Я многим занимаюсь в жизни, и в филологию я пришел почти случайно. Я очень серьезно играл в футбол, был кандидатом в мастера спорта. У меня был хороший учитель литературы в школе, и мне очень не хотелось учить точные дисциплины, они меня пугали. Потому что там нужно точно знать — «как». А если не знаешь, то ты сразу дурак. А в литературоведении все было сложнее и интереснее. И кроме того, я провел детство в Черновцах в Украине, где на улицах говорили на пяти или шести языках. Я видел разные космосы, разные способы мыслить.
о новом поколении студентов
Я чувствую разницу между разными поколениями студентов, но не в связи с реформой образования и ЕГЭ. Гораздо большую роль играют технологии, иное отношение нового поколения к знанию, установка на то, что все где-то уже есть, и мало что надо держать в голове. Это — новая эпоха. Когда ребенок плачет, что ему не удается увеличить бабочку, севшую на окно. А он пытается увеличить ее как на дисплее: настоящую, живую бабочку. Это другие люди по их ориентированности в жизни, по соотношению личных пристрастий и престижа в будущей профессии.
об относительности
Дело не в том, что ЕГЭ по гуманитарным дисциплинам заставляет запоминать частности, а мимо общего проходить, а в том, что эта система может при дурном подходе предполагать «презумпцию правильных ответов». А их нет. 2×2=5, все зависит от того, как я считаю. У меня есть любимая фраза Людвига Витгенштейна, великого аналитического философа: «За окном идет дождь, но я так не считаю». Знание литературы абсолютно не показывает правильный ответ на вопрос, в каком платье была Наташа на балу.
о безнравственности искусства
Часто говорят, что литература — основа нравственности. Это не совсем так, потому что любое искусство свободно от нравственности, оно безнравственно. Поэтому церковь и религия не очень-то любят искусство. Литература — это способ расширения сознания. Это привитие способности дополнительного восприятия мира. Если мы видим, как красиво встает солнце, то мы должны остановиться по дороге на работу, замереть. Этих моментов очень не хватает.
Эти моменты могут становиться нравственными основами для развития человека, но это не значит, что литература дает образцы для поведения! Когда Андрей Болконский лежит на Аустерлицком поле, мы любуемся не тем, чем любовались бы в жизни. В жизни мы или бросимся на помощь или убьем его, если он — наш враг. А здесь мы любуемся тем, как красиво человек умирает. Как важно то, что в нем происходит.
Литература, как и любое искусство, очень сложно соотносятся с мировой нравственностью, и для меня главное — это умение понимать текст, понимать его сложность. Это умение приобретать более разнообразный опыт, чем тот, к которому нас толкает повседневная жизнь, где мы все находимся в рамках каких-то повседневных задач: съесть завтрак, успеть на работу, прийти домой, накормить семью.
о средствах познания
Есть давление плохой школы, которая, во-первых, считает, что на все вопросы есть ответы, а, во-вторых, что литература — средство познания жизни, я уж не говорю жестче, что литература — это средство познания революционных основ жизни и прогресса, как было в советское время.
Литература — не средство познания. Искусство вообще — не средство познания. Не только потому, что в «Черном квадрате» Малевича ничего не изображено. Но и у Мандельштама ничего не изображено в строках: «В игольчатых чумных бокалах Мы пьем наважденье причин». Никакой картинки там нет. Для того, чтобы познать мир, нужно написать монографию, документальную прозу — все, что угодно, только не стихотворение и не роман. Поэтому, конечно, целью литературы является вовсе не познание мира.
о форме слова
Я своим студентам объясняю, как важна внутренняя форма слова. Например, филология в России — это одно, в Германии — это наука о древних текстах, а в Англии такого слова вообще нет. «Filology» означает что-то третье, поэтому и дипломы часто не понятны. Болонский процесс как раз был задуман, чтобы преодолеть это непонимание. Слово «впечатление» по-русски, по-немецки и по-английски устроено одинаково: «в печать». «Eindruck» по-немецки, «impress» по-английски, буквально — что-то впечатывать. В моем родном украинском языке — «враження» — этой внутренней формы нет. И вот, когда над этим задумываешься, возникает, наверное, самое главное — вопрос о том, как придуманы слова. Как наши мысли соответствует миру. Это очень абстрактные вещи, но, когда к этому приходишь, понимаешь, насколько это важно.
