Локальная, или классическая, культура отличалась тем, что она была замкнута в себе, между культурами осуществлялся определенный диалог внутри особого пространства — семиосферы, которую выделял Юрий Михайлович Лотман.
Что происходит в настоящее время? Прежде всего, происходит деформация этой коммуникации. Сегодня логика обратная: если раньше информация выступала средством диалога культур и каждый раз семиосфера между разными культурами была своей, то в современное время создается некий единый «информационный мешок» (я могу употребить такой термин), в который сразу опускаются все культуры или стремятся опустить. И в результате возникает удивительный парадокс: информация из средства коммуникации становится целью.
Создаются предпосылки глобального коммуникационного пространства, внутри которого культуры ведут диалог по информативным законам этого пространства. Но понятно, что эти законы не спущены Богом, не выдуманы кем-то. Условия этого диалога детерминируются наиболее развитой культурой, причем развитой в культурно-техническом отношении. И в результате перед нами очень интересная вещь: доминирует, безусловно, американская культура, английский язык, и эти законы информации, если нарисовать большой мешок и разные культуры в этом мешке, пронизывают все эти культуры. Мы начинаем одинаково говорить, одинаково думать, у нас общий герой — Микки-Маус. Представители своих родных культур не знают своих героев — это на детях легко проверить.
Происходит смещение информационных потоков, происходит погружение всех в единое глобальное коммуникационное пространство. Я для этого использую термин, который достаточно редко используется в этом контексте, — «трансформация». Почему? Трансформация — это не революция, не резкое изменение. Трансформация — это, конечно, биологический термин, в моем понимании это постепенное изменение культуры за счет незаметного встраивания в него элементов другой культуры. Это взято из биологии, когда такого рода вирусы вводятся в клетку человека — вернее, любого организма, опыты на людях, слава богу, не проводятся, — в результате организм меняется изнутри: он внешне остается таким же, но изнутри изменяется. Немного похоже на фантастические фильмы, когда человек тот же, а внутри у него уже кто-то живет — чтобы популярно сказать.
То есть произошло это изменение изнутри. Причем возникает ситуация, когда эти — назовем их культурными — вирусы проникают в те места культуры, где наиболее слабый иммунитет (опять же биологический термин). И на примере нашей страны это можно очень легко почувствовать: все эти проблемы, связанные со сменой ориентации страны, с ее переходом от социалистического, тотального образа к другому образу, — они как бы раскрыли культуру, и атака другими культурами была огромной, а мы потеряли иммунитет, потому что мы еще не выработали свой каркас внутри этого разрешения, и в культуру стали массово проникать эти вирусы. Вирус — это не мой термин, его начал широко использовать Рашкофф, американский публицист и философ.
В результате проникновение вирусов приводит к тому, что культура изнутри начинает приобретать другие формы.
Более того, это происходит так медленно, что мы этого не замечаем. Мы живем и вдруг видим, что ребенок в первом классе очень хорошо знает, кто такой Микки-Маус, и не знает, кто такая Баба-яга. В Германии я слышал на каком-то шоу по телевизору, когда девушка старшего подросткового возраста не могла назвать героев сказки.
Все это приводит к тому, что культура начинает трансформироваться. Какие основные компоненты этой трансформации можно выделить? Например, в локальной культуре существовала оппозиция верхней и нижней культуры. Доминировала высокая культура, она хранила традиции, зато нижняя культура была более распространенной. А в определенные периоды возникал период карнавала, когда, наоборот, доминировала массовая культура. Она называлась народная культура.
Что происходит в настоящее время: нарушается гармония между высокой культурой и низовой культурой. Культура, которая носит массовый характер, начинает доминировать. И она длится уже не неделю, или две, или три, а действует постоянно. И в результате она поглощает высокую культуру. Скажу страшную вещь: в рамках массовой культуры Бах тоже становится выразителем массовой культуры, потому что человек покупает пластинку «100 лучших произведений Баха» и слушает его. Причем как слушает? Доехал до следующей остановки на машине, прервал Баха, вылез, в следующий раз включил Моцарта. Чистит картошку — включил Паганини, чистит что-то другое — включил Чайковского, в любое время может остановить. Это еще одна вещь, которая подвергается разрушению.
Поскольку в локальной культуре доминировала печатная культура, она привела к тому, что культурные образцы были завершенными. В классической локальной культуре, например, если вы пришли в консерваторию, слушаете симфонию, вы ее должны прослушать от начала до конца. Если вы раскрыли «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого, вы читаете от начала и до конца. И такое, что можно прерваться и не читать, отбросить или выбежать из консерватории, конечно, было, но такие вещи были достаточно редки. Поэтому доминировал принцип завершенности во всем: в архитектуре, в философии, что, кстати, сопровождалось созданием больших текстов, в том числе поэтому текст выступил эталоном этой культуры.
А в наше время наносится удар по принципу завершенности. Кстати, это реализуется потом в философии: постмодернизм тоже основной удар наносит по классическим завершенным произведениям. «Почему я должен идти за автором? — сказал постмодернизм. — Я хочу по-своему». Я утрирую. То есть этот принцип завершенности разрушается, эта оппозиция разрушается.
