О книгах
В детстве я любил читать Жюля Верна и Герберта Уэллса — книги, связанные с путешествиями, полетами на Луну и так далее. В более взрослом возрасте на меня оказала огромное влияние книга Эрвина Шрёдингера «Что такое жизнь?». Дело в том, что, когда я учился в школе, нам преподавали только лысенковскую биологию. И такая биология не вызывала ничего, кроме отвращения. Было совершенно ясно, что это полная ахинея. Поэтому ориентация в сторону физики, математики и химии была для меня естественна. В то время из-за Лысенко у школьников отбивали всякое желание интересоваться биологией. Но случайно в доме моей будущей жены, с которой я подружился еще в школе, я обнаружил книгу Шрёдингера «Что такое жизнь?». Я ее прочел и был совершенно поражен. В этой книге Шрёдингер очень понятно и четко объяснял генетику. Он замечательно рассказывал про дрозофилу и хромосомы, про мутации, а его рассуждения относительно связи между квантовой механикой и генетикой мне были тогда не очень интересны, впрочем как и сейчас. А вот просто про генетику как таковую негде было узнать, потому что все книги по генетике из библиотек были изъяты, как и книга Шрёдингера. Она осталась только в личных библиотеках людей, которые ее когда-то купили. Она была в библиотеке моего будущего тестя, который был физиком и, конечно, приобрел книгу создателя главного уравнения квантовой механики.
Вообще я могу назвать две книги, которые оказали на меня самое большое влияние, — книгу Эрвина Шрёдингера «Что такое жизнь?» и книгу Джорджа Оруэлла «1984». Они оказали на меня влияние, несравнимое со всеми остальными. Об Оруэлле я узнал сначала из рассказов моего приятеля из Физтеха Шуры Шустера. Мы были единственными евреями на всем курсе и сумели поступить в МФТИ с большим трудом. Мы с ним часто ездили вместе на электричке в Долгопрудный и обратно в Москву, и он стал пересказывать мне «1984». А потом мой дядя, Виктор Альбертович Франк-Каменецкий, который был кристаллографом и заведовал кафедрой в Ленинградском университете, привез книгу Оруэлла из-за границы — на английском, разумеется. Я сразу ухватился за эту книгу, и она оказала на меня огромное влияние. Аналогия с советской действительностью, понимание, как устроена всякая тоталитарная система, и даже романтическая часть — все это было мне необыкновенно близко и интересно. Это гениальная книга.
О пути в науку
Мой отец, Давид Альбертович Франк-Каменецкий, был крупным ученым — физиком, астрофизиком, физикохимиком. Безусловно, это повлияло на меня. В младших классах я больше увлекался химией, точнее пиротехникой: делал всякие китайские ракеты и прочие пиротехнические устройства. Но уже когда мы переехали в Москву в 1956 году и я пошел в 9-й класс, я стал увлекаться физикой. Я не был ни вундеркиндом, ни даже просто прилежным школьником. Я был хулиганом. До 9-го класса я учением вообще не очень интересовался. Это пришло уже после переезда в Москву и довольно странным образом. Дело в том, что школьная среда, в которую я попал в Москве, была абсолютно антисемитской. Я осознал это позже. Неприятие меня со стороны учителей и желание меня унизить вызывало у меня протест. Когда я поступил в Москве в 9-й класс, меня хотели перевести назад в 8-й, потому что мои знания не соответствовали уровню 9-го класса. Учителя вызвали отца, с восторгом сообщили ему, что его сын — полный тупица и к тому же хулиганит на уроках, и сказали, что переводят меня в предыдущий класс.
Отец попросил подождать и посмотреть: может быть, что-нибудь получится. Учителя поставили мне двойки по всем предметам. Я не говорю, что это было вопиющей несправедливостью. Я действительно был плохо подготовлен. Но я приехал из глухой провинции в Москву. В Сарове основную часть населения составляли гэбэшники, и их жен, поскольку их надо было чем-то занять, нанимали в качестве школьных учителей. К тому же в период борьбы с безродными космополитами уволили всех учителей-евреев, в частности мою мать, которая была учителем русского языка в младших классах. Моя мать уже больше не вернулась в школу.
