Проблема заключается в том, что примерно с конца XX века и в настоящий момент возникает некоторое недовольство мемориальной культурой. Это связано с развитием медиа, интернета и появлением довольно большого количества независимых культурных агентов, независимых издательств, независимых СМИ, публичных интеллектуалов. Алейда Ассман написала книгу именно с названием «Новое недовольство мемориальной культурой», которая была переведена на русский язык в 2016 году. Ассман говорит о том, что современный человек не вполне понимает, зачем ему нужна мемориальная культура, сформулированная довольно давно, потому что она выглядит как некоторая попытка нормирования того, что нужно помнить или что не должно быть забыто.
В какой-то степени на это недовольство мемориальной культурой в том числе влияют и коллеги по цеху. Например, историки довольно часто замечают, что непонятно, зачем нужен разговор о коллективной памяти, то есть о некоторых образах, смыслах, концептах, убеждениях, которые разделяют люди, если есть понятный и давно существующий концепт «история» и есть люди, которые занимаются изучением объективных или по крайней мере частично объективных фактов. Есть наблюдение за архивами и понимание того, что произошло в действительности в прошлом, и оно периодически обновляется. С точки зрения историков, например Райнхарта Козеллека, разговор про мемориальную культуру выглядит большим социальным конструктивизмом — если не шарлатанством, то надстройкой. Мы начинаем говорить как о чем-то само собой разумеющемся или существующем в тот момент, когда на самом деле разговариваем про идеологические, мировоззренческие конструкты.
Я расскажу о том, как с недовольством мемориальной культурой работают современные исследователи, которые довольно много внимания обращают на развитие сетевых технологий, интернет-технологий, онлайн-сервисов и ресурсов. С одной стороны, появилось поколение исследователей, которые продолжают работать в русле memory studies, но начинают обращать внимание на современные медиа и медиатизацию коллективных припоминаний. Они находят некоторые стратегии, которые позволяют все больше и больше убеждать людей в том, что, во-первых, коллективная культурная память существует; во-вторых, это важный факт культуры и социального мира человека и с ним нужно работать; в-третьих, наличие коллективной памяти довольно часто гораздо больше освобождает человека, чем привязывает его к нормативам, конструктам и репрессивным способам обращения с прошлым.
Хочу обратить внимание на исследовательницу Керен Тененбойм-Вайнблатт (Keren Tenenboim-Weinblatt. — Прим. ред.). Она пишет про новый тип, как ей кажется, коллективной культурной памяти, который она называет проспективной. Она вводит простую объяснительную конструкцию. Мы чаще всего говорим о наличии ретроспективной памяти — памяти о прошлом. Нам кажется, что это единственный нормальный способ говорить о коллективных способах припоминания. В конце концов, мы же не можем припомнить будущее. С точки зрения этого автора, нужно говорить не только о памяти о прошедшем, но и о памяти на намерения. Проспективная память — это система припоминания, которая, отталкиваясь от того, что люди знают о своем настоящем и своем прошлом, готова предположить необходимые действия для построения будущего, которое будет согласовываться с нашими представлениями о том, что такое нормальная жизнь и из чего она произрастает.
Для Керен очень важно говорить о проспективной памяти именно в контексте медиа: агенты, работающие в медиа, агенты производства смыслов, СМИ, те же публичные интеллектуалы, институции, которые сейчас все обзаводятся медиа, — это люди или инстанции, диктующие представления о том, что будет происходить дальше. Они диктуют некоторые представления о том, как простраивать дальше коллективную или индивидуальную жизнь, чтобы она согласовывалась с нашим прошлым, чтобы она находилась с этим прошлым в диалоге. То есть это сложная система настройки, некоторого наследования тому, что было, и некоторого построения того, что будет.
Для авторов, которые работают с проспективной памятью, очень важно настраивать именно концептуальную схему. Они говорят о том, что интернет с многообразием сервисов, инструментов и подходов к дизайну создает возможности для нового способа диктовки того, что нужно сделать, чтобы прожить прошлое и чтобы построить будущее. Но нам с вами интересны сейчас не столько эти концептуальные моменты, сколько имплементация, то есть погружение этих концепций в повседневную жизнь каждого конкретного пользователя. Во-первых, когда мы говорим о проспективной памяти, мы говорим о некоторой совокупности конкретных менеджериальных и управленческих решений, которые применяются, для того чтобы производить контент и повестку. Прежний способ построения культурной памяти говорил: нам нужно помнить и не забывать, что случилось событие X, после него произошло осмысление Y, и сегодня, чтобы это событие X не повторилось, нам нужно помнить это переосмысление. Вместо этого создают to-do-листы в разных форматах, которые существуют в области журналистики или паблишинга и закрепляют некоторую совокупность принципиальных решений. И эти решения должны быть реализованы, чтобы в бесконечной перспективе эти события X и переосмысление Y могли работать.
