стороны, это некоторый общий тренд. Для Некрасова, самого поэта, оказалось важным вернуть интерес к поэзии, прежде всего выстроив некоторую генеалогию. С одной стороны, в 50-е годы они уже начинают воспринимать поэзию пушкинской эпохи как поэзию историческую, и неслучайно именно в это время начинаются первые собственно историко-литературные исследовательские работы об этом времени. С другой стороны, Баратынский, как и Тютчев, проживший дольше Пушкина, — но Тютчев еще, слава богу, здравствует и проживет долго — нужен как некоторое связующее звено между поэзией ушедшего золотого века, поэзией пушкинской эпохи, и новой, современной поэзией, которую хочет вокруг себя отстраивать Некрасов.
Таким образом, в 50-е годы намечается первый перелом в зарождении интереса к Баратынскому — с одной стороны, интерес к историческому, с другой стороны, интерес как к некоторому поэтическому предшественнику.
После 50-х годов Баратынский оказывается уже скорее исторической фигурой, о нем появляются публикации историко-литературного свойства. Новый виток обращения к Баратынскому как к живоощущаемому предшественнику произойдет существенно позже, в Серебряном веке, когда символисты и, шире, модернисты будут искать в предыдущей русской поэзии своих неуслышанных предшественников.
Может быть, не случайно, что символисты, искавшие тайные значения слова, не стремившиеся к заведомой ясности, а иногда предпочитавшие темные символы, выбирали не ясную раннюю поэзию Баратынского, а темное, сумеречное стихотворное наследие. И уже в Серебряном веке, благодаря усилиям прежде всего Брюсова, гораздо более высокую оценку получили поздние стихи, и можно сказать, что благодаря Серебряному веку поздний сумеречный Баратынский наконец заслонил ту легкую раннюю поэзию, за которую его ценили современники, за которую его ценили его первые читатели.
