Точка зрения | Фейковые статьи в научных журналах

Математик Джеймс Линдси, доцент Университета Портленда Питер Богосян и главный редактор журнала Areo Хелен Плакроуз написали вместе двадцать статей и под разными псевдонимами отправили в научные журналы. Статьи были посвящены феминизму, вопросам сексуальности, меньшинствам и другим вопросам и содержали нарочито абсурдные, на взгляд авторов, выводы. Подробное описание Линдси, Богосян и Плакроуз опубликовали в своем отчете на Areo. Семь из двадцати статей были приняты к публикации, четыре из них опубликованы онлайн. В своем материале авторы рассказали, что сделали это, чтобы привлечь внимание к проблемам так называемых «жалобных исследований»: gender studies, queer studies, minority studies и так далее. Почему стала возможна публикация абсурдных статей, в чем проблема современных научных исследований в этих областях и чему научил этот розыгрыш? Мы попросили наших экспертов прокомментировать эту историю.

Оксана Мороз, кандидат культурологии, доцент факультета УСКП МВШСЭН

Интересные выводы можно сделать как из анализа самого акта «научного пранка», так и из наблюдений за последующим обсуждением в академической или близких средах.

Попытка критически и иронически осмыслить поле, которое исследователи-пранкеры обозначили как grievance studies (а это совокупность таких направлений, как gender studies, masculinities studies, queer studies, sexuality studies, psychoanalysis, critical race theory, critical whiteness theory, fat studies, sociology, and educational philosophy), выглядит несколько наивно. И кстати, эту наивность часть экспертов, непосредственно вовлеченных в работу в перечисленных интердисциплинарных полях, приняли за агрессию и желание стигматизировать их оптику.

В самом деле, можно задаваться вопросом о том, насколько критическая теория, строящая свои рассуждения как рефлексию капитализма, неолиберализма и идеологий, в том числе через активизм, ангажирована современной «повесткой». Но вообще-то большая часть исследований в этом поле есть перформативный акт, публичная демонстрация присутствия тех субъектов, чье угнетение (и объективация в широком смысле) объявляется предметом изучения. Эти высказывания построены на интенции борьбы против универсалистских категорий и за различение Другого, на этичности выступлений против разного рода несправедливостей во имя некой солидарности и наращивания суверенности тех, кто раньше в разного рода гегемонных дискурсах не был представлен, виден и потому не обладал правом на собственные смыслы. И в определенном смысле представители этих областей знания обладают идентичностью social justice warriors. Для того чтобы это увидеть, достаточно прочесть их тексты, внимательно отнесясь к используемым метафорам и риторическим приемам. Собственно, социальные и гуманитарные науки, видящие свою ценность в производстве множественных потенциалов интерпретации, всегда ангажированы, и это заявление вряд ли можно считать революционным.

Авторы посчитали ангажированность, совпадающую с «повесткой», проявлением некоего лоббизма, с которым как нарушением этики научного поиска относительной истины надо бороться. И таким образом, мне кажется, несколько неточно канализировали свое недовольство ситуацией в академической среде. Неприятен тот факт, что институт peer review не работает, а ученые, имеющие опыт рецензентов, прямо заявляют, что ответственности за публикацию таких «фейковых» статей они нести не могут, ибо она следствие процедур, лежащих вне пределов их функционала. Не слишком здоровой выглядит ситуация, при которой у ученых нет возможности заниматься slow science, зато есть необходимость постоянно отчитываться большим количеством публикаций, засчитываемых как объективный показатель результативности. Когда нормой становится такая гонка (и в целом прекарные условия труда), возникновение некачественного «продукта» в качестве симуляции деятельности не заставит себя ждать. И эта ситуация характерна не только для перечисленных авторами розыгрыша (суб)дисциплин. «Некачественный контент» может оказаться на страницах любых научных журналов. Мы в целом довольно часто становимся свидетелями скандалов со снятием публикаций, построенных на подтасовке результатов.

