Понятие «лицо» и сам термин «лицо» обозначает социальную идентичность человека. Это одна из кросскультурных универсалий. В английском, французском, русском или китайском одно и то же слово будет обозначать часть тела, которая краснеет, когда мы делаем что-нибудь неправильное, и которую мы пытаемся закрыть руками — дети, по крайней мере, пытаются закрыть руками, — и то социальное «я», ту репутацию, которая из-за этого страдает. Почему есть такая физиологическая реакция, такая параллель между физическим телом и социальной сущностью — неизвестно.
Кроме того, с лицом связано много разных других загадок. Непонятно, прежде всего, из чего оно, собственно, состоит. Что такое лицо? Проще всего сказать, что лицо — это впечатление об индивиде в глазах окружающих. Обычно, когда кто-то теряет лицо, происходит что-то, что сообщает другим об этом ком-то неприятную информацию. Кто-то оступился и сделал неловкий жест — мелочь, а как будто испортило впечатление. Кто-то попался на том, что воровал деньги из сейфа, — это уже не такая мелочь, но тоже впечатление серьезно испортило.
Но, как ни странно, когда мы переходим к тем действиям, которые позволяют сохранить лицо, оказывается, что дело не просто в плохих впечатлениях. Когда кто-то спасает ситуацию или спасает свое лицо, а кто-то его роняет, происходит нечто значительно большее, чем просто истечение от одного и поступление к другим негативной информации. В момент потери лица, например, все могут знать о том, что реально произошло, ни для кого может не быть секретом, что здесь случилось. Я думаю, у каждого, кто учился в университете, есть масса веселья — преподаватели, которые пришли в каком-нибудь ненадлежащем виде на лекцию, а все сидели и тихо хихикали, но никто не показал, что случилось. В повседневной жизни такое встречается сплошь и рядом. Опять же, маленьких детей учат, что если кто-нибудь появился с испачканным носом, то не надо сразу показывать пальцем, что было бы нормально для детского сада, — взрослые или тактично намекают, что что-то не так, или вообще делают вид, что ничего не произошло, пока человек сам не увидит.
Почему важно тактично не заметить сажу на чужом носу, даже если человек, безусловно, догадается, что сажа там была и все это видели? Кажется, что практики, сопутствующие сохранению лица, обычно подразумевают, что другие ведут себя так, как если бы попавший в неприятную ситуацию индивид вовсе в нее не попал, так что у индивида может остаться надежда или иллюзия того, что они ничего не заметили, например сажу на носу, и что, если была бы какая-то третья сторона — обобщенная, анонимная, может быть, отсутствующая третья, которая видела их со стороны, но не видела деталей лица, — третий не догадался о том, что именно случилось. Пока все вели себя, как если бы сажи не было, как если бы те, кто мог ее видеть, ее на самом деле не видели, а гипотетически отсутствующий третий не заметил бы, что что-то плохое случилось, лицо может остаться сохраненным.
Еще одна интересная лингвистическая особенность — это то, что мы говорим о лице как о чем-то внешнем по отношению к индивиду. Это как информационный кокон, который каждого из нас окутывает, причем кокон, который создается не кем-то в отдельности, а всеми соучаствующими, всеми взаимодействующими вместе. Так вот, кокон можно порвать снаружи, а можно порвать изнутри. Для того чтобы кокон сохранялся, надо, чтобы все присутствующие коллективно участвовали в его поддержании.
Традиционное хорошее общество подразумевает, что у людей вообще нет никаких физиологических выделений, от которых время от времени надо избавляться.
Причем в по-настоящему хорошем обществе это будет касаться даже таких вещей, как сморкание. Викторианская девушка не могла произнести слово «сморкаться». Другое дело, надо сказать, что особенно в викторианских промозглых комнатах насморк у нее случался регулярно. От хорошо воспитанной викторианской девушки требовалось всячески избегать сморкаться на людях, а от других людей — обращать внимание на то, что ей это надо сделать. Иногда ей приходилось выбегать из комнаты, а все остальным надо было не замечать того, что она выбежала из комнаты, потому что вообще-то выбежать из комнаты подозрительно, а если вести себя, как если бы она оставалась здесь и никуда не выходила, так и абсолютно нормально. Но уж если ей нужно было описать выход из комнаты, она говорила о том, что ей нужно пойти и попудрить носик, разумеется, а не что-нибудь другое. Все остальные принимали это за чистую монету.
Хорошее воспитание везде подразумевает множество маленьких трюков или маленьких жестов. Канадско-американский социолог еврейско-русского происхождения Эрвинг Гоффман был первым из тех, кто попытался их социологически исследовать и каталогизировать. И он использовал старую социологию религии Дюркгейма, чтобы описать четыре основных типа этикетных жестов или этикетных практик. Во-первых, он противопоставил те практики, которые направлены на самого себя, и те, которые направлены на других.
Когда мы встречаемся с кем-то в парке и здороваемся — это действие, направленное на другого, мы сообщаем другому о том, что нам приятно его видеть и нас волнует, как его дела. Если, с другой стороны, перед тем, как выйти в парк, чтобы там погулять, мы заботимся об уложенных волосах и накрашенных глазах, мы тем самым совершаем аналогичный ритуал, но уже направленный на себя самого. Мы тем самым даем понять, что наше социальное «я» представляется нам объектом, заслуживающим ответственного, важного и даже благоговейного отношения.
С другой стороны, есть позитивные и негативные практики. Позитивные практики — спросить «как дела?», когда мы выпускаем какой-то сигнал, послание, сообщающее о том, что нам другой человек интересен, приятен и мы хорошего о нем мнения. Негативные практики, практики избегания — когда мы подавляем информацию о том, что другой сделал что-то неправильное (как раз все примеры, которые я приводил), или подавляем информацию, которая могла бы нас скомпрометировать.
