Коген пишет, что мессианизм — это вера в будущее всего человечества. Мыслить его можно как наступление нового периода, новой эпохи, на которую мы надеемся в будущем. Представление о грядущем мессианском времени оказало большое впечатление на Вальтера Беньямина, крупнейшего мыслителя XX века. Философ в своем последнем важном тексте «Тезисы о понятии истории» пытается осмыслить определение мессианского времени. В этом тексте у него появляется пассаж о слабой мессианской силе, которую мы получаем от прошлого. Там написано буквально: «Нам, то есть нашему роду, нашему поколению, так же как и любому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила».
Главная задача «Тезисов» — пересмотреть наше традиционное представление о прошлом, будущем, настоящем и о работе историка, то есть о том, как историку необходимо писать историю, как можно по-иному смотреть на историческое время, на понятие исторического времени. Беньямин обращает внимание на нереализованные возможности прошлого. Это тайное указание, которое прошлое оставляет нам нынешним, живущим, для него служит поводом пересмотреть концепцию линейного, или, как он пишет, пустого, однородного исторического времени. Традиционная модель развития, традиционная модель исторического процесса, которая означает, что историческое время просто течет, а мы находимся где-то посередине, и настоящее — это переход из прошлого в будущее. Эта линейная модель развития Беньямином ставится под вопрос. По его мнению, каждый момент времени настоящего — это возможность реализовать то, что не получилось реализовать в прошлом. Это некая связь с прошлым, которая позволяет нам ответить на призыв. В немецком оригинале это притязание прошлого на слабую мессианскую силу звучит как Anspruch — это не только притязание, но и некий призыв. Прошлое зовет нас, говорит нам: что-то не получилось, что-то не состоялось, мы должны справиться с этим сейчас.
Для Беньямина моделью для понимания исторического времени служит теология. В теологической перспективе оказывается, что это движение истории — а в теологической перспективе это всегда движение к Страшному суду — пересматривается. Эсхатология передвигается в настоящее. Поскольку настоящее не есть просто переход из прошлого в будущее, настоящее есть, как Беньямин пишет, остановка. Задача историка — остановить это время, зафиксировать его. Зафиксировать не прошлое, о котором нам хочется договориться, что же было на самом деле, а зафиксировать настоящее, чтобы увидеть то, что не удалось в прошлом. Философ использует свое прежнее понятие, которое он разработал в книге о барочной драме, — констелляция, созвездие, некое фиксированное соотношение моментов времени между собой. В этой теологической перспективе каждый момент настоящего может быть моментом Страшного суда. Каждый момент настоящего есть шанс, который может быть использован, а может быть не использован. Задача историка — высветить эту возможность. Поэтому теологическая модель для Беньямина наиболее адекватна: она ставит под вопрос окончательность исторического прошлого.
Подлинное историческое время, по Беньямину, таким образом оказывается временем интенсивности, которое позволяет сдержать обещание, данное прошлому. В этой теологии истории речь идет не только о сдерживании обещания, но и о том, что Беньямин называет спасением прошлого, восстановлением или, если в теологической терминологии, апокатастасисом. Это, конечно, выглядит мистически. Но для Беньямина это метафора, которая означает, что внутри прошлого мы можем разглядеть намеки на грядущее. Это совершенно точно совпадает с той техникой, которую Беньямин пытался практиковать в своем последнем незавершенном труде «О пассажах», частью которого и были «Тезисы о понятии истории». В более ранних эссеистических работах он пытается показать, что для истории важно все, как в детективном романе. Наша задача — увидеть и угадать какие-то важные, указующие, судьбоносные для истории моменты, но не в философской, теологической или телеологической перспективе, а именно внутри исторического движения.
Беньямин отстаивает именно аффективное отношение к историческому процессу, а не умозрительное, не отстраненное наукообразное рассмотрение истории. Чтобы проиллюстрировать такое отношение, можно привести любопытный фрагмент из его эссе «Краткая история фотографии», где он описывает фотографическое изображение, на котором присутствует некая дама. Мы знаем, что эта дама, изображенная на фотографии, — картинка из прошлого. Но мы сегодняшние знаем, что через полгода-год эта дама то ли убила своего мужа, а потом убила себя, то ли просто покончила жизнь самоубийством. Мы знаем, что это исторический персонаж, который изображен на картинке. Но мы не можем относиться к этой картинке прошлого отстраненно: наш глаз выискивает в деталях ее лица, в ее осанке, возможно, в мелких частностях намек на это страшное будущее, которое неизбежно ее ждет. Эта техника взгляда, которая как раз неотделима от истории, — важнейшая максима историзма. Это пример техники видения, которую пытается нам разъяснить Беньямин.
Любопытно, что аффектация носит также и эротический характер. В «Улице с односторонним движением» есть замечательный фрагмент о морщинках, в котором написано, что ощущение или чувства влюбленного направлены на объект любви. Причем не просто на объект в целом, а на какие-то детали и, возможно, несовершенства: морщины, складки, родинки или мелкие приметы, которые привязывают возлюбленного к любимой или возлюбленную к любимому. Этот эротический момент есть и в «Тезисах о понятии истории». Беньямин говорит, что историк — это тот, кто проникает, причем проникает именно в эротическом смысле, в кажущуюся непрерывной линию исторического времени и взрывает ее изнутри. Это имеет явные сексуальные коннотации, это еще один способ показать аффектированное, эмоциональное отношение к истории, которое Беньямин пропагандирует.
В такой модели истории прошлое притязает на нашу слабую мессианскую силу. И возникает герменевтика прошлого, то есть чтение прошлого, которое заставляет нас задуматься. Понятно, что наше настоящее скоро будет прошлым, и точно так же то обещание, которое мы просим будущее нам дать, наши будущие хронисты прочтут. Настоящие историки должны прочесть то обещание, которое адресовано им. Можно сказать, что они уже сейчас читают нас.
Почему мессианская сила слабая? Этот вопрос не очень хорошо разъяснен, есть несколько разных версий, в которых интерпретаторы не всегда едины. Само словосочетание «слабая сила» — это оксюморон, который тем не менее Беньямин сознательно использует. Слово «слабый» — schwach в оригинале «Тезисов», напечатанных на машинке, — напечатано разрядкой. То есть то, что передается у нас обычно курсивом, на самом деле не курсив. В этом случае буквы больше отделены друг от друга. Джорджо Агамбен, который написал книгу «Оставшееся время», в значительной степени основанную на «Тезисах» Беньямина, предлагает читать эту разрядку как еще одно воплощение идеи нового понимания настоящего, когда вместо горизонтальной линии времени и совокупности точек мы получаем время вертикальное, когда каждая точка настоящего останавливается и соотносится и с прошлым, и с собой. Моделью постоянного прерывания как раз и является такая разрядка.
Согласно Агамбену, у «Тезисов о понятии истории» есть параллельный текст. Это «Послание апостола Павла», где Господь говорит апостолу: «Сила моя совершается в немощи». То есть я слаб и именно поэтому силен. Я презираем, меня гонят, меня распинают, но я именно поэтому оказываюсь сильнее моих гонителей. Другая версия, которую предлагает замечательный исследователь Беньямина Сами Хатиб: мессианская сила называется слабой потому, что у нее нет никакого трансцендентного обоснования, никакого теологического обоснования в буквальном смысле. То есть она обосновывает сама себя внутри истории. Поэтому у нее нет никакого дополнительного смысла, который бы ее фундировал, к которому мы могли бы обратиться за пониманием, за гарантией того, что обещание, которое мы дали прошлому, сбудется.
