Михаил Бахтин не философ, а филолог, кандидат филологических наук. До более высокой степени научной агрегации в советские времена он не поднялся, что было поводом для язвительных высказываний советских философов, которые говорили: «Ну кто такой Бахтин? Всего-навсего кандидат филологических наук». Но так получилось, что этот кандидат филологических наук представляет сегодня русскую философию в мировом философском пространстве, потому что бахтинистика, бахтиноведение стало целой индустрией: научные конференции проводятся во Франции, в Германии, собрание сочинений Бахтина вышло на японском раньше, чем на русском языке.
Мысль Бахтина оказалась необычайно востребована в век XX, когда проблема коммуникации между людьми стала особенно серьезной и когда многие спорные вопросы стали решать путем мировых войн, с помощью пушек и бомбардировок. Проблема философии диалога, философии Другого, философии общения стала, может быть, одной из ключевых проблем современной цивилизации.
Бахтин, который учился в Одессе, в Новороссийском университете — именно так назывался Одесский университет, — а потом заканчивал свое обучение в Петроградском университете, уже в годы Первой мировой войны, очень интересовался философией. И несмотря на то, что он учился на историко-филологическом факультете, философия была темой его самостоятельных штудий, он читал книги неокантианцев, сборники «Новые идеи в философии». После того как он окончил университет, уехал работать школьным учителем, преподавателем и начал писать, первая его работа, первые его статьи и книги были больше философией, чем литературоведением. Это работа «К философии поступка» и большая незавершенная работа «Автор и герой в эстетической деятельности», написанная к 1924 году.
Годы после революции Бахтин проводит сначала в Невеле, потом в Витебске, и потом уже с этой рукописью в портфеле он возвращается в Петроград, ставший Ленинградом, и участвует в религиозно-философском кружке «Воскресенье», за участие в котором впоследствии он попадет под арест и отправится в ссылку.
«К философии поступка». Бахтин утверждает, что каждый из нас есть существо «поступающее». И этим самым мы не можем сказать, что мы отсутствуем в бытии, мы не можем иметь алиби в бытии (такой термин у Бахтина — «не-алиби в бытии»). То есть мы не можем сказать, что, когда нужно было совершать выбор, когда нужно было совершать поступок, нас не было, мы где-то задержались, были на работе или просто спали. Потому что несовершение поступка, уход от поступка — это тоже поступок. И человек — это этическое существо, это существо, которое реализует в своей деятельности определенные ценности и смыслы.
Когда же мы смотрим на другого человека, то мы оцениваем его не только этически, мы оцениваем его и эстетически: нравится/не нравится. Нравится человек — буду общаться; не нравится, что-то отталкивает меня в нем — пожалуй, пройду мимо и постараюсь не уделить свое время пересечению с этим человеком.
Русская поговорка гласит: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». И по этой поговорке Бахтин выстраивает свою философию Другого.
Очень интересно, что тема Другого, которая раскроется у Сартра, у Левинаса, у Рикёра во французской философии, может быть, раньше этого появляется в русской философии 20-х годов у Михаила Михайловича Бахтина.
Бахтин говорит: «Только Другими заполнены все кладбища, только Другим поставлены все памятники, только Другого хранит и воспроизводит наша благодарная память». На самом деле я не могу написать о себе некролог, я не могу поставить себе памятник. Я могу это сделать в немножко странном, шуточном, игривом ключе, нас немножко коробит, когда мы видим памятники живым людям. Памятник — это память, которая остается после человека в мире, если он что-то совершил, и памятник ставится Другим.
Эта функция Другого, который является созерцателем и завершителем по отношению к другому человеку, — он видит его извне, он наблюдает его со своего единого и единственного места в мире, и он способен эстетически осмыслить жизнь, судьбу и тело другого человека. Бахтин говорит о пространственном, временном и смысловом единстве героя. В этом смысле автор является псевдонимом Я, а герой является псевдонимом Другого. Мы можем только на Другого наложить свои руки, как священник во время исповеди, мы только Другого можем обнять, мы только Другого можем поцеловать.