Мы все настолько социализированы в маневрировании между всеми этими потоками информации, что даже не замечаем, как много работы делаем. Для того чтобы понять, насколько на самом деле ее много, нужно обратиться в детский сад или в психиатрическую лечебницу. Гоффман провел некоторое время в психиатрической лечебнице в качестве включенного наблюдателя, а не в качестве пациента, хотя, читая его книги, иногда можно задуматься… Он описывает, собственно, безумие с социологической точки зрения.
Его основной тезис заключается в том, что есть две основные сферы, регулирующие человеческие взаимодействия: этика и этикет. Нарушение правил этики приводит нас в тюрьму. По умолчанию предполагается, что правила этики нарушаются для того, чтобы получить что-то, что индивиду не принадлежит по праву, — украсть чужую собственность или нанести кому-то физический ущерб. Во всех этих случаях мы пренебрегли интересами других в каких-то своих интересах. Но преступления против этикета не имеют явно никакого выигрыша.
Если про человека, который вспылил и побил другого, можем сказать, что его эмоции были таким образом выражены и принесли временную разрядку или временное удовлетворение, то про человека, который нарушает правила этикета, мы, как правило, этого сказать совершенно не можем. Если (это пример Гоффмана) человека поймали в магазине с рукой, запущенной в чужую сумку, когда он вытаскивал оттуда кошелек, чтобы этот кошелек украсть, — это явно нарушение этики, и оно приводит в тюрьму. Но если мы сталкивается с тем, что женщина в какой-то локальной лавке постоянно заглядывает в сумки других людей и ничего оттуда не берет, а просто там копается с любопытством, как она могла бы копаться в прилавке, то это нарушение этикета, но не нарушение этики.
Нарушение этики приводит в тюрьму, нарушение этикета — в психиатрическую лечебницу.
Этикет по своей природе — это совокупность правил обращения с лицом. Когда мы отказываемся от позитивных или негативных ритуалов, направленных на себя или направленных на других, мы грешим против лиц кого-то из вовлеченных в ситуацию людей, а это как раз та разновидность преступления, которая квалифицируется нами с социологической точки зрения как безумие. Поразительно, говорит Гоффман, как много вещей, обычно ассоциируемых с безумием, люди могут позволить себе сделать и не попасть в психиатрическую лечебницу, если они при этом не нарушают правила этики. Параноидный шизофреник, который рассказывает вам, что голос предложил ему предпринять какие-нибудь радикальные действия, его похищали инопланетяне или что он выступает от имени вселенского разума, попадает в психиатрическую лечебницу не потому, что сообщает такие вещи, а потому, что, когда вы делаете удивленные глаза и предлагаете обратить все в шутку (это очень хороший пример позитивного ритуала, обращенного на других: когда другой делает что-то неудачное, мы предлагаем ему развернуть события так, чтобы это было шуткой), он не соглашается рассматривать это как шутку. Всякий нормальный человек, получив соответствующий сигнал, готов отыграть назад, а параноидный шизофреник, не считывая таких сигналов, продолжает рассказывать про космический разум. Именно это симптом безумия.
Правила этикета требуют свойства, которое называется тактом. И во всех обществах такт ценится высоко, и во многих такт ценится гораздо выше, чем какие бы то ни было моральные свойства. Такт подразумевает способность улавливать сигналы других, способность следить за тем, что они делают со своим лицом, и предугадывать какие-то неловкие шаги с их стороны, чтобы этому лицу не был нанесен ущерб. Однако такт обычно требует ответной тактичности. Когда люди делают приглашение, которое может быть отвергнуто, тот, кто отвергает приглашение, предусматривает объяснение, которое дает отказу некоторую рациональную уважительную причину. Вместо того чтобы не прийти в гости к неприятному человеку, сказав, что он нам неприятен, мы говорим, что у нас очень много работы и запись на телевидении. Неприятный человек, который догадывается о том, что от его приглашения могут отказаться, будет тактичен в отношении чужой тактичности, если сделать это приглашение так, чтобы от него было легко и приятно отказаться, ненавязчиво, может быть, сделав некоторое количество вводных шагов, которые избавят отказывающихся от необходимости быть слишком решительными.
С другой стороны, те, кто нетактичны в отношении чужой тактичности, могут извлекать из этого значительную прибыль. Агрессивные продавцы, которые эксплуатируют тот факт, что большинству людей очень сложно кому бы то ни было в грубой форме отказать во взаимодействии, способны продать нам поразительно много вещей просто для того, чтобы они от нас отвязались. В этой ситуации мы можем узнать, какова точная монетарная стоимость поддержания лица совершенно чужого и постороннего человека.
В этом смысле есть культура, которая регулируется понятиями стыда, а есть — понятиями вины. Наша культура все больше и больше регулируется понятием стыда, говорит Гоффман, но не понятием вины. Если пуритане прежде всего боялись прегрешить перед каким-то внутренним нравственным чувством, то сегодня мы все больше боимся погрешить перед впечатлением окружающих о нас, впечатлениями о впечатлениях, и в этом смысле этика в некотором роде замещает для нас этикет.
Гоффман здесь ссылается на работы другого американского социолога Дэвида Рисмена, который утверждает, что в американской культуре и по умолчанию во многих других культурах происходит исторический сдвиг от «культуры вины», в которой люди в большей степени регулировались какими-то внутренними правилами и внутренними этическими императивами, к «культуре стыда», в которой мы все больше управляем впечатлениями о нас окружающих. Это исторически неуникальное явление: Рут Бенедикт писала то же самое про Японию, а Норберт Элиас писал то же самое про аристократию XVII века. Но для западной культуры это может быть новым развитием.
