Перенос выглядит следующим образом: если офлайн у нас существует представление о том, что есть поминки, некоторый календарный цикл припоминаний, определенные нормы выражения траура и скорби, то и онлайн должно быть что-то похожее. И хотя очевидно, что в формате виртуальных кладбищ и мемориальных аккаунтов и памятников в социальных сетях мы не можем фиксировать в полной степени совпадение старых и новых привычек, тем не менее довольно просто угадать, например, в людях, которые приходят в комментарии к скорбящим людям или сами тегают умершего, плакальщиц нового образца. В такой ситуации символического переноса есть несколько опасностей. Самая главная из них связана с тем, что онлайн не устроен точно так же, как офлайн, то есть онлайн отсутствует факт физического присутствия, нахождения людей рядом друг с другом. Поэтому перенос — это слишком простая процедура.
При этом люди, которые занимаются изучением памяти онлайн или digital memory studies, то есть изучением цифровой памяти как направления, говорят, что смерть и припоминание очень тесно связаны друг с другом как минимум в двух актах. Первый акт — когда мы рассуждаем о том, как цифровые инструменты вообще могут быть центрированы вокруг факта переживания смерти. Могут ли они быть танатосенситивными? Можно ли, например, говорить о существовании нормативных, привычных, культурно опосредованных представлений о том, как скорбеть? Могут ли цифровые инструменты предоставлять людям некоторые удобства скорби, к которым они привыкли, будучи участниками культурных событий? Второй акт — возможность в онлайн-пространстве конструирования прижизненного нарратива, прижизненного автомемориального повествования. Я создаю некоторую совокупность своих высказываний, некоторую совокупность следов, по которым меня можно припомнить. Я могу создать довольно непротиворечивую историю себя, которую потом люди могут вспоминать, к которой они потом могут обращаться и которая при этом выстроена как четкая система свидетельств.
Получается, что если мы говорим о смерти, то мы не можем не говорить о памяти. Есть несколько исследователей, которые занимаются этой проблематикой и предоставляют ряд концептуальных положений относительно того, в каких терминах описывать онлайн-культуру памяти или онлайн-меморизацию как практику. Эти авторы довольно часто спорят с предыдущими поколениями исследователей, которые, например, обращали внимание на онлайн-память на предыдущих этапах существования интернета в отсутствие ряда современных инструментов. Сегодня важно упомянуть одного из ключевых авторов — Эндрю Хоскинса. С 2008–2009 года он опубликовал ряд принципиальных статей, посвященных онлайн-памяти и тому, что он называет «мемориальная экология». Он выступил редактором нескольких ключевых сборников, которые были связаны опять же с этой тематикой. Для него очень важно зафиксировать несколько ключевых параметров мемориальной онлайн-культуры. Первый параметр — это то, что память современного человека медиатизирована. Она реализуется и репрезентируется с помощью каких-то медиумов, с помощью посредников.
Понятно, что в этом нет ничего нового, потому что на протяжении довольно длительного периода времени, как минимум в течение XX века, память была зафиксирована в каких-то культурных артефактах, которые передавались между людьми и позволяли им понять, что такое норма припоминания и что такое норма забвения, то есть о чем имеет смысл помнить и кому, а о чем имеет смысл забывать, кому и в какие моменты. Однако современная ситуация цифровой культуры — это то, что исследователи называют post-broadcast era, то есть эра или эпоха, которая не связана напрямую с технологией вещания здесь и сейчас на массы аудиторий. Это технология, которая связана с трансляцией определенных культурных сообщений, определенных знаков, определенных высказываний в ситуации так называемого длинного хвоста трансляции. Вы что-то производите прямо сейчас, но не можете спрогнозировать, когда это сообщение увидят, в каком объеме, кто и с какой реакцией. Это означает, что современная медиатизация памяти позволяет присутствовать в качестве чего-то, что требует припоминания, некоторого события или некоторого человека на протяжении долгого периода времени. В свою очередь, это означает, что пропадают фигуры обязательных событий для припоминания и обязательных людей для припоминания.
