Разделяемые представления о прошлом являются одной из основных опор идентичности современных политических сообществ. И сообщество, стоящее за современным российским государством, в этом смысле не является исключением: конструирование его идентичности, безусловно, включает в себя то, что можно было бы назвать политикой памяти, то есть производство социальных представлений о прошлом этого сообщества. Этой работой занимаются разные социальные агенты: безусловно, профессиональные историки, безусловно, журналисты, но также литераторы, кинематографисты и люди других профессий. Свою немалую лепту в этот процесс вносят и политики.
Современная политика устроена так, что политики не могут обходиться без апелляции к прошлому. Прошлое является очень важным ресурсом для легитимации не только власти, но и конкретных действий политиков. И, апеллируя к прошлому, политики волей-неволей участвуют в конструировании этого символического ресурса. Если задаться вопросом о том, любые ли символы, события, действующие лица прошлого могут быть ресурсом для конструирования такой макрополитической идентичности, то надо ответить, что нет, не любые.
Можно выделить три критерия политической пригодности событий прошлого. Во-первых, события должны быть узнаваемы. Они должны быть известны массовой публике, причем в идеале известны из разных источников: знания о них должны приходить не только из школьных уроков истории, но и из фильмов, из литературы, из живого общения с очевидцами-современниками и так далее. Во-вторых, события прошлого должны представлять нас в позитивном свете. Это тоже непроизвольная вещь. Что значит «представлять нас хорошо»? Это значит соответствовать определенным культурно закрепленным фреймам, топосам, смысловым схемам, которые имеют позитивную окраску. Например, героическое прошлое, великий вклад в культурное наследие человечества и так далее. Эти фреймы меняются. И, в-третьих, прошлое, которое служит для конструирования макрополитической идентичности, не должно быть предметом борьбы по принципу игры с нулевой суммой, то есть оно не должно интерпретироваться с диаметрально противоположными знаками.
Если посмотреть с этой точки зрения на наследие прошлого, которое досталось постсоветской России, то следует признать, что, несмотря на то что это наследие огромно, событий, которые соответствуют всем эти критериям, не так много. Другими словами, задачей российской политической и не только политической элиты, безусловно, была трансформация, реконфигурация и в каком-то смысле расширение символического репертуара политически пригодного прошлого. Если посмотреть на то, как российская политическая элита работала над этой задачей, можно выделить несколько этапов в этой политике памяти.
Первый этап — это начало 90-х годов, первые годы ельцинских реформ, когда прошлое использовалось главным образом в рамках того, что я бы назвала критическим нарративом. Новая Россия представлялась по контрасту со старой Россией. Причем к категории старой России относилось не только советское прошлое, которое интерпретировалось критически, и основой этой критики выступала концепция тоталитарного прошлого, которое, безусловно, осуждалось. И это было важно, потому что именно по контрасту с этим тоталитарным прошлым оправдывались достаточно сложные и тяжелые экономические и политические реформы начала 90-х годов. Одновременно достаточно амбивалентно выглядело и более старое прошлое, потому что существовавшая тогда концепция российской истории была выстроена таким образом, что вся история дореволюционной России служила предпосылкой к Октябрьской революции. Соответственно, в интерпретации прошлого довольно силен был лейтмотив, что дореволюционная Россия тоже не справилась с грузом определенных проблем, не смогла выстроить демократическое общество, и эта очень важная задача по-настоящему решается только сейчас.
С точки зрения выстраивания нарратива о новой России, которая отличается от России старой, очень важно было институционализировать для публичного использования какие-то знаковые моменты новейшей истории. И мы ясно видим, что в ельцинский период такие усилия предпринимались. Правда, предпринимались они не совсем последовательно.
На роль события, закладывающего основания для новой России, было положено принятие новой Конституции 1993 года.
В силу ряда причин это решение было не совсем удачным. Так или иначе, политики ельцинской поры не могли обойтись без реинтерпретации советского прошлого и его интеграции в новый нарратив.
Наиболее пригодным для использования элементом этого прошлого оказалась Великая Отечественная война. Попытки трансформировать практики коммеморации победы в Великой Отечественной войне начались с самого начала 90-х, когда менялись практики празднования 9 Мая. В конечном счете в 1995 году все вернулось на круги своя, потому что значительная часть праздничных событий вернулась на Красную площадь. Именно в 1995 году в рамках коммеморации было использовано Красное знамя Победы, которое почти сразу же ельцинским указом было закреплено в качестве элемента государственной символики.
Примерно с 1995 года наметились некоторые перемены в политике памяти ельцинского правительства. В 1996 году был взят курс на согласие и примирение. Символом этого стало переименование праздника 7 ноября — он стал Днем примирения и согласия. Предпринимались попытки трансформировать этот критически нарратив. Но попытки эти не были слишком последовательными, и это вполне объяснимо. Главной целью политического использования прошлого Ельциным и его соратниками было обоснование реформ, и наиболее очевидным обоснованием была критика того, что этим реформам предшествовало.
Вектор политики памяти существенно изменился с приходом на пост президента Владимира Владимировича Путина. Собственно, символические перемены уже в 2000 году ознаменовались принятием конституционного закона о государственной символике. Содержанием этой перемены был не только курс на частичную реабилитацию советского прошлого, что отразилось в уже упомянутом решении о государственной символике, но и, что может быть не менее важно, отказ от позиционирования новой России по контрасту со старой.
Примерно с зимы 2002 — начала 2003 года в выступлениях Путина последовательно появляется идея тысячелетней российской государственности как основы, на которой строится новая Россия. Таким образом, поменялась вся концепция нарратива, на котором основывалась политика памяти. Вместе с тем изменение пунктирной схемы нарратива не привело к трансформации нарратива целиком, и практика использования прошлого, в частности, в риторике Владимира Владимировича Путина и Дмитрия Анатольевича Медведева была достаточно схематичной. Из прошлого вынимались те моменты, которые соответствовали обозначенным трем критериям и которые использовались по контексту.
К сожалению, такая практика работы с прошлым, хотя она и позволяет решать конкретные, сиюминутные политические задачи, не очень продуктивна с точки зрения выстраивания новой идентичности. Для этого необходимо целостное переструктурирование нарратива о прошлом. Проблемой здесь является то, что тысячелетняя история России — это в значительной степени пустая метафора, потому что готовых событий, пригодных для политического использования, в этом прошлом не так много — событий, которые соответствовали бы критерию узнаваемости, позитивности и неконфликтности.
Большое значение имеет то, что прошлое, о котором идет речь, действительно является предметом острой политической борьбы. В обществе существуют разные интерпретации и на уровне экспертного сообщества, и на уровне политиков, и на уровне массового сознания. И для того, чтобы можно было выстроить новый нарратив связно и последовательно, необходима достаточно серьезная работа.
Необходимость такой работы была осознана властвующей элитой в самое недавнее время. На это указывает целый ряд решений, одним из них является знаменитая история с разработкой единого учебника истории. Оставляю за скобками, в какой степени такая технология решения вопроса может оказаться результативной, отмечу лишь то, что это попытка решения актуально существующей проблемы. На это указывает целый ряд высказываний и действий главы государства, показывающих его озабоченность проблематикой конструирования идентичности. Будущее покажет, каким будет результат этих усилий и какие новые этапы политики памяти ждут нас впереди.