Обсуждение же этой истории показывает, что академия не всегда готова воспринимать пусть и жестокую, но внутреннюю критику собственных оснований и условий существования и уж тем более не переносит, когда эта критика обретает публичный статус. Это связано с довольно тяжелым положением как фундаментальных, так и активистски заряженных исследований, а также с общим трендом на обнаружение «фейков» — злостного обмана, производимого как будто «морально некомпетентными» людьми. Правда, в данном случае надо учитывать, что авторы не столько произвели фейк, сколько воспроизвели старый добрый жанр мокьюментари, только на новом материале. И здорово, что эксперимент закончился саморазоблачением. Мокьюментари работает в двух случаях: если публика так до конца и не опознает культурный текст как насмешку над другим жанром, верит и переживает (тогда это сигнал о чрезмерной доверчивости аудитории в отношении того или иного медиума) и если публика начинает видеть специфический юмор (тогда это сигнал о ее искушенности и рефлексивности). В случае кейса Sokal Squared «публика» была представлена настолько большими и дисперсными группами, что без раскрытия приема все усилия пранкеров оказались бы напрасны.

Как после этой истории верить в науку? Или доверять людям, которые ее представляют? Полагаю, наука, в том числе социогуманитаристика, не символ веры, а система интерпретаций, меняющихся со временем, и чтить их как догматы бессмысленно и вредно. При этом никто не отменяет ответственности эксперта за публичное высказывание, и это нужно помнить любому, кто решится на нарушение этики исследования или очевидное предпочтение пропагандистских высказываний системе выводов, основанных хотя бы на case study.

Иван Курилла, доктор исторических наук, профессор ЕУСПб

Современные общественные науки (и гуманитарные, во всяком случае история) признают, что знание не может быть нейтральным. На постановку исследовательских вопросов влияет повестка дня современного общества, а сами исследования и их результаты оказываются аргументом в политической (в широком смысле) борьбе. Представления о возможности нейтрального знания остались в прошлом, вместе с позитивизмом. Однако это не значит, что наука является не более чем частью политики. У нее есть собственные процедуры и правила, и если материал, к которому ученый задал продиктованный, скажем, его убеждениями вопрос, дает «неудобный» ответ — не тот, которого «идеология» бы требовала, — то ученый должен его опубликовать, признав, что первоначальная гипотеза не сработала. Выводы из исследования должны быть основаны на исследовании эмпирических данных.

Что мы увидели в этом кейсе? Авторы пранка отправили в журналы статьи, в которых фальсифицировали материалы (эмпирические данные) и, соответственно, результаты исследований. Рецензенты и редакторы предположительно приняли эти статьи потому, что выводы хорошо резонировали с их представлениями о мире, и потому опубликовали довольно быстро. Вероятно, если бы выводы шли вразрез с этими представлениями, статьи ждала бы более сложная судьба — хотя мы этого не знаем, из кейса такое прямо не следует. Очевидно, проблема есть. Журнал может взять такую статью, потому что рецензенты не проверяют эмпирическое поле. Однако отдельные журналы не образуют поле сами по себе — его образуют множество журналов (и монографий), и наука предполагает, что выводы статьи, особенно претендующей на нечто принципиально новое, будут проверены другими авторами, которые опубликуют свои статьи в других журналах. И если там была фальсификация поля, источников, то это вылезет на поверхность рано или поздно (в случае с яркими статьями — скорее рано).

Еще один вариант искажения, который должны были заметить уже рецензенты, — это когда эмпирическое исследование и выводы по статье не связаны: наблюдали за одним, а выводы сделали про другое (тут тот же рецепт — после публикации). Это все характерно не только для того, что авторы окрестили grievance studies, но и для всех общественно-гуманитарных статей. Атака на феминистские журналы подразумевала, что они в большей степени подвержены искажениям актуальной повесткой дня. Это, возможно, так в самом деле — именно потому, что это горячая область для общества. И в журналы пишут не только ученые, но и активисты, а часть людей — большая, вероятно, чем в других областях, — является и тем и другим. Более того, в современной гуманитаристике существуют тексты, вообще, на первый взгляд, не опирающиеся на эмпирику, но это обычно все же некие манифесты; в статьях, описанных пранкерами, присутствовала традиционная структура, было наблюдение.

