Любовь и трансгуманизм

В проекте «Любовь и материальный мир» совместно со Школой перспективных исследований Тюменского государственного университета мы рассказываем о новых рамках этического и устойчивого взаимодействия человека с нечеловеческими материями и явлениями в XXI веке.

Разговор о любви в эпоху пост- и трансгуманизма я бы хотел начать с примера из массовой культуры. В 2014 году вышло два любопытных фильма, посвященных этой проблематике. Первый — «Она» с Хоакином Фениксом в главной роли, картина о любви печального аналогового философа-писателя к программе. Второй — фильм Ex Machina. Там речь идет не столько о программе, сколько о женщине-биороботе, которая соблазняет своих программистов и бросает их. Это хорошая метафора различия между пост- и трансгуманизмом. Постгуманисты хотят общения с роботами, они хотят легитимировать эти отношения, в том числе в романтической области. Но результатом этих отношений является то, что робот бросает человека, а в этом фильме еще и обрекает его на смерть и одиночество.

В случае с трансгуманизмом мы имеем дело с отношением к программе. Это своеобразная реализация бартовской идеи понимания любви как дискурса влюбленного, который замкнут исключительно на себе. Если он и взаимодействует с каким-то партнером, то с воображаемым, со своим представлением о том, кого бы он мог любить. Такое отношение к женщинам было, на мой взгляд, общим местом в долгой истории европейского человечества. О нем написано много важных, интересных, критических и романтических текстов. Все это меняется сегодня, в эпоху трансгуманизма.

В эпоху, когда человек вступает в отношения с машиной, программами, софтом, когда он уже не может обходиться без постоянного взаимодействия со своими гаджетами, предпочитая их живым людям, — в этих условиях нужно не хвататься за голову, а пытаться продумать дальнейшие витки эволюции и киборгизации. Именно об этом думают мыслители, называющие себя трансгуманистами. В отличие от постгуманистов они сохраняют фигуру человека, оснащенного более сильными инструментами для преодоления угроз и издержек, которые преследовали и пугали его еще в XX веке: плохое здоровье, короткая жизнь, несчастливые отношения.

Каким образом трансгуманисты пытаются преодолевать эти проблемы — отдельный разговор. Это иногда наводит меня на забавные наблюдения над моим поколением или российской культурой. Когда я читаю тексты Дэвида Пирса, меня удивляет попытка американского философа сделать всех счастливыми. Русские интеллектуалы моего поколения депрессивные, меланхоличные. Они все время стонут, что-то им не нравится, они вспоминают о своей какой-то утраченной сексуальности. Я в том числе имею в виду русских интеллектуалов, которые читали Бодрийяра в 1990-е годы.

В этой ностальгии, занудстве и запирательстве есть правильная черта: люди иногда любят страдать, и лишать их этой возможности, уподобляясь американским трансгуманистам, не надо. Но западноевропейские трансгуманисты правы в том, что некоторые проблемы — например, страдание людей в условиях тоталитаризма в XX веке — должны быть не просто обсуждены, но и решены. Философы предлагают решение не на уровне изменения социальных институтов, не на уровне изменения политики, а на уровне улучшения жизни людей, человеческих тел с помощью медикаментозных вмешательств, генного редактирования, цифровых технологий.

Будущее любви в эпоху трансгуманизма видится мне забавным. Здесь речь идет о любви, которая обретает полную свободу. Это любовь, которая, оставаясь в бартовском дискурсе любви, материализуется в программе и вполне удовлетворяет человека в его внутреннем эгоистическом заблуждении о самом себе.

Трансгуманисты иногда связывают часть русской культуры с этой традицией. В последнее время стало модно говорить о том, что русские космисты, например идущие от Николая Федорова, тоже относятся к этой истории. Николай Федоров и его последователи говорили о необходимости воскрешения мертвых отцов, и в этом видится проблема. Допустим, несправедливые периоды человеческой истории должны быть если не отомщены, то учтены. И возможно воздаяние этим несправедливо умершим людям через их воскрешение — не в качестве религиозного чуда, а с помощью клонирования. Но насколько эти заново родившиеся люди захотят жить снова? Этот вопрос пока не обсуждается. Мое шутливое замечание — оставьте мои неврозы в покое, дайте мне пострадать в мое удовольствие — здесь вполне уместно. Воскрешать собственного отца Николай Федоров, мне кажется, хотел только для того, чтобы ему отомстить (как известно, Федоров был непризнанным ребенком графа).

Мы мало что сегодня можем сказать в отношении проблематики любви в трансгуманизме. Пока можно судить только об удовольствиях, которые мы получаем от общения с нашими гаджетами, и это обескураживающий опыт. Я приведу шутливый пример из жизни. Однажды я забыл ноутбук на работе и попросил подругу заехать за ним по пути домой. И когда она сказала, что вряд ли успеет его забрать, я понял, что вечером мне заниматься совершенно нечем. И тогда я подумал: «Тогда ты тоже не приезжай». Дело не только во мне, а в том, что наш вечер, наши отпуска, наше пребывание вместе даже с дорогим, любимым другом немыслимы сегодня без совместного просмотра сериалов на ноутбуке.

Возможно, это слишком упрощает проблему любви при трансгуманизме. Но на самом деле все сводится лишь к удобству тех отношений, которые давно себя исчерпали. Я имею в виду отношения между людьми, которые требуют серьезной перезагрузки и изменений ввиду своей консервативности и связанности с прошлым, с репрессивными сюжетами отношений полов. И техника, цифровые технологии, биотехнологии — это наш шанс пересобрать наши тела и наши отношения уже не в отдаленном, а в наступившем будущем.