Научно-популярный рынок возник буквально за последние два-три года. У меня есть такие таблички вместо ежедневника, где я в каждой клеточке пишу планы на текущий день. Благодаря такой табличке я вижу свою жизнь на три-четыре месяца вперед. На днях я перебирал эти таблички, чтобы посмотреть, что у меня было прошлой осенью, копнул чуть глубже и понял, что три-четыре года назад запроса на научпоп вообще не было. Была «Популярная механика», но они пионеры и не дожили до расцвета научпопа. А сейчас зовут в десяток мест, и откуда-то в Москве находятся люди, готовые ходить, слушать, платить деньги за билеты. И не только в Москве. Недавно одна фармацевтическая фирма попросила приехать на день на съезд врачей-эпилептологов в Уфу, рассказать о механизмах эпилепсии. Я полетел и провел совершенно потрясающий день в окружении замечательных врачей, где они обсуждали самые сложные случаи за последние месяцы практики. И оказалось, что я, физиолог, могу там что-то полезное сказать. Они слушали про рецепторы к глутаминовой и гамма-аминомасляной кислоте с огромнейшим интересом. А если сотрудники фирмы не увидели бы мою лекцию про глутамат, которую я записал на ПостНауке, они бы про меня не узнали. А так они меня знают и говорят: «Ой, а мы такую вашу лекцию слушали!» Я спрашиваю: «Что, вот эти 15 минут и даже без картинок?» — «Да!» Чудеса. Спасибо, ПостНаука.
О биноклях, штормовках и белых халатах
Всегда есть какой-то процент людей, которые интересуются биологией. Я как-то прочитал, что 5% любят копать землю и заниматься сельским хозяйством чуть ли не на каком-то генетическом уровне. Думаю, что на самом деле какой-то процент детей, а потом и взрослых просто любит животных, растения и они хотели бы изучать их с самых разных сторон. Поэтому поток школьников, которые каждый год поступают на биофак, не оскудевает.
Увлечение биологией обычно начинается с любви к насекомым, растениям, птицам — тем существам, которые легко видеть вокруг себя, где бы ты ни жил: в Москве, городе поменьше или просто сельской местности. И если у вас есть этот интерес, значит, он может прорасти, вы начнете мечтать о том, чтобы заниматься биологией. А дальше как получится. Чуть повзрослев, вы поймете, что кроме биологии есть медицина, очень родственная область, а есть ветеринария, есть экология… Это все разные варианты образования. Кроме того, имеется педагогика, можно преподавать биологию. Но есть та часть чисто биологов, которые мечтают носить белый халат и изучать ДНК или сидеть в кустах с биноклем и в штормовке и смотреть, как бобры строят плотину. И этот ручеек никуда не девается, не пересыхает. Работая со школьниками, я вижу, что он представляет собой самовозобновляемый ресурс. И это замечательно.
Я сам выбрал свою область примерно так же. Я родился в Курганской области, в маленькой деревне; рос в небольшом украинском городе Мелитополе. У меня была прекрасная учительница начальных классов, мне кажется, что во многом мое увлечение биологией началось с нее. Детский мозг очень податливый и впечатлительный: покажешь цветочек, жучка — и все. Поэтому, родители, если вам не очень хочется, чтобы ваши дети были биологами, будьте осторожны, держите их в каменных джунглях и никуда не выпускайте!
Изучением физиологии мозга я заинтересовался гораздо позже, уже в университете. Я поступал просто на биофак и не задавал себе вопрос, куда конкретно я пойду. Был, правда, отдельный конкурс на три разных отделения: биофизическое, зоолого-ботаническое и общее биологическое, лабораторное. На биофизике у нас очень мощная математика, и, хотя я к математике прекрасно отношусь, еще в седьмом классе решил, что не буду ею профессионально заниматься. Я тогда победил в областной олимпиаде по математике, и меня позвали в интернат для одаренных детей. Родители сказали: «Решай сам!». И я посидел, подумал и сказал себе, что не буду математиком, не поеду в интернат, мне живая природа интереснее. Позднее математикой заниматься мне, конечно, приходилось, например при моделировании нейронных процессов, при статистической обработке данных.
