Когда мы говорим о древнегреческом мифе и архитектуре, мы имеем в виду две, на первый взгляд, очень далеко друг от друга отстоящие вещи — я имею в виду не слова «миф» и «архитектура», а две сущности, очень непохожие и вместе с тем соединенные в один прочный узел.
Первая сущность — это устройство мифа, предания, того, что мы иногда называем мифологическими сюжетами. Какой бы свод этих преданий мы ни взяли, их изложение или хотя бы один фрагмент, например, несколько эпизодов Троянской войны, даже не конца Троянской войны, а несколько важных узловых эпизодов, как в гомеровской «Илиаде», или более развернутое описание того, что произошло после Троянской войны, скажем, в греческой трагедии или в «Одиссее» того же Гомера, — мы понимаем, что у всех этих произведений, очень разных, есть определенная архитектура, они должны быть каким-то образом выстроены, для того чтобы передать мифическое содержание, сделать возможным это повествование. Причем сделать возможным так, чтобы каждый, кто слушает, воспринимает даже небольшое произведение, представлял себе все в целом, представлял себе, что это не просто отдельно висящий объект, а что это дверь, окно, порог, карниз какого-то большого здания.
Это представление о мифе как о сложной, многообразной конструкции, как о городе, в котором есть разные строения, в которых по-разному можно говорить об одном и том же сюжете, — это первое очень важное измерение темы «Миф и архитектура». Но об этом я сейчас говорить не буду, потому что достаточно просто наметить этот сюжет.
Говорить я буду о том, что внутри самой архитектуры как специальной науки, техники, способа строить что-то, как вида деятельности живет старый греческий миф. Это первое измерение, о котором мы говорим, касается, на первый взгляд, внутреннего устройства самого мифологического гипертекста, который был более или менее известен во всей своей вариативности всем грекам.
Но есть еще одно свойство, еще одно измерение греческого мифа, которое на самом деле определяет физиономию архитектуры как вида деятельности и объясняет нам, почему, согласно Витрувию, архитектором может быть только человек, который одновременно является специалистом, пусть и не очень глубоко проникающим в эти области, — не только по статике, механике, не только умеет что-то вычислять, но он должен быть специалистом по мифологии, истории, литературе, он должен все это знать.
Почему? Потому что в основе представлений о строительстве, об архитектуре лежат некие мифические комплексы, которые сопровождают не только древних греков — сопровождали на самой ранней стадии существования этой восточно-средиземноморской цивилизации, — эти представления и сейчас определяют дух профессии архитектора. Это представления о том, что строение, здание в той или иной степени либо воспроизводит действие демиурга, величайшего ремесленника, который создает этот мир, либо позволяет человеку двигаться в этом мире и добиваться внутри этого большого и страшного мира чего-то, что он хочет добиться. По этой причине всякое строение изоморфно человеческому телу, изоморфно человеку, но человеку, понимаемому мифически.
Можно привести несколько примеров. Мифы о строительстве, известные нам, — это прежде всего строительство лабиринта, которым занимался гениальный архитектор Дедал. Он был не только архитектором, он был механиком, сооружал машины, он соорудил первого робота Талоса — его иногда называют племянником Дедала, но этот племянник, сделанный из меди, ходил по периметру острова Крит и всяких нехороших пиратов, которые там пытались высадиться, ловил и убивал. Этот робот, этот механический человек был творением Дедала. Дедал сделал не только корову для Пасифаи, Дедал построил самый знаменитый лабиринт, самое знаменитое здание, самое знаменитое сооружение, самый знаменитый дворцовый комплекс, который представлял собой комплекс, отовсюду закрытый, тайный.
Представление об архитектуре как о тайном и таинственном знании укоренено в греческом мифе.
Но есть и другое строительство, другие архитектурные сооружения, которые мы не мыслим как архитектурные, совершенно при этом ошибаясь, — это корабли. Большой корабль, который отправляется в плавание, например «Арго». И этот корабль тоже представляет собой архитектурное сооружение, он тоже так или иначе изоморфен человеку.
