В другой раз 
7 рассказов о том, что не всегда на протяжении человеческой истории Новый год удавалось встретить в хорошей атмосфере
ПостНаука поздравляет читателей с Новым годом и надеется, что праздники пройдут весело и без происшествий, а не так, как у героев сегодняшних историй. Чтобы любые возможные неурядицы в последние дни декабря показались сущей мелочью и не испортили хорошего настроения, наши авторы рассказывают, как мог бы выглядеть (или даже выглядел) худший Новый год в разные эпохи.
О зимних трудностях в каменном веке
Периодов, когда древним людям было бы непросто справлять Новый год и вообще существовать, на самом деле было довольно много. Тяжелые годы переживало много поколений древних людей. Один из наиболее трудных периодов был 73,5 тысяч лет назад, когда на острове Суматра извергся вулкан Тоба и наступил пик оледенения. После этого события бо́льшая часть населения акватории Индийского океана просто вымерла. Что до тех, кто остался… В Индии есть место Явалапурам, там были найдены орудия, которые сохранились в слое того вулканического извержения (а он был до четырех метров толщиной). И когда древний человек ходит по этому пепелищу, в грусти роняет орудия, еды нет, резко похолодало (а ведь это Индия!) — это, наверное, самый худший Новый год из всех возможных.
Другой вариант событий, уже без катастрофических извержений, разыгрался примерно 18–20 тысяч лет назад. На это время пришелся максимальный пик оледенения на нашей планете в принципе. И людям, которые в это время жили в Европе, было совсем плохо. По некоторым оценкам, температуры достигали минус 60 °C, и еды, скорее всего, тоже было немного, лето было короткое. Удивительно, что, в отличие от жителей акватории Индийского океана, оледенение в Европе люди все-таки пережили. Это были очень сложные годы, но все-таки они их преодолели. Оставались стада, мамонты, бизоны, лошади, то есть какое-то угощение все-таки было. С другой стороны, на это время пришелся расцвет искусства: когда чукча в чуме ждет рассвета и заняться ему нечем, он начинает делать всякие разные игрушечки, резьбу по кости и все такое. То есть им было бы чем украсить елку, если бы она у них была. Но они сидели в приледниковой степи, там не было никаких елок. Вместо них люди украшали себя или, например, шаманов.
Еще один грустный эпизод — вымирание неандертальцев около 30 тысяч лет назад. Хотя в основном он был грустным только для них, поскольку на протяжении примерно 5 тысяч лет подряд для неандертальцев каждый год был худший Новый год: их становилось все меньше и меньше, а с юга толпами шли сапиенсы-кроманьонцы, загоняя неандертальцев во все более поганые места, сухие степи, пустоши в горах, сосновые леса. И им, вероятно, с каждым годом было все грустнее и грустнее, пока они не вымерли.
[person name="drobyshevsky"]
О первом января в античности
В Древней Греции, конечно, никто не праздновал наступление Нового года в ночь с 31 декабря на 1 января. У греков вообще не было для этого одной общей даты: в разных полисах и областях начало нового года отсчитывали от разных праздников по разным местным календарям.
В религиозном центре Греции, Дельфах, когда перевалы заносило снегом, оракул прекращал свою деятельность, Пифия не вещала ничего. Бог Аполлон улетал к гипербореям (то есть к нам), а его место занимал бог вина и виноделия ― Дионис. Тут-то и начиналось настоящее веселье ― Малые, или Зимние, Дионисии. И в Дельфах, и в Афинах, и во всем греческом мире пили вино, пели песни, потом ставили спектакли (от этих постановок и происходит театр). На стене стадиона в Дельфах даже сохранилась надпись о запрете проносить вина на стадион, это правонарушение каралось солидным штрафом. Так что у греков веселая пьянка-гулянка в это время года была, а Нового года не было.
А вот римляне эпохи принципата, в I–II века нашей эры, приберегали Новый год для политических беспорядков и заговоров. Так, 1 января 69 года нашей эры началось восстание германских легионов против императора Гальбы. Увы, Гальба плохо кончил: взбунтовавшиеся солдаты убили его, отрубили ему голову и носили ее по улицам, насаженную на копье. Такой вот праздник.
Императора Коммода, который любил выступать гладиатором, убили 31 декабря 192 года: его отравила его собственная любовница Марция, а когда яд не подействовал, Коммода задушил его раб-атлет (как мы бы сейчас сказали, фитнес-тренер). Следующий, 193 год вошел в римскую историю как Год пяти императоров: после Коммода они сменялись один за другим, так что Новый год снова вышел не самый удачный.