В общем, на биофизику я не пошел. Зоология и ботаника — это как раз штормовка, экспедиции, наблюдения за животными и тому подобное. В эту сторону меня тоже не очень тянуло. Хотя каждый год к нам на биофак поступают абитуриенты, которые хотят заниматься именно дельфинами, или хищными птицами, или именно наездниками — это такие перепончатокрылые.
И пошел я на лабораторное отделение, которое включает в себя молекулярную биологию и биохимию с одной стороны, а с другой — физиологию. То есть это белый халат и пробирка, а в пробирке РНК или белок — их не видно, но изучать все равно можно. Физиологи же — это люди уже в не очень чистых халатах, потому что они берут мозг или сердце экспериментального животного, какие-то клетки и с ними работают. Этот аспект был мне заметно интереснее. В тот момент из всех физиологических кафедр самой сильной была кафедра высшей нервной деятельности, которая занимается мозгом. И мой собственный мозг решил, что это то, что надо. И я ни разу об этом не пожалел.
Об исследованиях мозга
В каком-то смысле я плыл по течению, потому что, поступая на биофак, еще не думал, что буду заниматься именно нервной системой, но, посмотрев вокруг, понял, что это мне интереснее всего. Мои студенческие работы тех времен, моя кандидатская диссертация — все они были психофизиологические. Я работал с людьми, записывал электроэнцефалограмму, с ее помощью мы анализировали разные функциональные состояния (стресс, решение логических задач), моделировали работу диспетчера, который управляет самолетами. Это была в значительной мере прикладная работа. Потом, уже защитив диссертацию и проработав несколько лет, я получил приглашение в другую лабораторию, которая занимается нейронами, нервными клетками во время нейрохирургических операций. До того как мне предложили туда пойти, я даже не знал, что в Москве такое существует. Во время нейрохирургических операций записывается нейронная активность клеток живого человеческого мозга. Человек при этом еще и выполняет задания вроде «поднимите правую руку» или «умножьте 15 на 18» — и это все прямо во время операции. Делается это для того, чтобы помочь нейрохирургу выйти в правильную точку мозга и, например, выключить крошечную зону, полмиллиметра на полмиллиметра, которая генерирует патологический сигнал. Эта лаборатория и сейчас существует, заведует ею мой хороший знакомый Алексей Седов.
А потом меня позвали на родной биофак. Позвала команда, которая на кафедре физиологии человека и животных занимается нейрофармакологией, то есть веществами, влияющими на мозг, в нашем случае — на мозг экспериментальных животных. И с начала 1990-х, то есть уже двадцать пять лет, я работаю в этой сфере. В основном это тестирование психотропных препаратов, работа с вновь открытыми соединениями. Кафедрой в тот момент заведовал Игорь Петрович Ашмарин — академик РАМН, прекраснейший человек, ученый с большой буквы без каких-либо преувеличений. Он предложил мне тему по исследованию опиоидных пептидов, входящих в состав казеинов молока. В итоге получилось так, что я окончил кафедру высшей нервной деятельности, а работаю на кафедре физиологии человека и животных — это родственная кафедра, и там тоже занимаются мозгом. Ведь мозг — это такая интересная штука, его изучают все: молекулярные биологи, генетики, даже вирусологи. Работа на кафедре через десять лет вылилась в докторскую диссертацию. И постепенно от научного сотрудника я дорос до профессора.