Да, авторы «розыгрыша», очевидно, сами вольно или невольно были частью политического (или идеологического) раскола, и именно поэтому они атаковали эту область, а не, скажем, антропологию. Но определенную проблему они выявили — не такую, которую легко решить, но такую, которую надо иметь в виду всем авторам, рецензентам и редакторам, да и читателям-ученым. Я имею в виду возможность недобросовестного автора, который фальсифицирует свои данные в силу политических или идейных пристрастий (пранкеры именно это и сделали, и неважно, что они идеологически противоположны тому, что писали). Собственно, к чему-то такому призывал нас не так давно известный отечественный деятель, сообщая, что главным критерием истины в историческом исследовании должны быть интересы России.

Анна Тёмкина, доктор философских наук, профессор, со-директор программы гендерных исследований ЕУСПб

О совокупности некоторых острых проблем, которые вызвали этот дебат, я рассказала в других изданиях. Выделю эти темы и добавлю к ним еще одну. Первая — это неолиберальное стимулирование к публикациям в ведущих журналах, в которые устремляется все больше авторов, а система конкуренции и сдержек в виде peer review работает все хуже. Вторая — это критика критических и постструктуралистских исследований, которая разгорается при любом удобном поводе. И третья тема — подозрительность к гендерным исследованиям, особенно удивительная при их слабой развитости в России, однако консервативный поворот легко пробивает любые национальные границы и объединяет тех, кто не доверяет гендерным исследованиям, не понимает, не считает их тем, чем они являются, а именно критической социальной наукой. Или, напротив, считает их слишком критическими, а потому вредными и опасными для традиции, стабильности и привилегированных групп.

Однако есть еще одна тема, пока малообдуманная, в которую попали своей обоймой талантливые лжецы, — это переживаемая всеми нами эпоха фейков и их тиражирования миллионными образцами, по поводу которых не выработано ни правил, ни процедур, ни морального консенсуса. Талантливый фейк решает множество социальных задач: он переинтерпретирует и пересоздает реальность в желаемом направлении, снабжая ее комическими компонентами, повышает статус фейк-производителя, обеспечивает внимание и амбивалентность чувств фейк-потребителя, одновременно понижая значение социальной проблемы и в конце концов ликвидируя «истину», за которую как бы борются пранкеры. Фейки, даже и распознанные в конечном счете, ясно показывают нам всем, что «истины» не существует, и не только потому, что взгляды и перспективы зависят от дискурсивной или материальной позиции разных групп, а люди в низших позициях не имеют голоса, а потому, что знание может быть опровергнуто не аргументами, а фейками, делающими в данном случае ложь убедительной частью борьбы за «истину» и чистоту знания. И это тоже не новость, ибо «чистая правда со временем восторжествует, если проделает то же, что явная ложь» — и наоборот.

Во все времена возможны талантливые подделки. Но кто же их будет обсуждать, если оригинал бледен, неактуален и легко копируем? В данном случае оригинал — гендерные исследования — оказался более чем актуален. Однако легкость копирования вызвала оторопь. Многие хотели бы опубликоваться в этих далеко не самых плохих журналах, но мало кому это удается. Почему? И пранкеры подсовывают нам очень простой ответ: да потому, что текст надо складывать из правильных идеологических феминистских клише из grievance studies (см. третью тему), замыкая логический круг непризнания гендерных исследований. А центральная проблема остается нерешенной: вооружено ли сообщество, в идеале построенное на добросовестности, инструментами для различения подделки и оригинала в эпоху фейков, плагиатов и общего недоверия к социальному знанию? Как показывает данный эксперимент, лишь только в самой малой степени.

Екатерина Бороздина, кандидат социологических наук, научный сотрудник программы гендерных исследований ЕУСПб

Фальсификация в науке, как гуманитарной, так и естественной, — явление хотя и редкое, но неуникальное. Чаще фальсификации обосновываются прагматическими причинами (карьерными амбициями, финансовыми интересами), а их авторы совсем не хотят быть разоблаченными. Можно, например, вспомнить скандал 2014 года, когда в журнале Nature были опубликованы две базирующиеся на поддельных данных статьи о новом методе получения стволовых клеток. Идеологически мотивированные фальсификации тоже встречаются. Очевидный предшественник нынешних американских энтузиастов — физик Алан Сокал, опубликовавший в 1996 году псевдофилософский текст о трансформативной герменевтике квантовой гравитации, а затем раскрывший свою мистификацию на страницах другого журнала.