В этом плане именно Другой является для нас некоей ценностью, в глаза которого мы можем посмотреться, мы можем увидеть себя в Другом, как в живом зеркале. Потому что, когда мы смотрим на себя в обычное зеркало, мы не имеем избытка видения. Бахтин говорит, что ложь и фальшь человек испытывает перед зеркалом, потому что, находясь перед зеркалом, он хочет посмотреть на себя глазами Другого, но ничего, кроме удвоения своего собственного лица, в зеркале он не видит. Он не видит эмоционально-волевой реакции на себя со стороны другого человека, он видит только свои-чужие глаза, которые отражаются в этом зеркале. Потому что, если мы смотрим в глаза Другого, мы видим, что эти глаза дружелюбны, ласковы, приветливы или, наоборот, подозрительны, ненавидят нас, смотрят на нас с плохо скрываемым презрением. Никакой подобной реакции в зеркале мы, естественно, увидеть не можем, и получается ситуация двойника.
Другой — это не двойник. В этом плане можно сравнить Бахтина с Ухтомским, замечательным русским мыслителем, биологом, который окончил семинарию, потом стал биологом. У него была теория заслуженного собеседника. Именно заслуженный собеседник — это тот Другой, которого мы ищем, человек, который может поверить в нас, может понять нас. Мы можем сами себя упрекать в том, что мы слабы, мы несовершенны; Другой придет и скажет: «Нет, ты прекрасен». То есть он даст нам свой кредит доверия, он увидит в нас своими любящими глазами то, чего не увидим в себе мы сами. Он увидит нас, как видит любящий любимую, когда он обожествляет в каком-то смысле предмет своей любви, отказывается видеть в нем недостатки, но видит в нем некий предел совершенства, некий идеальный образ этого человека.
Работа Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности» оказалась совсем не прочитана в свое время, это некая посылка в конец XX века, когда эти работы будут опубликованы. То, что будет дальше делать Бахтин, — он будет работать как литературовед, как человек, который будет филологически интерпретировать определенные литературные источники.
Сначала Достоевский. И он придумывает теорию полифонического романа, что роман Достоевского — это роман, где сознания глядят друг в друга, где нет овнешняющего голоса автора, где за героем остается последнее слово о самом себе. Но герой как бы зеркалится в репликах, в словах других героев — почему романы Достоевского оказываются столь жизненными. Он даже интерпретирует их как некий античный текст, но не трагедии, как Вячеслав Иванов, а мениппеи, менипповы сатиры.
Романы Достоевского — сама жизнь, потому что там нет заранее предопределенного результата.
Вот Алеша Карамазов — кем он станет за пределами романа Достоевского? Может быть, революционером, а может быть, в иноки подастся, в монастырь уйдет — сам Достоевский не знает судьбы своего героя. Бахтин заимствует термин «полифония» из музыки и называет романы Достоевского полифоническими романами.
«Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Это тоже вопрос определенного диалога, но диалога с иными мировоззрениями: как во мне присутствует иное, как во мне живет мое альтер эго и выскакивает, как Полишинель во время средневекового карнавала, который оказывается для Бахтина некоей моделью культуры, где культура тестирует, опознает свое иное. На какой-то период нужно, чтобы хтонические силы, которые живут в нашей душе, выползли, вырвались наружу и выразили себя. Бахтин называет это карнавалом — то, что является аналогом нашей Масленицы, прощание с мясом. Когда человек встречает свое иное в этом карнавале. Для того чтобы, может быть, укрепить то, что в нем есть, укрепить те ценности, то мировоззрение, которое он исповедует.
Модель карнавала, карнавальной смеховой культуры с удовольствием культурологи распространяют на разные эпохи, на разные культурные феномены, на историю сталинизма. Очень интересно, что сама идея карнавала, как и другие идеи Бахтина, не является бесспорной — они являются дискуссионными. Мне памятен спор Сергея Сергеевича Аверинцева с Бахтиным, где Аверинцев спрашивал, все ли может быть подвергнуто осмеянию, все ли может стать предметом карнавала. Не станется ли так, что ценности, которые мы осмеиваем, погибнут? Может быть, в силу двойственности Бахтина, его укорененности в культуре Серебряного века, потому что его философия диалога есть продолжение Вячеслава Иванова с его гуманизмом, с его «ты еси», написанной на храме Аполлона в Дельфах.
С другой стороны, Бахтин в каком-то смысле релятивист, какие-то вещи пробрасываются в сторону культуры постмодерна, которая откажется от абсолютных ценностей, которая сделает культуру фактом наших интерпретаций. Бахтин находится как бы между этими двумя массивами, и этим, может быть, он остается живым и актуальным в нашей современной культуре, заставляя нас издавать журналы, переиздавать его тексты, проводить конференции по мыслям Михаила Бахтина. И не давая нам возможности определить его однозначно как философа, как филолога, как культуролога, представляя его как синтетическую фигуру, которая охватывает разные гуманитарные дисциплины.