О том, как ученые становятся преподавателями
Когда вы растете как научный сотрудник, становитесь доцентом, профессором, на вас начинает валиться педагогическая нагрузка. Из человека, который просто занимался наукой, вы превращаетесь еще и в преподавателя. И это непросто. Игорь Петрович следил за процессом, и, когда я только пришел, он сказал мне: «Ты будешь заниматься опиоидными пептидами молока, и вот у нас есть курс физиологии питания, который некому читать, так что возьмись-ка». Но я ведь физиолог мозга, мне физиология питания и витамины не очень близки. Но я бодро взялся, изучил кучу литературы. Потом часть этой информации превратилась в планы экспериментов. Например, мы работали с нейротропными эффектами аминокислот. Но это были еще цветочки. К тому моменту, когда у меня была почти готова докторская, Игорь Петрович сказал: «Сейчас очень важно прочитать физиологию иммунитета, а иммунная система всерьез взаимодействует с мозгом — ну-ка, давай!»
Иммунология — это совсем отдельная область биологии, на биофаке сейчас особая кафедра. В конце прошлого века иммунология очень бурно развивалась, было сделано множество важнейших открытий, стали понятны многие вещи, например: почему существуют миллионы тел, видов антител, зачем нужны разнообразные группы лимфоцитов и так далее. И вот туда меня как бы внесло волной, несколько лет я изучал иммунологию — в основном теоретически, — общался с коллегами. В итоге все оказалось очень интересно и также расширило сферу наших собственных экспериментальных работ. Например, влияние процессов воспаления на поведение лабораторных животных. Получается, что когда хороший руководитель активно тебя вовлекает в какие-то новые и в том числе образовательные проекты, то это очень полезно, особенно если сам этим интересуешься и не особо сопротивляешься.
Одна из основных проблем современной науки — узкая специализация. Она всегда существовала, но при росте количества знания это становится все более ощутимым. Голова все равно одна, и запихнуть в нее нейрофизиологию, иммунологию и, например, эндокринологию не очень просто. А если ты преподаешь, то именно это и приходится делать. Мы, конечно, говорим, что мозг — самый главный орган, но на самом деле у нас в организме три регуляторных системы: нервная, иммунная, эндокринная. Они взаимодействуют друг с другом. И любой базовый процесс — память, стресс, старение, беременность — нужно рассматривать как нейроиммуноэндокринное взаимодействие. А для этого в них надо разбираться. И кто-то должен тебя в эту сторону развернуть, потому что своим умом часто до этого не дойти: не хватит сил, не хватит времени. И поэтому огромное спасибо Игорю Петровичу.
Об абитуриентах биофака
На биофаке МГУ, на мой взгляд, за последние годы уровень абитуриентов особо не упал. Многие ходят на подготовительные курсы, кроме ЕГЭ сдают дополнительный экзамен, и можно сказать, что в МГУ отборные студенты. Кое-что, конечно, поменялось в связи с особенностями современного клипового мышления: школьники неплохо запоминают отдельные факты, а общая логика порой не улавливается. Тем не менее уровень абитуриентов все равно очень высокий. Чем это объясняется? На биофаке примерно 180 бюджетных мест, значительную часть из которых занимают победители олимпиад, то есть ребята, которые в принципе очень мотивированные и хотят заниматься биологией. Биологический факультет — это ведь не факультеты гуманитарной или экономической направленности, куда порой идут просто для того, чтобы получить «хорошее образование» или продолжить родительский бизнес. У нас мало случайных абитуриентов. Поэтому если ребята идут на биофак, то они идут именно заниматься биологией и готовы побороться за это.
Мне кажется, что наш внутренний экзамен (он называется ДВИ — дополнительное вступительное испытание) — это гораздо меньший стресс для школьников, чем ЕГЭ. Те, кто сдал ЕГЭ, к внутренним экзаменам относятся уже спокойнее: сам экзамен, конечно, сложнее (средний балл обычно меньше, чем за ЕГЭ), но нет такого психологического напряжения. Сама атмосфера госэкзамена создает ощущение хронического стресса, угнетенное состояние. Старшеклассников, конечно, это закаляет, но их искренне жалко. На ЕГЭ уходит масса сил, и они иногда даже в первом семестре не в состоянии толком учиться, потому что приходят в себя после выпускных ЕГЭ. Ведь многие последние два года школы очень плотно к ним готовятся, зубрят, решают тесты.