О чем нам это говорит? О том, что наука не такое уж «чистое» и «объективное» предприятие, как может казаться. Научное знание производится и публикуется в соответствии с определенными социальными конвенциями. Эти конвенции можно освоить и научиться имитировать следование им. Собственно, уже с 1990-х годов в основе социальных исследований науки и технологий лежит тезис о том, что любое знание, в том числе «точное» знание медика или физика, конструируется социально, что его достоверность в любой момент может быть поставлена под сомнение и, более того, что сами наши критерии достоверности меняются.

Объектом фальсификационного эксперимента стали критические исследования: гендерные исследования, исследования сексуальности, исследования расы и так далее. Авторы, казалось бы, хотели нас напугать — показать, что в современной науке есть области, полные предвзятых и идеологизированных работ. Но в действительности, пожалуй, они хотят нас (и себя) успокоить — подтвердить, что за пределами указанных сфер есть «нормальная», достоверная наука, произведенная с некоей позиции беспристрастного отстраненного наблюдателя, который не затронут какими-либо обидами (grievance) или корыстными интересами. Однако большая честность именно критических исследований, на мой взгляд, состоит в том, что они прямо говорят о своей идеологической ангажированности — о том, что они руководствуются пафосом преодоления социального неравенства. Да, их выводы необходимо прочитывать, принимая во внимание данную идеологическую позицию. Но читатель о ней, по крайней мере, осведомлен.

Наконец, эксперимент с фальсификациями сам не удовлетворяет заявляемому его авторами стремлению избавить науку от предвзятости. Затея, направленная на то, чтобы выявить и дискредитировать идеологизированные исследования, очевидным образом произрастает на идеологической почве. Это явствует, например, из методологии проекта. «Фейковые» статьи были отправлены только в журналы, относящиеся к полю критической теории, исследований культуры (cultural studies) и идентичности. У нас нет «контрольной группы», с которой мы могли бы сравнить полученные результаты. Что бы произошло, если бы частью эксперимента стали журналы по географии, экономике, медицинским наукам? У нас нет ответа на этот вопрос. Команда проекта изначально определила, где они могут найти «ненастоящую» науку, и нашла ее именно там, где рассчитывала, не проверяя другие сферы. Может быть, в других дисциплинарных областях фейки было бы сложнее произвести, так как для этого потребовалось бы осваивать более сложные методы. Может быть, правила производства успешных фейковых публикаций в естественных науках оказались бы принципиально отличными от тех закономерностей, которые сработали в случае с науками гуманитарными, и мы бы таким образом узнали что-то важное о различиях между дисциплинами. На самом деле это было бы интересно узнать. Но на имеющемся материале, к сожалению, можно делать только оценочные, а не аналитические выводы.

Итак, ангажированность ученого, идеологическая или обусловленная финансовыми интересами, опосредует представленные общественности результаты. Это проблема, с которой сталкиваются все дисциплины. И даже сами обличители несвободны от предвзятости. На что указывает нынешняя история и дискуссии вокруг нее, так это на возросшую социальную значимость критической теории и проблем, которыми она занимается. Когда фармацевтические компании влияют на результаты биомедицинских исследований или редакционную политику медицинских журналов, это опасно. О возможных рисках уже давно предупреждают в  научных и  журналистских публикациях. Благодаря акции трех фальсификаторов мы узнали о том, что сомнительные выводы, касающиеся гендерных отношений, воспринимаются нами как актуальная угроза наравне с сомнительными данными об эффективности лекарственных препаратов. Мы понимаем, что социальное неравенство — это жизненно важная проблема. Это хорошая новость.

Галина Зеленина, кандидат исторических наук, доцент Центра библеистики и иудаики РГГУ

Эта история, конечно, замечательный фокус с разоблачением, проливающий бальзам и одновременно сыплющий соль на рану отечественных исследователей, последние годы бьющихся в кровь за публикации в зарубежных рецензируемых журналах. Нередко не получается, и в том числе потому, что умные идеи и ценные находки не облечены в необходимые конвенциональные рамки методологии, ожидаемых ссылок и идеологических парадигм. А тут такое: двадцать фейков за год, и как раз потому, что с конвенциями все в порядке.

Прежде всего, необходимо заметить, что мы, по крайней мере я, знакомы лишь с тенденциозным и односторонним отчетом о ситуации — отчетом самих экспериментаторов, которые намеренно абсурдно описывают содержание своих статей и выцепляют любезные цитаты из даже негативных отзывов рецензентов. Последние могут быть невинными клише, и для полноты картины следовало бы, конечно, прочитать сами их статьи и услышать мнение рецензентов и редакций.