Я приведу один пример. Есть два греческих слова, которые всем известны — и раньше были известны, и сейчас известны. Одно слово — это «бабка», или «пята», ахиллесова пята, косточка на ноге, уязвимое место Ахилла. За эту косточку держала его Фетида, когда обжигала младенца, чтобы сделать его неуязвимым, и эта единственная косточка осталась уязвимой. Почему она уязвима? Нам объяснят, что у греческих воинов, которые сражаются почти босиком, это слабое место: попадает туда копье, камень, и боец становится беспомощным и гибнет.
Называется эта штука астрагал. И с этими астрагалами, с этими бабками происходит удивительное превращение — в них играют как в кости, слово «альчики» происходит отсюда. Астрагал находится чуть выше стопы, это соединяющая косточка между голенью и стопой. Она была очень важна и для Дедала, когда он делал Талоса — этого бедного Талоса тоже убили, потому что выбили эту косточку, соединяющую непосредственно стопу и голень. И возникает такая интересная вещь: а греческая колонна храма что собой представляет? Мы читаем у Витрувия, что колонна — это метафора человеческой фигуры. И ее прочность, способность стоять, держать на себе огромную тяжесть определяется прочностью промежуточной прослойки между базой, на которой стоит колонна, и самой колонной.
Еще один астрагал есть в греческом мифе, когда Эльпенор упал с мачты корабля, на котором он плыл, и сломал позвонок. Он сломал седьмой позвонок, называемый по-гречески тем же словом «астрагал». Это наиболее уязвимая косточка. Когда говорят «сломал себе шею» — это значит, что сломал седьмой позвонок. И этим словом «астрагал» греческие и римские архитекторы называли тонкую часть колонны, которая находится между капителью колонны и самой колонной. От прочности этого узла, от точности, с которой капитель кладется на барабан колонны, зависит устойчивость всего здания, так же как прочность тела человека, падающего с мачты, зависит от этой косточки.
Мы понимаем, что архитектор, который возводит колонну, который философствует о своей колонне, который думает, почему она такая, а не другая, опирается в своем представлении на эти древние мифы, на представление о том, что человеческое тело и здание, в котором этому человеческому телу предстоит действовать, связаны между собой.
Если мы пойдем немного дальше, то сама капитель колонны — что это такое? Коринфская колонна, например, самая изящная из всех колонн — Витрувий пишет о ней и говорит: в Коринфе жил тогда замечательный архитектор, который увидел надгробие девушки. Кормилица этой безвременно почившей девушки сложила в корзину ее любимые игрушки и поставила на надгробие, а из-под земли вырос прекрасный цветок аканф. Этот аканф пророс в корзинку и представлял собой удивительное зрелище, которое понравилось архитектору, и он на основе этого увиденного предмета создал капитель. Таким образом, на примере одной только колонны как части храмового сооружения мы видим, что человек, с одной стороны, изоморфен этой колонне, она построена как человеческое тело от головы — капитель, caput («голова»), а с другой стороны, важнейшие звенья названы теми же словами, которыми греки описывают наш скелет.
Но есть еще одно измерение, и это измерение касается представления о целом здании как о мембране между миром человека, горожан, семьи, рода и всей Вселенной. Когда мы смотрим на Пантеон в Риме или когда мы видим гробницу булочника Эврисака в Риме, мы обращаем внимание на круглые окна глазницы — они называются oculus, глаз. Почему они называются глаз?
Сквозь глаз в куполе Пантеона на нас сверху смотрит божество, а сквозь множество слепых глазниц на надгробии Эврисака на нас с того света смотрит сам Эврисак.
Это, как мы понимаем, очень древнее представление об изоморфности тела и постройки было необыкновенно развито впоследствии римскими архитекторами. И когда мы смотрим на Пантеон в Риме или на гробницу булочника Эврисака, мы видим там эту важную архитектурную деталь, которая называется глаз, oculus, и читаем описание этого важного архитектурного явления у Витрувия, мы понимаем, что в одном случае глаз — это глаз божества, которое смотрит сверху и освещает это помещение, а глазницы на гробе Эврисака — это окна, в которые на нас смотрит умерший с того света.
Мы рассмотрели только три элемента: стопу, седьмой шейный позвонок Эльпенора, сломанный, и око, глаз, — и мы понимаем, что любое архитектурное сооружение, особенно большое и сложное, обязательно имеет в своей основе кроме непосредственного физического плана еще и ментальный мифический план.