Но в целом за эти годы к ЕГЭ уже как-то привыкли и мы, и абитуриенты. Конечно, это не лучшая система, но хоть какая-то. Важно, чтобы не случилось так, что скажут: «Со следующего года отменяем ЕГЭ» — и опять сделают что-то новое. Тогда у всех снова будет стресс. Так что в этом случае лучше стабильность, чем постоянные инновации. Они выбивают всю систему из колеи, а образование требует стабильности и в методологии, и в материале.
О высшем образовании и системе
На биофаке за последние годы много чего изменилось: вместо пятилетнего образования шестилетнее. Переделать систему было непросто, а смысла в этом я до сих пор не вижу, кроме «вхождения в мировое образовательное пространство», то есть следования тем правилам, которые придумали чиновники где-то за границей. В итоге государство лишний год платит за обучение студентов, а это вряд ли дешево обходится.
Теперь после четырех лет бакалавриата студенты могут продолжать образование, а могут уходить в другой вуз. Идти работать сразу после бакалавриата — такого что-то не припомню. Переход в магистратуру сопровождается дополнительным экзаменом (это, конечно, отдельный стресс), либо можно поступить через универсиаду — студенческую олимпиаду. Мы видим, что какая-то часть наших студентов уходит в другие вузы или уезжает за границу. Новые из других вузов к нам тоже приходят.
Аспирантура, которая раньше была посвящена прежде всего науке, теперь гораздо сильнее связана с освоением дополнительных учебных дисциплин. Дается это непросто. Нужно найти преподавательские ресурсы, аудитории, учащимся порой сложно совместить это с научными экспериментами, и длится аспирантура теперь не три, а четыре года. С этими инновациями все непросто, особенно когда они случаются постоянно, тогда системе вообще трудно сохранять стабильность.
Тем не менее в МГУ, в частности на биофаке, работают люди, которые искренне преданы своей области, и это фанатизм в хорошем смысле слова. Все мы патриоты своего университета, своего факультета, большинство из нас его выпускники. Пошли работать именно сюда в свое время и продолжаем это делать, несмотря на более выгодные порой предложения и прочее. У большинства наших преподавателей и сотрудников сама идея университетского образования сидит очень глубоко в подсознании, для нас это значимо: когда-то нас научили, и мы обязаны отдать этот образовательный долг. И мы чувствуем себя на своем месте, когда это делаем. Работаем не только со студентами и аспирантами, но и со школьниками. Олимпиадная система позволяет взаимодействовать с ними чуть ли не с второго-третьего классов, с пятого-шестого уже всерьез, а с седьмого-восьмого классов совсем плотно.
О школьниках, популяризации и наркологии
В МГУ традиционно много работают со школьниками, у нас на биофаке были и есть бесплатные школьные кружки — два десятка; есть бесплатные циклы лекций (например, «Университетские субботы»), Фестиваль науки, есть не входящие ни в какие списки министерств олимпиады, куда ребята приходят просто потому, что им интересно. ШБО существует на добровольных началах. Ее победители не получают никаких преференций при поступлении, но обычно это такие ребята, которые побеждают и в других олимпиадах, «из перечня», потому что они прошли это «горнило».
Когда преподаешь школьникам, материал автоматически становится научно-популярным. Рассказать школьникам о мозге, о питании, иммунитете — значит разумно все упростить. И при этом еще надо удержать внимание — восьмиклассника еще ладно, но ведь приходится работать с пятиклассниками и даже с первоклассниками. А когда начинаешь этим заниматься, то, если тебе это нравится, появляется некий азарт: «А вот это я смогу? А это? А это получится?»