Многие из нас когда-то развлекались написанием фейковых рецензий на несуществующие фильмы и книги и липовых энциклопедических статей про несуществующих людей. И они бывали опубликованы. Это, конечно, вызывает вопросы к редакторам, но не обесценивает ни соседние тексты, ни жанр кинокритики или энциклопедической статьи в целом. Хорошо сделать фейк — особое искусство. И талантливые стилизации, фальшивки, псевдоэпиграфы — тексты, выдающие себя за что-то другое, — были всегда, и они не компрометируют науку или словесность.

Здесь мы видим вполне конкретный механизм успеха. Он обусловлен зацикленностью академических институций, призванных фильтровать тексты, на формальных признаках, на конвенциях и их идеологизированностью. К этому тоже можно подобрать немало параллелей. Возьмем (под)советскую науку. Необходимость ссылок на классиков марксизма-ленинизма, наличие инстанций, оценивающих лишь формальную сторону текста, и то, что эти инстанции могли одинаково пропускать научно ценные и бессодержательные тексты, лишь бы они были идеологически лояльны и снабжены необходимыми ссылками, не обесценивают хорошие научные исследования. Недавняя история с диссертацией Мединского не компрометирует все современные работы по отечественной истории, но компрометирует допускающие инстанции и причастное к ним академическое сообщество.

В данном случае речь не о ВАК или ученых советах, а об институте двойного слепого рецензирования. И действительно, эта система подвергается критике за сосредоточенность на конвенциях и своего рода консервативность. Есть мнение, что институт peer review в целом плохо способен или не склонен оценивать суть рецензируемых статей. Скорее, оценка производится на основе нахождения или ненахождения знакомых формальных маркеров, включая обязательные ссылки на литературу (в том числе ожидаются ссылки на самих рецензентов) и приписку к принятой научной парадигме. В результате получается, что эта система блокирует инновационные исследования и приводит к воспроизведению конвенций, устоявшегося канона. Не думаю, что это неизбежно так или даже в большинстве случаев так, но подобная критика давно раздается, и не только из уст аутсайдеров. Возможно, стоит думать о реформировании этого института, но понятно, что, скажем, простое увеличение числа рецензентов еще более затянет и без того небыстрый процесс публикации.

Все вышесказанное привлекало внимание к вещам более общим и как бы выгораживало саму проблемную, с точки зрения экспериментаторов, научную область: gender studies, queer studies, minority studies и так далее — то, что они прозвали grievance studies, то есть исследования групп малочисленных или низкостатусных, маргинальных, дискриминируемых, исследования, заточенные на обнаружение конфликта, эксплуатации, властной иерархии. Можно вольно перевести как «исследования униженных и оскорбленных». Опять же, я не думаю, что этот эксперимент дискредитирует гендерные исследования как таковые, так же как диссертация Мединского не дискредитирует историческую науку, но это сбой системы, который обращает внимание на некоторые ее особенности, вполне объяснимые: стремление представить недопредставленных, дать слово долго молчавшим или замалчивавшимся, допустимость эмоциональности и оценочности, ориентация на феминистскую теорию с ее субъективизмом. Отчасти это связано с тем, что изначально женские исследования принципиально отталкивались от мейнстримной методологии с ее «псевдообъективностью», а главное, и оценочность, и эмоциональность напрямую сопряжены с ангажированностью, с понятием академического активизма, с неразделенностью у западных, скажем, феминистских исследовательниц и исследователей амплуа ученого и амплуа гражданской (-го) активистки (-а). Это неуникальный в своем роде случай (пронизанная патриотизмом отечественная история — другой пример), и здесь есть свои положительные стороны: искренняя увлеченность и вовлеченность ученого и вдохновляющая вера в осмысленность своих штудий, которые не просто обеспечивают ученому зарплату или интерес студентов, а помогают делать мир лучше. Такой подход претит сторонникам «чистой» науки, sine ira et studia, но он совершенно необязательно подразумевает восторженное приятие фейковых, но идеологически выверенных опусов. На примере множества исследований и многих журналов — скажем, по женской и гендерной истории — мы видим, что, несомненно, феминистская позиция автора и исследовательский профессионализм и честность — вещи абсолютно совместные.