Мы все оказываемся вмонтированы в те эхо-камеры и пузыри фильтров, в которых живем. Именно в соответствии с этим нахождением в определенной локации и ограниченности интернета мы воспринимаем какие-то события или какие-то явления, феномены, людей, знаменитостей как достойных или недостойных припоминания. Эта медиатизация на современном этапе ломает прежние представления о том, что у социального мира существует какой-то центр. Самое главное, что этот социальный мир транслирует, а медиа работают как источник знания об этом социальном центре. Мы сейчас живем в ситуации, когда этих центров очень много, в ситуации полицентричного множественного мира, о котором по-разному можно рассказывать. А если об этом можно по-разному рассказывать в ситуации трансляции, повествования о чем-то актуальном, то же самое касается и припоминания. Припоминать можно разное, по-разному и разными людьми.
Второй параметр: современный интернет уже не выглядит как пространство единой вовлеченности и включенности людей — того, что раньше очень часто любили называть connectivity, то есть подключенность к какому-то единому потоку информации. Сейчас есть разные комьюнити, пользующиеся разными инструментами, которые функционируют в соответствии с разными аффордансами, то есть с разными техническими особенностями. Это означает, что медиатизация выглядит не так, как раньше, и объединенность людей выглядит не так, как раньше. Поэтому припоминание любого человека и трансляция любых норм припоминания тоже сильно отличаются от сообщества к сообществу и от ситуации к ситуации. Фактически невозможно культурно нормировать прежние ритуалы и прежние практики. Нельзя сказать, что это припоминание выглядит правильно и корректно, а какое-то другое выглядит оскорбительным или неэтичным. Мы находимся в ситуации постоянного столкновения разных представлений о норме и разных представлений о ее нарушении.
Третий параметр, о котором довольно часто говорит Хоскинс в этом контексте, — это то, что разные измерения вовлеченности и разные измерения медиатизации порождают необходимость для каждого конкретного человека выстраивать свою собственную мемориальную экологию. Это означает, что прежний концепт коллективной памяти, который транслируется внутри маленьких групп — например, внутри семьи или рода — и имеет представление о том, что есть одна понятная стратегия припоминания и понятные сюжеты, пропадает. Каждый человек, несмотря на то что он вмонтирован в определенную группу, мыслит себя как имеющего определенную идентичность. Он должен выстраивать свои отношения с окружающим социальным миром, обнаруживать свои ядра, которые кажутся важными идентификационно, и должен отстраивать свое представление о том, что такое припоминание и что такое забвение. И делать это в контексте именно экологичности для самого себя: что для меня токсично или позитивно. Измерение экологичности в связи с изменением качества медиатизации и качества connectivity и объединенности тоже меняется и становится глубоко индивидуальным, настраиваемым самостоятельно. Если мы говорим о припоминании, требуется какая-то способность самостоятельно для себя определять свою зону ответственности и того, о ком и о чем мы хотим говорить и как.
Эти сложные теоретические конструкты позволяют на более простом и повседневном уровне относиться к тому, что происходит с мемориальной онлайн-культурой, сдержанным образом, не впадая в чрезмерный оптимизм или чрезмерный пессимизм. Потому что получается, что современное припоминание, в том числе и припоминание каких-то болезненных событий, не может быть вмонтировано в прежние культурные практики. Не существует никакого единого ритуала и никакой единой нормы. Это как будто бы негативная история, потому что кажется, что интернет-культура оторвана от прежних культур, оторвана от тех социальных и культурных миров, которые ее и породили, — в том числе потому, что технически она выглядит как более простая, вмонтированная в машинную логику и этику, а не в человеческую. С другой стороны, это означает, что на самом деле человек не является заложником ни старых культурных, ни технических систем, потому что даже необходимость скорбеть и выражать себя онлайн не означает, что человека принудительно загоняют в определенную логику скорби. Наоборот, от него не требуют индивидуальных треков, индивидуального принятия решения относительно собственных механизмов припоминания. В свою очередь, это порождает довольно большую свободу действий.
Человек находится в ситуации, когда ему говорят, что нужно отстраивать свое представление о токсичности или нетоксичности припоминания, о том, с кем ты хочешь вспоминать, а с кем не хочешь, о том, в каких пространствах, конкретных сегментах сети ты хочешь пользоваться технологиями припоминания, а в каких нет. Он предположительно должен выстраивать собственное волеизъявление в этом вопросе. В этом смысле, когда мы говорим о мемориальной культуре, связанной с припоминанием, в том числе покойных, мы видим бо́льшую степень свободы, чем предполагается в аналогичных практиках, если речь идет об офлайн-среде, к которой мы в большей степени привыкли.