Вторая оппозиция, которая существует в классической культуре, — это оппозиция «прикровенность — откровенность». Здесь происходят феноменальные вещи: то, что когда-то было скрытым в культуре, — книжечка для маленького мальчика ставилась на первую полку, для более старшего на вторую полку, — подвергается серьезнейшей деформации. Происходит сексуальная революция. И к чему это приводит? К очень любопытным вещам.
Приведу пример из Ролана Барта. У него есть работа «Мифологии», и там он описывает такое явление, как стриптиз. Рассуждая о стриптизе, он говорит: «Я иду в соответствующее заведение, где демонстрируется стриптиз, и в чем заключается демонстрация? В том, что объект вашего вожделения — назовем это так — для вас недоступен, вы не можете подойти к объекту — раздевается девушка или юноша — и потрогать. Более того, есть определенное расстояние, которое вы не можете превысить. Ролан Барт рассуждает дальше: «Я выхожу из этого заведения, иду по улицам Парижа, и вот знакомое кафе, я захожу туда, а там вдруг тем же самым занимается моя секретарша. Соответственно, у нее что-то не падает вовремя, вовремя не зажигается. На конкурсах красоты это наблюдается. Особенно когда университеты проводят конкурсы красоты — это смешно: денег не хватает, и мы видим эти несколько странные конкурсы красоты. И Ролан Барт говорит, что первое явление, стриптиз, — с ним можно соглашаться, можно не соглашаться — можно отнести к культурным явлениям, потому что там объект отдален от субъекта, который смотрит.
На этом базируется искусство: на сцене может произойти все что угодно, даже неприличное, и это не будет считаться неприличным.
А когда это происходит в кафе — это другое, это массовая культура. А доминирует как раз массовая культура, она начинает распространяться и так далее. С ним фактически вступил в полемику, как ни странно, Юрий Михайлович Лотман — не напрямую, а в своих знаменитых беседах о русской культуре, где он говорит другое: как раз сексуальная революция, которая произошла, не является внутрикультурным явлением, это контркультурное явление. Это не соотношение героя и трикстера, которые сопровождают друг друга, а контркультурное явление, которое разрушает эту культуру достаточно серьезно, создается нечто новое.
Следующая оппозиция, которая тоже была в классической культуре, — это оппозиция «свой — чужой», ибо в рамках диалога культуры противопоставлялись друг другу, было напряжение. И здесь тоже, поскольку начинают доминировать идеи глобального мира, совершенно ясно, что происходит разрушение самого понятия локальной культуры, навязывается идея, что культура должна быть некой единой: мы должны друг друга понимать, мы должны друг к другу ездить, у нас есть интернет, который позволяет это все объединить. И всем кажется, что мы уже все объединились и мы все одинаковые.
Когда-то Александр Сергеевич Панарин, профессор нашего факультета, известный политолог, задолго до современных процессов, которые мы переживаем, очень хорошо сказал: «В основе глобальных процессов лежит интеграция, но никто еще не доказал, что в интеграции всегда только хорошее». Другое дело, что человек внутри таких интегративных систем очень быстро привыкает к комфорту. Мы понимаем, что любая банковская карточка позволяет нас выслеживать по всему миру, но мы на это идем, потому что это комфортно. И много таких вещей.
Все мы имеем айфоны, понимаем, что это шпион в кармане, который позволяет, с одной стороны, вам помочь, если что-то случилось, а с другой стороны, точно определить, где вы находитесь и так далее. Но человек на это идет. С комфортом человек никогда не расстается. И в результате возникает этот глобальный поезд, в который пытаются усадить все культуры. Причем как рассуждают: индийская или, допустим, китайская культура не являются суперкультурами, потому что они оказываются на периферии глобальных вещей. А те, которые господствуют в технологическом отношении, — это первые культуры. И нас всех сажают в этот поезд и заставляют вместе ехать к неопределенной цели глобальной культуры.
Это действительно очень серьезная вещь, потому что она разрушает оппозицию «свой — чужой». И я озвучу мысль Панарина: интегративные процессы неизбежно будут сопровождаться дезинтегративными процессами. То есть культуры начнут протестовать. И тогда возникает странная вещь, когда оказывается, что с позиции глобальной культуры, а там опять же доминирует группа культур или государств… Когда я говорю «американизм» — не потому, что я не люблю США, я относительно безразлично к этому отношусь, а потому, что они доминируют в продвижении своей системы ценностей. И считается, что эта система ценностей может быть навязана любыми способами: если демократия, то демократия должна быть везде, не учитывается, что у стран есть разные культуры, что существуют разные формы демократии, и вообще очень трудно сказать, где она была реализована по-настоящему. То есть эта оппозиция «свой — чужой» разрушается, возникают дезинтеграционные процессы, и это очень серьезно.
И поэтому я считаю, что задача современной философии — анализировать эти процессы трансформации культуры и показать, какие следствия отсюда могут быть: какие позитивные следствия, какие негативные. Не лить в очередной раз крокодиловы слезы, что культура умерла, а попытаться разобраться.