Появлением в моей жизни научно-популярной струи я обязан, во-первых, журналу «Популярная механика», во-вторых, городу Сарову. В 2010 году у «Популярной механики» уже был лекторий, который в настоящий момент закрыт, к сожалению. Там работала замечательная девушка Оля Пономаренко, которая занималась всеми организационным вопросами. А поскольку я работал с опиоидными пептидами, входящими в состав белков молока и похожими на морфин, она обратилась ко мне с предложением прочитать об этом лекцию. Я рассказывал об этом своим студентам на спецкурсе и, немного упростив материал, выступил в лектории «Популярной механики». И дальше идея: что же я только про опиоиды рассказал? Ведь есть еще галлюциногены, психомоторные стимуляторы, в конце концов, алкоголь с никотином! Так родился первый цикл лекций «Мозг и наркотики», который размещен на YouTube. Там всего четыре лекции, но висят они давно, и самая популярная — «Мозг и галлюциногены», там более 300 тысяч просмотров. И по-моему, меня уже половина наркозависимых России знает. Когда со мной на улице или в метро здоровается очередная нестандартная личность и говорит: «Профессор, спасибо, я узнал столько нового!», я уже воспринимаю это спокойно. В вопросах наркологии я разбираюсь, во-первых, как физиолог. Кроме того, я несколько лет был членом ученого совета в Национальном научном центре наркологии и как минимум раз в месяц общался с коллегами-наркологами, слушал доклады на эту тему, защиты кандидатских.
Я не врач, и мне часто приходится объяснять это где-нибудь на радио. Я не могу и не имею права давать конкретные советы конкретным людям. Я могу говорить об общих принципах, а вы уже дальше или сами своей головой думайте, или идите к врачу. Я могу показать направление, но конкретных действий посоветовать не могу. По крайней мере, я не имею права этого делать и уж тем более выписывать рецепты или высказывать свое мнение о конкретных лекарствах.
Механизмы привыкания и зависимости от наркотических препаратов мы со студентами изучаем на спецкурсах. Ситуация такова, что у нас в стране работать с этими соединениями нельзя даже с научными целями. Максимум, что мы можем делать, — брать алкоголь и изучать его эффекты, чем мы и занимаемся. У нас есть серия работ, посвященная воздействию алкоголя, и эти работы продолжаются уже много лет. Им нет конца, потому что алкоголь — самый страшный наркотик в нашей стране. К наркотикам я отношусь сугубо негативно, потому что понимаю и знаю, насколько серьезны могут быть последствия повреждения нейросетей. И я изо всех сил стараюсь донести эту мысль до моих слушателей. И, судя по комментариям на YouTube, это удается. Хотя бывает всякое. Например, когда на ПостНауке была опубликована лекция про эндорфины с подводкой про героин, тут же появились комментарии: «Да нет, профессор, что вы так? На самом деле героиновая ломка не такая страшная, бывает гораздо легче!» Ну, тут все весьма индивидуально, кто-то и просто умирает от этой самой ломки… Лекции на эти темы я читаю и школьникам. Чаще даже дорогие, элитные школы просят приехать с таким выступлением — хотят, чтобы их выпускники были в курсе. И это очень правильно.
О закрытых городах
Вторая история с популяризацией развивалась параллельно. Есть в Нижегородской области город Саров, центр ядерных исследований. Там с начала 2000-х проводятся «Харитоновские чтения» — это такая научная олимпиада для ребят из закрытых городов. Ведь в принципе существуют города, приписанные к атомным электростанциям, закрытым производствам, и процент населения с высшим образованием там весьма велик. Как правило, там очень неплохие школы, потому что в них преподают физики-ядерщики, их мужья и жены, которые обычно тоже имеют неплохое образование.
Вначале «Харитоновские чтения» специализировались на физике и математике, потом туда включили биологию, химию, а сейчас и гуманитарные предметы. Кроме того, эта олимпиада в последние годы стала общедоступной. Конечно, любой школьник не может просто так взять и поехать в Саров, для этого его должен сопровождать школьный учитель, готовиться надо сильно заранее, поскольку допуск в этот город — отдельная история, быстрее вам выдадут шенгенскую визу. Но, очутившись на этих чтениях, можно получить колоссальное удовольствие: ребята собираются там и слушают очень серьезные лекции, делают свои доклады, участвуют в интеллектуальных состязаниях. Статус «Харитоновских чтений» сейчас очень высок, за что следует благодарить их душу и бессменного организатора Елену Шаповалову.
