Мы очень часто слышим из телевизора историю про то, что нам нужно развивать правовую культуру. В этом плане правовая культура — это глубоко несчастный концепт, чем-то похожий на историю с экологией — наукой о взаимосвязях различных кросс-видовых сообществ, которая стала синонимом хорошего или плохого состояния окружающей среды. Правовая культура — очень важный концепт, помогающий нам понять, как функционирует право в обществе и общество в рамках определенной правовой системы, — стала таким же несчастным концептом, который заменен, в общем, довольно странным деривативом. Поэтому правильнее говорить о правовом плюрализме, о вариативности правовой регуляции.
Очень часто нам кажется, что каждая ситуация, каждый момент нашей жизни так или иначе урегулирован законом, так или иначе существует как отдельная область регуляции. Мы по этому закону живем, мы его соблюдаем. На самом деле все устроено не совсем так. Практически в каждой ситуации — и здесь даже самый ортодоксальный юрист, я думаю, со мной согласится — существует вариативное регулирование, существуют разные способы трактовки ситуации и, соответственно, разные правовые нормы, которые должны это регулировать. Но в повседневной жизни мы этого не замечаем. Мы каким-то образом живем и думаем, что живем более или менее в рамках закона. Когда нам кажется, что мы нарушаем закон, мы, как правило, чувствуем себя не очень хорошо, пытаемся это скрыть хотя бы от властей, если не от друзей. Но парадокс, который и вызывает к жизни понятие «правовая культура» и понятие «правовой плюрализм», состоит в том, что эти повседневные решения, повседневные представления простого человека или низового правоприменителя о том, что такое по закону, настолько далеки от текста писаного закона, насколько это вообще возможно.
Первым думать в этом направлении начинает Ойген Эрлих, австрийский юрист, перед Первой мировой войной занесенный в Черновцы, тогда часть Австро-Венгерской империи, и обнаруживший, что-то, как улаживаются конфликты на местах, разрешаются споры, вершится правосудие — во всяком случае, по нетяжким преступлениям, — не имеет к писаному имперскому законодательству практически никакого отношения. При этом и чиновники, и простые люди, и судьи были твердо убеждены, что они живут в строгом соответствии с законом вообще и законом Австро-Венгерской империи в частности.
С этих пор начинают изучаться разные комплексные правовые порядки. Например, в этой аудитории мы находимся под регулированием законодательства Российской Федерации, потому что находимся на территории России. Второй нормативный пласт, тоже формальный, — это законодательство города Москвы, которое отдельные аспекты нашего взаимодействия здесь и сейчас тоже может каким-то образом регулировать. Например, на региональном уровне у нас, как правило, вводятся ограничения на курение в подъездах или в других условно общественных местах.
Существует пласт, тоже нормативный и достаточно сильно влияющий на то, что происходит здесь и сейчас, — академическая этика.
Она частично зафиксирована в каких-то прецедентных решениях и иногда даже в нормативных документах, этических кодексах и так далее, частично существует в неписаном виде, но от этого не обладает меньшей принудительной силой.
В какой-то степени мы с вами ограничены теми традициями, теми правилами, которые сложились в условно журналистской околомедийной среде, потому что ПостНаука является медиа и вполне себе подчиняется некоторым традициям, которые тут есть. Их можно сломать, но так или иначе такой слом вызовет санкции. Иногда это будет начало новой традиции, начало нового правила, иногда те, кто борется за старые стандарты, победят, и эта попытка слома будет наказана, те, кто нарушил, будут вынуждены дальше вести себя в соответствии с установившимися, устоявшимися правилами, если им вообще позволят остаться в этой сфере.
В этом плане, когда мы изучаем правовую культуру, мы изучаем не то, какой закон существует, а то, каким правилам люди подчиняются, как они ограничивают себя в разных ситуациях, как они решают не делать чего-то или делать что-то строго определенным образом. В тот момент, когда в городе X строго запрещенное купание с моста тем не менее практикуется, но практикуется строго в утренние и вечерние сумерки, и милиция, ныне полиция, совершенно спокойно смотрит на то, что, когда в сумерки утром и в сумерки вечером можно прийти прыгнуть с моста, доплыть до берега и повторить это несколько раз, потому что в этот момент нет навигации, она останавливается на сумеречное время, и это не создает ни для кого никакой опасности, и совершенно спокойно проходящий по мосту патруль игнорирует некоторое количество молодых людей, которые купаются, прыгая с моста. В то же самое время тот же патруль днем или ночью активно пресек бы эту деятельность, притом что по закону должен был бы пресекать все время. Но когда я беру интервью, я вдруг обнаруживаю, что патруль, его начальник и все его начальники, вплоть до начальника всей городской полиции, узнают эту новость от меня с искренним удивлением, они не знали, что им вообще-то нужно пресекать это все время, — во всяком случае, хорошо имитировали это удивление.