Получается система конкретных рекомендаций, которые могут быть вмонтированы в самые разные культурные практики — в образование или просвещение. И эти культурные практики сценированы таким образом, чтобы сохранялась культурная память. То есть вместо плача по тому, что случилось, сочувствия жертвам возникает конкретный менеджериальный механизм настройки нашего будущего. Это первый фактор, который показывает, что на самом деле разговор о проспективной памяти успешнее в интернет-пространстве, в том числе за счет включенности во все возможные форматы, чем старый добрый разговор про ретроспективную память. Во-вторых, разговор про проспективную память оказывается разговором не только о коллективных травмах и страшных переживаниях, которые разлиты в истории XX века, но еще и о том, как в принципе люди относятся к проживанию времени, к проживанию собственной жизни, включенности собственной жизни в большой исторический или мемориальный нарратив. Таким образом, проспективная память и разговор о ней оказываются касающимися всех и каждого, а не какой-то большой зонтичной темой, как старая история про мемориальную культуру, которая насаждается сверху и зафиксирована как необходимый minimum minimorum разговора об особенно трагическом прошлом.
Когда мы начинаем говорить о проспективной памяти, мы говорим не только о том, как нужно помнить большие события, — мы говорим о том, как человек в принципе должен помнить: какие мероприятия он должен воспроизводить, чтобы помнить себя, свою семью, реперные точки собственной жизни или каких-то событий, которые этого человека касались. Это означает, что человек постепенно учится вкладывать разговор и мысли о прошлом и о том, что нужно помнить, в представления, что будет в дальнейшем, то есть представления о будущем. Это в какой-то степени максимально связано с развитием интернет-среды и интернет-культуры. Потому что менеджерить собственный автобиографический нарратив, собственную историю — это, конечно, история о том, как в полной мере заниматься управлением, созданием источников, которые обо мне будут говорить. По сути, проспективная память обо мне — это драйвер, запускающий разговор о том, как создавать автонарратив, как создавать историю, которую будут помнить другие. Это означает, что проспективная память о каких-то больших событиях на самом деле оказывается проспективной памятью обо мне.
Здесь мы оказываемся в контексте обсуждения смерти, потому что человек не может помыслить свою смерть при жизни. Это довольно сложный процесс. Смерть никогда не вписана в наш повседневный опыт и в то, что случается за пределами нас, хотя и с нами. Если мы говорим о том, что мы думаем, как о нас будут вспоминать, это означает, что мы включаем в концептуальную рамку осмысления своей жизни и представление о том, что есть наша смерть. Разговоры о проспективной памяти — это не только разговоры о медиа и о том, как они формируют повестку, как они заставляют нас делать некоторые шаги, приводящие к тому, чтобы мы помнили или не забывали. Это еще история о том, как сконструировать собственную жизнь и свои следы. Это означает, что любые технические средства, связанные с современным танатосенситивным цифровым дизайном, то есть с дизайном того, как выглядит смерть, как проживается смерть в онлайн-среде, — это инструменты, позволяющие мне создать и разметить специальным образом реперные точки, по которым меня будут вспоминать. Значит, смерть становится событием, которое в системе онлайн-среды управляется и менеджерится. То есть это событие, которое можно представить себе как рядовое в череде других, потому что оно является в некотором смысле поводом к рядовой репрезентации.
Получается, что разговоры о проспективной памяти — это разговоры о том, чтобы уложить события прошлого, настоящего и то, что должно быть сделано в будущем, в единый нарратив, который может быть управляем, который может получать нормативные репрезентации. Люди, говорящие сегодня о проспективной памяти в медиа, — это те, кто пытается убрать трагический пафос из рассуждений о мемориальной культуре. Это люди, которые пытаются перестать использовать романтизированные, героизированные или просто сильные выражения в разговоре о том страшном, что случилось, о том, что происходит сегодня. Они пытаются говорить о том, что память управляема — управляема через очень понятные процедуры, через понятные системы сервисов, через систему планирования. Для того чтобы мы перестали находить в этой памяти чрезмерное, страшное, к чему сложно прикасаться, или не переживали экзальтацию в связи с тем, что случилось в прошлом, нужно ко всем событиям относиться именно с этой менеджериальной позиции.
Можно говорить о том, что современные исследователи проспективной памяти снимают пафос с изучения мемориальной культуры, который существует примерно с 1970–1980-х годов. Они говорят о том, что по отношению к человеческим трагедиям нужно формировать более рациональный подход, и всячески продвигают использование этого подхода как в отношении больших событий — геноцидов, войн, революций, любых других социальных травматических переживаний, — так и в отношении самих себя, когда нам предлагается перестать осмыслять страшное, что с нами может случиться. Исследователи говорят, что этим всем можно управлять, все можно настраивать. В этом смысле можно конструировать позитивный и рационализированный нарратив по любому поводу. Дальше могут возникать вопросы о том, насколько это нужно человечеству и насколько мы сегодня хотим находиться в ситуации нулевой степени трагедийности, где все выравнено, где все позитивно и очень спокойно. Но, по крайней мере, такую стратегию работы с мемориальным можно рассматривать как некоторый выход из тех тупиков, в которые эта история зашла за прошедшие несколько десятков лет.