Учителя в моей школе в Москве, хотя в профессиональном плане они были гораздо выше учителей в Сарове, оказались сплошь антисемитами. Видимо, дало о себе знать то, что рядом со школой располагался «военный городок». Так или иначе, отец стал заниматься со мной физикой, английским и даже русским. Он взял меня под жесткий контроль, и это дало свои результаты. Когда я стал быстро-быстро улучшать свои показатели по всем предметам, это вызвало лишь дополнительную ярость учителей. Они не могли смириться с мыслью, что этот еврейчик оказался не полным идиотом. Они очень плохо со мной обращались, всячески пытаясь остудить проснувшееся у меня стремление к знаниям, вместо того чтобы его поощрять. Это вызвало с моей стороны естественный протест, и постепенно я втянулся в учебу. В общем, антисемитизм до определенного уровня стимулирует. Я замечал его и среди одноклассников. Однажды мне даже выбили зуб, сопровождая процесс антисемитскими эпитетами в мой адрес.
После школы я пошел учиться в Физтех. Поступить было чрезвычайно сложно. Тогда евреев в Физтех вообще не принимали. Меня взяли кандидатом в студенты, то есть мне надо было хорошо сдать сессию, чтобы остаться в институте. После того как меня зачислили в Физтех, было уже все нормально, там не было эксцессов, как в школе. Образование в Физтехе было очень хорошим. Профессура была самого высокого уровня. Нам давали огромные задания, которые надо было вовремя сдавать. Я знал, что, если получу один неуд, меня сразу отчислят. Это мне дало очень хороший заряд. Та система, которая была в Физтехе, дала мне навык, который остался на всю жизнь. Это очень жесткая подготовка, которая необходима, если ты хочешь стать действительно профессиональным физиком.
После института я поступил в аспирантуру. Это тоже интересная история. Дело в том, что вся история моей жизни и жизни всех людей моей этнической группы в Советском Союзе — это постоянная борьба с антисемитизмом. Борьба эта шла с переменным успехом. Мне фантастически повезло. Во-первых, меня все-таки взяли в Физтех. Во-вторых, когда я окончил Физтех и должен был поступать в аспирантуру, как раз сняли Хрущева. Хрущев был чудовищным антисемитом. А Брежнев не был таким, и первое время правления Брежнева было чем-то вроде оттепели в отношении к евреям. Поэтому мне удалось поступить в аспирантуру, и я окончил ее за три года. Новая волна антисемитизма началась после шестидневной войны 1967 года и усилилась после Пражской весны 1968 года. Я успел поступить на работу в Курчатовский институт, окончив аспирантуру, до того как началось новое закручивание гаек. Мне просто повезло. Если ты еврей, ты всегда должен был быть намного сильнее в профессиональном смысле, чтобы конкурировать с неевреями. Но это не всегда помогало. Ты мог быть намного сильнее, а тебя еще больше гнобили. Антисемитизм — ужаснейшая вещь, как и любая дискриминация по расовым, этническим признакам.
Об увлечении ДНК
Книжка Шрёдингера была решающим моментом. Хотя в Физтехе я хотел заниматься просто физикой. Будучи студентом, сдавал теорминимум Ландау и математику I сдал самому Льву Давидовичу. Математику II и механику я сдал Алексею Абрикосову. А Игорю Дзялошинскому я сдал квантовую механику. Я тогда решил, что стану физиком-теоретиком, но потом увлекся биологией. К тому времени весть об открытии двойной спирали просочилась наконец через железный занавес. Появился биологический отдел в Курчатовском институте, и я поступил туда. Еще студентом, до аспирантуры, я заинтересовался генетическим кодом. Тогда был страшный бум по поводу генетического кода. Меня это очень увлекло. Моя первая научная статья, опубликованная в серьезном научном журнале, когда я был еще студентом, была посвящена структуре генетического кода. А кандидатская диссертация была посвящена уже биофизике ДНК.
Я поступил на работу в биологический отдел Курчатовского института (он тогда назывался радиобиологическим отделом). Поступил в лабораторию моего босса и учителя Юрия Семеновича Лазуркина. Он был физиком-экспериментатором, который занялся биофизикой. Я проработал под началом Юрия Семеновича много лет, занимаясь биофизикой ДНК.