Сотрудники биофака в Саров издавна ездили, а когда пошел слух, что я читаю популярные лекции, меня тоже туда пригласили. Первая лекция, которую я там читал, называлась «Мозг и одаренность» — с небольшим разворотом в сторону педагогики и важность школьных учителей. И потом из года в год они мне предлагали новые темы. Тематика чтений обычно известна заранее, и поэтому есть время что-то новое придумать.
В этом смысле Саров — отдельный источник вдохновения для научно-популярных выступлений, ориентированных на продвинутых школьников, так как это в принципе отдельная сфера. Одно дело — когда приходят взрослые слушатели, чтобы узнать что-то, а другое дело — нетерпеливые, но пытливые школьники. Это два разных жанра. Сейчас кроме Сарова еще много чего появилось, например проект «Сириус» в Адлере. Меня туда уже несколько раз приглашали читать лекции. И вообще сейчас, по крайней мере в Москве, у любой школы есть возможность позвонить в специальный отдел при ректорате МГУ и попросить прислать лектора. Это называется, если не ошибаюсь, «МГУ — школе», а список лекций висит на сайте МГУ.
О сверхидее
На мой взгляд, популяризацией должны заниматься и ученые, и журналисты. Идеальная ситуация — это, конечно, когда ученый или по крайней мере выпускник биофака, химфака или физфака становится научным журналистом. Это хорошие научные журналисты в большинстве своем, они понимают, что каждый научный факт является результатом долгого труда и что часто наше знание все равно остается относительным. А в случае мозга система очень сложна, и, что бы мы ни придумывали, на деле все равно все окажется еще сложнее и запутаннее. В завершение своих лекций я часто говорю: «Ну вот, дорогие слушатели, мы достигли иллюзии понимания, но это все равно иллюзия. За отпущенные мне несколько часов я создал некую схему, картину того, как работает мозг. Не будем забывать, что это упрощенная модель гораздо более сложной системы». Это одна из сверхидей, которая присутствует, когда люди в принципе занимаются наукой. Психологам, у которых я читаю лекции, я говорю: «Вы можете через несколько лет забыть все, что я вам тут рассказывал, но пусть у вас останется понимание, что в мозге все непросто. И если останется хотя бы это, я буду считать свою задачу выполненной, и когда вы как специалисты будете работать с конкретными людьми, то вы станете с большим почтением относиться к их психическим процессам, потому что осознали, как это все непросто». На психфаке МГУ я читаю уже почти десять лет, то есть каждый год через меня проходит 150–200 студентов-первокурсников. То есть я приложил руку к воспитанию примерно двух тысяч психологов МГУ, и это не считая других психфаков Москвы.
О том, как все успевать
Образ жизни современного ученого зависит от того, насколько сильно он втянут в какие-то проекты, и от его собственного темперамента. Моя нервная система очень бодро реагирует на любые новые проекты. В этом смысле мне нравится одна из цитат Наполеона. Его спросили: «Император, у нас есть план битвы?» Он ответил: «Ввяжемся, а там видно будет». Порой не представляешь, во что выльется твой новый проект, но ввязаться бывает интересно. Самая опасная ситуация — когда даешь слишком много обещаний, ведь по опыту знаешь, что половина проектов разваливается по ходу дела: не нашли деньги, кто-то заболел, уехал и так далее. Но половина реализуется, и это хорошо. Самое опасное — это когда внезапно складываются условия для реализации десяти проектов из десяти. Вот тогда-то начинается настоящий завал: и это интересно, и там пообещал. Обещания, которые я даю наперед, меня держат, заставляют что-то делать. Обычно даже в условиях завала и цейтнота почти все получается.