О Рождестве и викингах
Аббатство Айона, расположенное на небольшом острове у западных берегов Шотландии, основал святой Колумба в 563 году. В первые несколько веков его существования населявшие его монахи переписывали книги и проповедовали пиктам; так продолжалось до конца VIII века, когда пришли викинги. Они разоряли Айону четырежды, и в конце концов монахи перебрались в Келлское аббатство (которое и дало название знаменитой Келлской книге, хотя, скорее всего, создана она была в Айоне). Нужно сказать, что эти два аббатства конкурировали за духовное лидерство в Ирландии, поэтому во второй половине IX века монахи вернулись, и аббатство Айона снова стало центром религиозной жизни, а Келлс отошел на второй план.
На Рождество 986 года монахи готовились к службе, но завершить ее им было не суждено: как лаконично сообщают анналы Ольстера, «норманны разорили Айону в сочельник. Убили аббата и 15 монахов». Настоятелем Айоны в тот момент был Маэль Киарэн уа Магне, преемник Колумбы. Аббатство не смогло оправиться от этого удара. Безусловное лидерство в сфере духовной жизни перешло к Келлсу.
Что стоит за этой атакой викингов? Была ли она обычным пиратским рейдом или за этими событиями кроется какой-то политический смысл?
В то время монастыри принимали деятельное участие в политической жизни; так, аббатство Айона поддерживало Олава Кварана, короля Дублина скандинавского происхождения. Он даже умер в Айоне, завершив там свое последнее паломничество. После его смерти влияние начал наращивать Годред I Харальдссон, заключивший союз с норманнами. Вероятно, одной из причин, по которым Годред напал на Айону, было желание ослабить сыновей Олава.
Об атмосфере после декабристского восстания
«Сколько горести и беспокойства в семействах. Еще не имею точного, ясного понятия об этом и злом и безумном заговоре… Бог спас нас 14 декабря от великой беды. Это стоило нашествия французов: в обоих случаях вижу блеск луча как бы неземного», ― писал Н. М. Карамзин П. А. Вяземскому 31 декабря 1825 года.
К тому времени Российская империя видела немало дворцовых переворотов и даже цареубийств, но восстание декабристов 14 декабря 1825 года было чем-то принципиально иным. Сотни представителей образованной элиты выступили не за смену монарха или династии, а за принципиальное изменение политического устройства страны, за упразднение самодержавия. У тех, кто вышел на Сенатскую площадь, были разные взгляды и представления о будущем России. Едины они были, пожалуй, лишь в одном: режим личной власти царя должен смениться властью закона. Источником же любого закона должна быть нация. Разумеется, это было запоздалое эхо Французской революции, и не зря Карамзин сравнивал восстание с «нашествием французов».
Как тогда, так и позже многие считали восстание декабристов безумным, некоторые ― «злым». Но, кажется, никто не сомневался накануне нового, 1826 года, что в России случилось нечто роковое и страна никогда не будет прежней. Деморализованная элита еще долго не посмеет думать о возможности революционных перемен. Власть станет считать любое посягательство на себя не просто бунтом, но святотатством. Появится даже целое учение, провозглашавшее, что этим-то Россия и отличается от Запада, что революции здесь невозможны. Сторонниками его станет цвет нации ― не только убежденный консерватор Карамзин, но и Пушкин, Самарин, Достоевский. Век русского Просвещения закончился, так и не дойдя до большинства жителей страны. Зима оказалась очень долгой.
[person name="hristoforov"]
О Французской революции и новогодних чудесах
Новый, 1794 год у Пьер-Иньяса Жонес-Спонвиля не задался с самого начала. Встретил его парижский предприниматель не где-нибудь, а в тюрьме. Причем произошло это в ту пору, когда тюремная камера оказывалась для многих лишь краткой остановкой по пути на гильотину. Позднее историки Французской революции назовут этот период эпохой Террора.
А ведь, казалось, ничто не предвещало неприятностей. С самого начала революции Пьер-Иньяс, убежденный приверженец идей Просвещения, не только приветствовал перемены, но и активно поддерживал их. В 1790 году он даже вступил в революционный Клуб друзей закона, основанный его другом, а теперь депутатом Конвента Жильбером Роммом. С провозглашением же Республики Жонес-Спонвиль, хотя его собственное предприятие (он занимался строительным бизнесом) и без того процветало, пошел работать в казначейство, чтобы использовать свой деловой опыт на благо общества. И вот те раз: 31 декабря, в последний день 1793 года, к нему в дом постучалась беда в обличье комиссара полиции. Он предъявил постановление Комитета общественного спасения об аресте «гражданина Спонвиля», подписанное Робеспьером, Барером, Бийо-Варенном и Карно, опечатал личные бумаги Пьер-Иньяса, а его самого отправил в темницу. Скорее всего, это была расположенная неподалеку тюрьма Ла Форс, печально прославившаяся во время сентябрьской резни заключенных 1792 года.