Виктор Вахштайн, кандидат социологических наук, профессор, декан факультета социальных наук МВШСЭН

…Последняя отвергнутая статья называлась «Трансгендерный кальвинист: Джеймс Хогг в Батлерианской перспективе»; в голубоватом свете настольной лампы Нельсон перелистал страницы и заметил, что кусочек лейкопластыря, которым он незаметно склеил листы ближе к середине, так и не отлеплен. В отказе сообщалось, что журнал печатает статьи, написанные женщинами о женщинах, женщинами о мужчинах, транссексуалами о чем заблагорассудится, иногда, очень редко, мужчинами о женщинах, но никогда — мужчинами о мужчинах. Подписано было: «С сестринским приветом редколлегия „Женского органа“».

Дж. Хайнс «Рассказ лектора»

Мой любимый момент — «пасхалка», по которой все провокаторы мира узнают друг друга, — так называемая «имитация затруднения».

2:40 В кадре: вся троица в скверном настроении. Плакроуз стучит смартфоном по столу. Линдси судорожно сглатывает. Богосян кусает губы.

Голос Линдси за кадром: »…Ко дню благодарения у нас начались проблемы. Мы стартовали амбициозно и глупо. Наши первые статьи годились лишь на то, чтобы проверить гипотезу — мол, мы можем проникнуть в ведущие журналы с плохими исследованиями-мистификациями. Но это не сработало, и мы ошибались, думая, что сможем это сделать. И в конце ноября все выглядело так, что наш единственный результат — разрушение собственных репутаций».

2:50 В кадре: Джеймс Линдси устало потирает лицо. На лице — муки сомнения и хорошо отыгранное страдание «настоящего ученого», чей тщательно спланированный эксперимент летит в тартарары. Смена кадра. Питер Богосян в постели с ноутбуком: «Если у нас ничего не получится, меня это по-настоящему испугает…» (Видимо, тревога за результаты эксперимента не дает ему уснуть — отличная режиссерская находка!)

3:00 В кадре: Плакроуз, Богосян и Линдси поочередно с задумчивым видом пялятся в экраны ноутбуков. Голос за кадром: «Нам нужно было сменить подход…»

Смена подхода состояла в том, что бесстрашные этнографы в племени социологов-людоедов решили все-таки ознакомиться с ритуалами аборигенов. Удивительно свежее решение! Если это смена подхода, то как они действовали вначале? Впрочем, какая разница… Важно, что уже через минуту счастливый Линдси прыгает по комнате с криком «You fucking kidding me!!!», а его более уравновешенный голос за кадром произносит: «Статьи начали выходить».

Сама по себе формула «Имитация затруднения => Сомнения => Смена подхода => Профит» — ужасное литературно-кинематографическое клише. Все, кто сталкивался с тупиками в исследованиях, знают, что в реальности это так не работает. Зато на экране выглядит очень эффектно.

И вот благодаря рефреймингу коллеги из других дисциплин начинают писать статьи на тему «Если это настоящий эксперимент, то где их контрольная группа?». (Знакомый аргумент, да?) Так рождается рекурсия — рассказ о провокации в фрейме эксперимента становится провокацией второго порядка. И далее по спирали — пока всем не надоест.

Впрочем, общая теория провокаций (ОТП) как рекурсивной имитационной игры еще ждет своего часа.

Должна ли наука быть свободной от ценностей? Всех ценностей, кроме ее собственных «Eigenvalues» (беспристрастность, неангажированность, независимость результатов исследования от политических убеждений, пола, сексуальной ориентации, классовой принадлежности и цвета кожи самого исследователя)? Должен ли исследователь публиковать результаты своей работы, если знает, что они могут нанести ущерб его друзьям по политической партии, осложнить положение его общественной организации, привести к ухудшению жизни социально уязвимых групп? Должен ли ученый своими исследованиями бороться с несправедливостью, притеснением, угнетением, незаслуженными привилегиями?

Если вы ответили «да» на все вопросы, кроме последнего, вы — универсалист. Если же вы согласны только с последним тезисом, вы — партикулярист. Оппозиция «универсализм — партикуляризм» в социологии науки связана с именем Роберта Мертона и может быть операционализирована в подобного рода опросниках (в пределе: 50–60 переменных).