Это первый большой пласт. Все регулирование нашей деятельности очень плотно укоренено в том, как мы живем сейчас, как жили люди до нас. До нас — имеется в виду на некотором небольшом расстоянии — поколения, несколько, то, что видно во внятной исторической памяти. Наша жизнь определяется не законом, а той правовой культурой, которая есть, и эта правовая культура весьма плюральна, в ней на массу источников права масса слоев регулирования — формального и не очень.
Россия в этом плане, может быть, не самый яркий пример, потому что мы можем наблюдать огромное количество юрисдикций, где совершенно официально для разных случаев действовали совершенно разные законы. Например, это все индийские колонии Великобритании, когда, с одной стороны, есть общеимперское право, которое распространяется на граждан метрополии, и взаимодействие граждан метрополии с условно туземцами. Это право локальное индийское, которое распространяется на всех индусов и санкционировано Британской империей. Это местное традиционное, которое распространяется на местных жителей до тех пор, пока в их взаимоотношения между собой не включена колониальная администрация или граждане метрополии. Таких правовых режимов существовало и существует множество, когда семейные отношения регулируются традиционным законом, общегосударственным законом, условно говоря, регулируются тяжкие преступления и то, что касается администрирования, сбора налогов и так далее, земельные отношения регулируются на традиционном уровне и могут сильно варьироваться от места к месту.
И здесь мы должны задать себе еще один очень важный вопрос: в какой степени этот правовой плюрализм является легальным, в какой степени он является осознанным? Вернемся опять же в Британскую империю и увидим, что эта иерархия, довольно сложная схема выбора того, по какому закону сейчас нужно судить, по какому закону в конкретном случае нужно принимать решение, была более или менее формализована, могла оспариваться, обсуждаться и так далее. Почему, например, если существует конфликт по поводу земли между индуистом и мусульманином, в одной провинции дело будет разбираться по мусульманскому традиционному земельному праву, а в другой по индуистскому традиционному земельному праву? Это было более или менее зафиксировано не совсем в том виде, в котором мы себе представляем, как некоторое дерево решений, но, как правило, существовал набор правоустанавливающих договоров между британской короной и местными владетелями, из которых очевидно становилось, какой набор правил действует в каком случае и где проходит граница юрисдикций: имперской, локальной, сублокальной и так далее.
Противоположную ситуацию мы наблюдаем в России, когда российская правовая система очень плюралистична.
Она включает в себя огромное количество остатков советского регулирования, которое было либо отменено формально, либо должно быть отменено в силу того, что противоречит Конституции и многим более поздним регуляторным актам, попросту забыто. Оно включает — и это учитывают суды — довольно большое количество неформальных правил, растущих из криминального мира, растущих из ситуации 90-х годов. Оно включает в себя огромное количество локальных правовых техник. Если мы выедем за пределы Москвы и Санкт-Петербурга — я даже не пытаюсь приводить Кавказ в качестве примера — и посмотрим, как, например, устроено взаимодействие управления землей в нормальном скотоводческом райцентре, скажем, в Бурятии, то мы увидим много того, что чистого, незамутненного российского юриста повергнет в тихий ужас. Но это работает на локальном уровне и не мешает судам разбирать дела и принимать решения в соответствии с этими традициями там, где люди в эти суды обращаются.
Соответственно, у нас есть две истории: во-первых, степень плюральности каждой ситуации, в которой мы находимся, а во-вторых, степень прозрачности этой ситуации. Чем лучше это зафиксировано, тем лучше полисимейкеры, суды понимают плюралистичность правового порядка на той или иной территории, тем проще в это вникать человеку со стороны, тем более открытым оказывается это пространство, тем эффективнее работает даже самое плюралистичное право. В тот момент, когда есть официально установленное правило, описывающее, как, где и что мобилизуется, мы все равно продолжаем жить в мире очень высокой правовой неопределенности, но эта неопределенность как-то уменьшается.