Вряд ли, правда, Жонес-Спонвиля забрали из-за праздничного стола: в сентябре 1793 года Конвент, по предложению все того же Жильбера Ромма, ввел в действие новый, революционный календарь, и тот, кто захотел бы отметить смену года по старому календарю, рисковал навлечь на себя подозрение властей. Тем не менее люди к новинке привыкнут не скоро, и рубеж годов по-прежнему оставался для них тогда важной вехой. Самое время было подвести итоги. Причем, учитывая печальную ситуацию Жонес-Спонвиля, итоги ему следовало подвести не только за прошедшие двенадцать месяцев, но и за все предыдущие сорок три года жизни. А вспомнить ему было что.
Родившийся в хорошо обеспеченной семье подрядчика королевских строений в Меце, Пьер-Иньяс в юности получил прекрасное образование и выгодное место адвоката в местном парламенте. Казалось бы, траектория его биографии четко прочерчена и ему предстоит до конца своих дней вести сытую, хотя и несколько однообразную жизнь почтенного провинциального буржуа, которую, собственно, и проживут его братья и сестры. Однако, к счастью или на беду, Пьер-Иньяс с детства полюбил читать. Под влиянием модных тогда сочинений философов-просветителей и прежде всего Жан-Жака Руссо юноша устыдился своего богатства и решил сменить род занятий, да и саму страну, чтобы, преодолевая трудности и, как он писал, «даже нужду», посвятить себя служению прогрессу. Он покинул Францию и отправился под псевдонимом Жам в Москву воспитывать Петю Разумовского, сына графа Алексея Кирилловича Разумовского, надеясь сделать из юного аристократа совершенного человека в духе придуманного Жан-Жаком книжного Эмиля.
С испытанием нуждой, правда, у него ничего не вышло: граф положил гувернеру жалование, вдвое превосходившее прежний адвокатский доход Жонес-Спонвиля. Да и с воспитанием «нового Эмиля» у Жама не получилось. В 1785 году он решил покинуть Россию, после того как женился на очаровательной мадемуазель Матис, работавшей гувернанткой в доме княгини Шаховской. Во Франции он выбрал себе не столь амбициозное и более практичное занятие ― стал предпринимателем. Его былое увлечение философией также приобрело более прагматичный характер: отныне любовь Пьер-Иньяса к общественному благу проявлялась в том, что он обеспечил своим рабочим достаточно хороший уровень зарплаты и социального обеспечения. И все же ни уважение к нему со стороны его работников, ни репутация филантропа, ни общественное служение не уберегли, как мы видели, его от ареста.
Как ни странно, история эта все же закончилась более или менее благополучно. Новогодние чудеса иногда, похоже, случаются. Через сорок дней Комитет общественного спасения издал постановление, подписанное Робеспьером и Бийо-Варенном, об освобождении «гражданина Спонвиля» из тюрьмы, поскольку в его бумагах не было найдено ничего предосудительного. Двенадцать лет спустя, в свои неполные пятьдесят пять, он скоропостижно скончался от сердечного приступа. Еще через четыре года вышла в свет первая коммунистическая утопия XIX века ― «Философия истинного счастья», над которой Жонес-Спонвиль долгое время работал со своим другом Николя Бюнье. Книга содержит беспощадный приговор революциям как средству преобразования общества: «Приносимые ими улучшения относительны и дорого стоят; прежние недостатки не только сохраняются, но и усугубляются до небывалой степени». Не в тюрьме ли Ла Форс эта светлая мысль пришла в голову автору?