О семье
С женой мы познакомились еще в школе и поженились, когда мне было 19 лет. Она была на полтора года старше меня. Она была микробиологом, окончила Пищевой институт и работала много лет в Институте микробиологии им. Н. Гамалеи, а затем в Институте вирусологии. Я думаю, что в профессиональном плане мы повлияли друг на друга. Она тоже пыталась поступить в Физтех, но провалилась на письменном экзамене. А потом она поступила в Пищевой институт. Мой тесть был физиком, и дядя также был из академической среды. Мой старший брат, Альберт, был тоже физиком, он окончил МИФИ и, как и я и наш отец, работал в Курчатовском институте. Брат оказал на меня огромное влияние. Он умер в возрасте 42 лет от инфаркта. Вообще сердечный недуг рано скосил многих моих близких: мой отец умер, не дожив до 60, мой тесть — в 52, моя жена — в 45. Никуда не денешься: еврейские гены. Мне была уготовлена та же участь, но мне повезло: я оказался бенефициаром революции в области лечения и профилактики болезней сердца, произошедшей в 1980-х годах.
О людях, которые оказали влияние
Прежде всего, на меня сильно повлиял мой многолетний босс Юрий Семенович Лазуркин. Кроме того, влияние оказал мой учитель по теории Александр Алексеевич Веденов, который был моим руководителем кандидатской диссертации. Еще я восхищался замечательным физиком Александром Михайловичем Дыхне. Он был прекрасным человеком и физиком. Мы с ним и Веденовым делали первые работы по теории, связанной с ДНК. Конечно, одно из самых ярких и запомнившихся на всю жизнь впечатлений — это общение с Ландау. До сих пор помню, как он принимал у меня экзамен. Это был чрезвычайно позитивный опыт.
О переезде в США
Я переехал в США в 1993 году. В 1989 году уже можно было легко ездить за границу без всяких формальностей и проволочек. Я стал много ездить за границу, получил грант с моим коллегой и приятелем, который уехал раньше меня. Потом меня взяли на должность distingushed visiting professor в Университет штата Огайо, я туда приезжал на пару месяцев читать лекции. Много времени проводил не только в Штатах, но и в других странах. Переезд был связан с тем, что меня пригласили на постоянную должность.
К моменту отъезда из России я был сильно политически ангажирован. Я близко знал Андрея Дмитриевича Сахарова, писал публицистические статьи по организации науки. В 1988 году у меня даже была статья в «Литературной газете». В тот момент Сахаров вернулся из ссылки в Горьком. Потом возникла так называемая «Московская трибуна», где Сахаров был главной фигурой. Мы собирались регулярно, и я был очень вовлечен. Я был даже немножко патриотом, думал, что наконец нам удалось всем вместе побороть этот ужасный строй. Я ездил за границу и чувствовал себя представителем обновленной страны, которая стремится в семью цивилизованных народов. В моем отъезде не было никакого протеста. Я уехал потому, что заниматься наукой мне уже было не с кем: все мои сотрудники разъехались. Я остался сам по себе, и мне было неясно, что делать дальше. В тот момент меня позвали в Бостонский университет на должность полного профессора. На меньшее я бы никогда не согласился. Отказываться было бы безумием. Никаких колебаний в этой ситуации быть не могло. Это было предложение, от которого невозможно отказаться.
В США я не чувствую никакого антисемитизма. Живу в Бостоне. Это, наверное, самый либеральный город в Америке. Хотя я вполне могу себе представить определенные элементы антисемитизма в глубинке. Но в Бостоне я этого не ощущаю. Америка преодолела эту проблему задолго до моего приезда.
О преподавании
Я люблю преподавать и делаю это с удовольствием. Когда я только переехал в Штаты, мне было тяжело справляться со студентами. Их уровень был гораздо ниже, чем уровень студентов, которым я много лет преподавал в Физтехе. С тех пор Бостонский университет стал гораздо лучше и сильно поднялся в рейтинге. Он стал более избирательным, требования к студентам, которых принимают, значительно ужесточились. Это особенно справедливо для кафедры биомедицинской инженерии, где я состою: она входит в десятку лучших по стране. Сейчас среди студентов все равно есть слабые, но их гораздо меньше, чем раньше.