Единственная проблема, и я постоянно наступаю на эти грабли, — это писательские проекты. Они очень трудоемкие, отнимают огромное количество времени, и при той быстрой жизни, которая есть сейчас, найти возможность заняться этим не получается. Раньше ведь получалось. До того как жизнь в очередной раз ускорилась лет пять назад, мы с коллегами успели написать несколько учебников. И тут очень важна поддержка соавторов. Когда мне Библиотека ПостНауки предлагает писать научно-популярные книги, я честно отвечаю, что очень этого хочу, но у меня не хватает времени. Я ищу соавторов среди коллег, и если они вступают со мной в альянс и соглашаются помочь создать книгу на основе лекций, то тогда, может быть, что-то и выйдет. А вообще с этим просто катастрофа. Еще одна схожая проблема — необходимость писать научные статьи и монографии. Но здесь уже деваться совсем некуда: по грантам нужно отчитываться статьями.
Конечно, жаль, что в сутках всего 24 часа. Столько всего хочется успеть, столько идей — и новых лекционных курсов, и каких-то экспериментальных работ. В какой-то момент, когда достигаешь определенного научного статуса, к тебе начинают приходить небольшие коллективы молодых ученых, рассказывать о своих идеях, просить взять под крыло. И порой это бывают потрясающе интересные идеи! Ты ввязываешься в это дело, становишься научным консультантом, они открывают стартап или получают грант… И тоже на все не хватает. А когда четырехмесячная дочка — не хватает времени вообще ни на что, даже на сон. Так вот и живем.
О «маргинальности» науки
Мои однокурсники, занимающиеся наукой за границей, живут совершенно не так. У них есть свободное время, есть дом и лужайка, которую они стригут. Некоторые из наших тоже так живут, но для этого нужно родиться в академической семье, в московской квартире и все такое прочее. А если ты приехал из глубокой провинции, то делаешь себя сам, и тут уже насколько у кого хватит сил, а также здоровья и оптимизма.
Думаю, ни один из моих друзей, живущих за границей, не занимается популяризацией. Там, мне кажется, это делают профессионалы, журналисты. У ученых же там такие условия, что они могут спокойно заниматься наукой, и максимум, что популяризируют, — это результаты собственных исследований. И если ты профессор университета, то читаешь не десять курсов, а один-два, и этого достаточно. И за это платят столько денег, что хватает на то, чтобы содержать семью, иметь жилье и так далее.
Мы живем в стране, где наука и образование являются почти маргинальной областью. Две недели назад я был в Сарове на очередном школьном слете. И там была прекрасная дама из Нижнего Новгорода, филолог Вера Григорьевна Новикова, которая читает потрясающие мудрые лекции. Одна из них была посвящена Даниэлю Дефо, «Робинзону Крузо» и тому, как в литературе впервые появились образы предпринимателя и ученого-естествоиспытателя. Она говорила, что, когда это все возникло у Дефо, в начале XVIII века, эти занятия считались равноценными — человек познающий и человек, зарабатывающий деньги. А сейчас все сместилось, и мы живем в совершенно другом мире. И порой ученые, по крайней мере в России, ощущают себя некой маргинальной прослойкой, которая непонятно на что тратит силы и государственные деньги (обычно, правда, совсем маленькие). Поэтому все непросто, и сравнивать нас с коллегами за границей не стоит. Мы тут все сплошные патриоты, конечно, но живется очень нелегко. И сравнивать зарплаты российских и зарубежных ученых тоже некорректно, мягко говоря. Утешаюсь тем, что это дополнительный стимул: если вас слишком хорошо кормят, вы можете перестать думать о чем-то высоком, в свободное время стричь свою лужайку, кататься на катере в Карибском море… А у нас тут нет свободного времени. Или оно есть, но тогда ты не занимаешься школьниками, популяризацией, а это тоже представляется важным. Для России в том числе.