Об ожиданиях последнего Нового года
Стоит сказать несколько слов о 7000 годе от Сотворения мира, или 1492-м от Рождества Христова. Количество сохранившихся данных невелико, поэтому невозможно доподлинно оценить весь объем ощущений современников накануне наступления этого нового года. Сегодня мы можем сказать, что чем ближе был 7000 год, тем напряженнее было его ожидание: на этот факт в российской историографии обратили внимание еще в XIX веке. Из последних исследований по эсхатологии мы знаем, что современники тех событий опасались наступления Апокалипсиса. С одной стороны, есть прямые указания Священного Писания о том, что день конца света не знает никто, кроме Бога Отца, а с другой стороны, были широко распространены представления о том, что конец света неминуем и должен настать. И были распространены сочинения эсхатологического характера, самое известное из них ― знаменитое откровение Мефодия Патарского, эсхатологический текст, который приписывается одному из раннехристианских богословов святителю Мефодию Патарскому. Его автор высчитал, что мир должен просуществовать ровно столько, сколько он и творился Богом. Бог сотворил мир, как известно, за семь дней, и автор этого сочинения считал, что один день Господень приравнивается к 1000 человеческих лет, соответственно, 7000 лет будет продолжаться история человечества, а потом настанет конец света.
Это откровение Мефодия Патарского оказалось чрезвычайно популярным. Так считали не только современники, далекие от церкви, но и в самой церкви не было уверенности, что время продолжит свое течение. Показательно, что такой важный момент, как расчет пасхалий, то есть расчет наступления дней Пасхи, был сделан только до 7000 года, а новую пасхалию рассчитали после несостоявшегося конца света (этим занималась именно церковь). И это очень любопытно характеризует состояние умов в то время.
Очевидно, конечно, что не только одно откровение Мефодия Патарского послужило основанием таких ожиданий. Были в хождении и другие тексты схожего содержания, да и сама обстановка способствовала тому, чтобы видеть в происходящих событиях что-то ужасное. Достаточно сказать, что в 1453 году, меньше чем за 40 лет до ожидаемого конца света, пала Византия, Константинополь был захвачен турками-османами. Это тоже воспринималось через призму того, что Господь дает определенные знаки, наказывая нечестивых за их большие грехи: даже Второй Рим, Константинополь, священный город, и тот не устоял и пал. Книжники XV века часто пишут, что какой-то знак, например явление мощей святых, «дан нам на укрепление в последние времена рода нашего». Какое-то природное явление также могло трактоваться как предзнаменование. Все это и создавало общую атмосферу. Примечательно, что иногда даже вклады в монастыри ―, а это очень распространенная практика того времени ― давались на срок до 7000 года, то есть, по всей видимости, люди просто считали, что дальше это будет не нужно: придет Христос, будет Страшный суд и наступит совершенно новая эра.
О невезучих якобитах
Что касается неудавшегося Рождества и скверного Нового года, то здесь якобитам упорно не везло: Рождество 1715 года представители движения провели с королем Яковом в Перте. И, учитывая, что уже в феврале монарх бесславно отбыл во Францию, это празднование вряд ли можно было бы назвать веселым. Рождество 1746 года застало якобитское войско в Шотландии и также выдалось печальным: 21 декабря армия принца-регента пересекла англо-шотландскую границу и этим опрометчивым отступлением подписала себе смертный приговор. Однако если говорить не просто о тяжелом и мрачном праздновании, но о скорбных днях в полном смысле этого слова, то первое место здесь определенно держит 1766 год: 31 декабря король в изгнании Яков III, он же Джеймс Фрэнсис Эдвард Стюарт, лежал при смерти в своем доме в Риме, 1 января 1766 года он скончался.
Следует, впрочем, отметить, что Новый год для верующих католиков, к которым принадлежали якобитские короли в изгнании, имел куда меньшее значение, нежели Рождество. Хотя, поскольку в ходе Реформации празднование Рождества в Шотландии было запрещено, празднование конца календарного года (Хогманай) широко распространилось как заместительная практика. Вне всякого сомнения, хотя бы Карл-Эдуард, получивший во время восстания 1745 года какой-никакой опыт погружения в гэльскую культуру, имел о Хогманае некоторое представление. Однако для принца-регента Рождество было важным праздником не только по богословским причинам, но и по личным: рождественская символика активно использовалась якобитами в качестве эвфемизмов для политических месседжей. Так, знаменитый рождественский гимн Adeste Fideles («Придите, верные»), написанный ведомым якобитом Джоном Фрэнсисом Уэйдом в 1740-х годах, отсылает к реставрации Стюартов. Впрочем, кодирование рождения принца-регента под видом Рождества Христова и реставрации Стюартов под видом входа в Вифлеем имело своей целью не только и не столько польстить королю, сколько обезопасить исполнителей гимна от претензий со стороны властей — для непосвященных текст выглядел как совершенно нормальное литургическое песнопение.
Читайте также