Когда я учил в Физтехе, система преподавания была ориентирована на таких студентов, которых в реальной жизни почти нет. Считалось, что студент должен сам все выучить, а мы его только немножко направляем. Ему должны сказать, что он должен знать, и он должен это выучить. Как он это выучит — его дело. То есть преподавание не требовало усилий со стороны преподавателя. Но жизненная схема состоит в том, что студентов, которые не знают, зачем они учатся, надо зажечь, заинтересовать и заставить учиться. Это требует существенных усилий со стороны профессора. Я постепенно это осознал, и моя проблема в этом смысле состояла в том, что я пришел сразу на должность полного профессора и то, как я учу студентов, не играло никакой роли. Я долгое время игнорировал эти проблемы, но постепенно понял, что это неправильно и нужно прилагать усилия, не перекладывая всю ответственность на студентов.
Я стал больше думать, как надо учить студентов, и думаю, что теперь я делаю это гораздо лучше, чем делал в России. Если говорить жестко, то я, как многие физтехи, был снобом. Я был человеком, который не хотел подстраиваться под реальность. Это было неправильно, потому что в реальности надо учитывать интересы студентов. В первоначальный период у меня было много проблем. В Америке студенты оценивают преподавателей. Первое время отзывы были негативные. Постепенно они стали лучше, и я стал более гибким. Но студенты все равно не в полном восторге от меня.
Студенты ставят преподавателям оценку по пятибалльной системе и делают письменные замечания. Многие годы требовались большие усилия, чтобы заставить себя прочесть, что обо мне пишут. Но сейчас читать отзывы уже не так страшно. Я сразу парашютировался на высшую должность в университетской иерархии и считал, что меня все эти рейтинги не касаются. Но постепенно осознал, что студент тоже человек.
О науке в США
Наука в США прекрасная, но денег не хватает. Если вы думаете, что идиоты только в русской Думе заседают, то вы ошибаетесь. Такие же идиоты (ну, может быть, чуть получше) заседают в американском конгрессе. Они не считают, что нужно увеличивать бюджет на науку. Это достойно всяческого осуждения. В результате огромные возможности могут быть в значительной мере упущены, потому что наука требует финансирования, а оно остается практически на прежнем уровне. Выпускается огромное количество молодых научных работников, и им надо иметь возможность работать. Это колоссальная проблема. Причем речь идет о каких-то ничтожных деньгах по сравнению с тем, что тратится на войну и прочее. Но невозможно этих людей вразумить. Это общая проблема с политиками.
О науке в России
Я думаю, что в российской науке есть положительные сдвиги, связанные с внедрением грантовой системы. Это то, за что я боролся давным-давно, за что агитировал и что встречало яростный протест со стороны академического начальства. Появился Российский научный фонд, который имеет более или менее нормальную систему грантов. Я об этом знаю не понаслышке, так как рецензировал гранты РНФ в качестве иностранного эксперта. Но сколько времени было упущено из-за противодействия со стороны академиков! Сейчас есть Сколково, Сколтех, который я неплохо знаю, поскольку провел там семестр. Это разумная организация по задумке. Даже то, что все преподавание, да и вообще все общение, происходит по-английски — это огромный шаг в правильном направлении. Но сейчас, насколько я понимаю, идет откат назад. Вот уже и ректор не иностранец, стало меньше денег, и иностранных профессоров уже не заманишь. Да и вообще, в нынешней обстановке конфронтации со всем светом сама идея создания университета с международным профессорским составом вызывает как минимум когнитивный диссонанс.
Я должен сказать, что настоящей реорганизации научной системы в России так и не произошло, потому что не было очень существенной вещи — аудита институтов и кафедр университетов. Чтобы провести настоящий аудит, нужно привлечь иностранных экспертов, оплатить им дорогу, проживание, заплатить деньги. Это большие деньги по нынешним временам, и их негде взять. Российский научный фонд — это положительно, но этого недостаточно.