Возьмем теперь другую шкалу.

Полагаете ли вы, что существует единый Научный Метод, общий для всех дисциплин? Что «объективные факты» не зависят ни от языка конкретной науки, ни от ее методологии? Что есть только одна правильная «доказательная» методологическая схема (заимствованная из естественных наук), а те дисциплины, в которых она не используется, не являются науками?

Это оппозиция «дисциплинарность — пансциентизм». Пансциентисты убеждены, что социальные и гуманитарные науки в лучшем случае протонаучные организмы, которые никак не могут эволюционировать из-за пренебрежения единственно верным экспериментальным методом, а в худшем — просто образцы злонамеренного обмана непросвещенной серой массы. Напротив, тезис дисциплинарности предполагает тотальную автономию дисциплин, в каждой из которых действуют свои собственные эпистемологические требования к производству научного знания.

Две эти оппозиции никак не связаны друг с другом, но в публичных дебатах упорно выдают себя за одну. Выбирайте, с кем вы, социологи! Вы должны быть либо адептами церкви Святого Докинза и бороться с обскурантизмом гендерных исследований, либо членами секты социальной справедливости и сражаться с патриархальной идеологией маскулинности, выдающей себя за неангажированную позитивистскую науку. На чьей вы стороне?

Что любопытно, оба противостоящих друг другу лагеря (пансциентистский универсализм vs дисциплинарный партикуляризм) используют один и тот же риторический прием — «прием домино». Сегодня вы высказались против ангажированности в социальной науке, завтра отмените курс гендерных исследований, послезавтра используете привилегии наделенного властью белого гетеросексуала — и все это «на фоне сверхценных Научных Идей». И наоборот. Сегодня вы против единого Научного Метода, завтра возьметесь читать Латура, послезавтра начнете линчевать профессоров, заподозренных в сексизме, блокировать «неполиткорректные» публикации и поощрять студентов не за академические достижения, а за правильную идеологическую позицию! Думаете, это обвинение-домино только в «левую» сторону ложится? Ничуть. Как заметил бывший замминистра образования и науки И. Федюкин по поводу моей немотивированной агрессии в адрес популяризаторов: «Все это красиво, но вопрос только в одном: где граница между конструкциями тех, кто критикует „просветителей“ — и условным „трампизмом“, который построен на таком же протесте против претензий „ученых“ на „знание“? … Тем более что грамотные „трамписты“ читали всю ту же критику научной эпистемологии и владеют тем же языком».

У сциентизма естественников-просветителей и партикуляризма ангажированных социологов есть еще одна общая черта — вера в то, что наука нужна не сама по себе, а исключительно для общественной пользы. Лучшая демонстрация такого сциентистского партикуляризма — тот самый ролик Линдси — Богосяна — Плакроуз. На пятой минуте начинает звучать «Истина освободит нас!». Закадровое повествование из «отчета об эксперименте» стремительно переключается в фреймы «проповеди» и «предвыборной агитации»: «Жалобные исследования не продолжают дело движений за гражданские права, они извращают их. И они пользуются их добрым именем, чтобы отравлять общество, все более больное, чем-то вроде социального змеиного яда». На фразе про социальный змеиный яд в кадре — Дональд Трамп. Ну, а кто же еще? Ведь связь очевидна: сегодня ты не протестуешь против феминистской теории, а завтра Трампа переизберут на второй срок. (В отечественном варианте: «Не поддерживаешь деятельность Комиссии по борьбе с лженаукой? Может, ты еще и за Путина голосовал?»)

У дисциплинарного универсалиста в социологии не так уж много опций. Ему постоянно предлагают выбирать из двух зол. Борешься с армией популяризаторов, говорящих от имени Настоящей Науки (к которой, как правило, не имеют отношения)? Тогда тебе к нам: просто признай, что социология — это социальное движение, нацеленное на критику существующего патриархального строя. Тошнит от политически ангажированной псевдоисследовательской риторики? Добро пожаловать в клуб подлинных ученых, вооружившихся экспериментальным методом и книгами Докинза.

Впрочем, пока обе эти формы жизни обитают преимущественно на просторах «Фейсбука», нам всегда будет чем заняться.