об обратной связи
Я преподаю 26 лет, а лет 15 назад меня осенила мысль, что еще не известно, кто кого учит. Потому что контакт возникает только тогда, когда ты понимаешь, что и по ту сторону кафедры есть много того, чего ты не знаешь. Такая ученая установка на то, что я сейчас вам расскажу очередную порцию того, что знаю, положу вам «в клювик» и уйду — ложная. Мне всегда очень было интересно — как меня слышат и понимают, что получается на выходе. Иначе преподавать не интересно. Вот почему я так люблю преподавать в школе-студии МХАТ актерам, они меньше знают, но искренне хотят понять «зачем?». В РГГУ этого меньше.
И обратная связь, этот разговор, мне очень нравится. Пушкин велик — а почему? Кто сказал так? Моя задача — все это как бы забыть и, показать, что это правда, а не вымышленное мнение критиков или правильный ответ в ЕГЭ.
о правильных ответах
Есть замечательный филолог Андрей Леонидович Зорин, сын драматурга и прозаика, мой товарищ, старший коллега. Много лет он был со мной на одной кафедре, а сейчас заведует кафедрой в Оксфорде и работает у нас в РГГУ и в еще нескольких вузах Москвы. И он замечательно определил преподавание: «Часто думают, что приходишь на лекцию, достаешь по червяку и кладешь им в клювы. А на самом деле преподавание другое. Ты приходишь, полу-отворачиваешься и достаешь из глубокого кармана очень долго очень длинного червяка и сам начинаешь его есть на глазах у других». Это и есть преподавание. Раньше же это был ужасный процесс, когда все это напоминало конвейер. Я заранее знаю набор дисциплин, объем часов и сумму знаний. Заранее знаю правильные ответы. Я это тебе все вкладываю, а ты, как шарик пинг-понга, мне все ровно то, что я сказал, возвращаешь на экзамене, и рвешь конспекты. И забываешь навсегда. Это еще лучший вариант! Или это навсегда остается чудовищными воспоминаниями. В этом нет никакого смысла.
о Болонской системе
У нас бакалавриат 8 семестров, в Европе — 6, поэтому мы не можем легально принять человека с их бакалаврским дипломом на нашу магистерскую программу. Какой Болонский процесс? Это просто смешно. Мы говорим о продвижении российского образования, про Болонский процесс, но часто это продвижение только в одну сторону — утечка мозгов. От нас в Европу, но не наоборот.
Это, конечно, резкое высказывание, и, в целом, система работает. У нас в институте любой студент может уехать учиться зарубеж. В РГГУ множество прямых договоров с десятками университетов. Есть президентские стипендии, есть квоты правительства. В позапрошлом году у меня было иностранных студентов столько же, сколько и русских, например. Из разных стран: Норвегия, Италия, Германия, Китай, Америка, Корея.
о проблемах интернационализации образования
Продвижение российского образования начинается только в тех вузах, где в Россию едут не только «русисты». Они и так приедут в хороший университет. Французы не приедут к нам учить французский язык — это вряд ли достижимо или даже нужно. А вот учить русско-французские культурные связи — этого можно добиться. Нужно добиться, чтобы экономисты ехали к нам и учили экономику Восточной Европы. Этого пока нет.
Поэтому здесь Болонский процесс не работает, но только потому, что мы сами ему не соответствуем, у нас нет ясного предложения, направленного на Запад или на Восток, в СНГ и Китай. Мы не очень понимаем зачастую потребности этих людей. У них другой бэкграунд. Это большой вызов, большая задача, от этого все зависит. У нас есть китайский университет-партнер в Пекине, огромный вуз — в Пекине все огромное — и я был потрясен, что там десятки тысяч иностранных студентов. Допустим, там много «китаистов», много из еще более «третьих стран», развивающихся. Но есть несколько сотен человек из Европы, которые в Китае учат computer science, например. Интернационализация образования ведет именно к этому.
Болонский процесс — палка о двух концах. Как и все в современном мире. С одной стороны — демократия, прозрачность, доступность. Из Якутска можно приехать в Оксфорд. Но ведь происходит то же, что и с любой глобализацией. В футболе тренер сам выбирает, кого ему принять на работу. Того, кого он сам выучил и кого потом продаст за сто миллионов евро, или купить готового. Так и с рабочей силой происходит. А Болонский процесс завязан на том, что возникнет свободное перемещение работников на общем рынке труда. И хозяин выберет того, кто дешевле стоит. Следовательно, будет депрессия в тех регионах, откуда все люди уедут. Будет депрессия в принимающих регионах, где возникнет конфликт диаспор и мигрантов. Поэтому, повторюсь, это — палка о двух концах. Плюсы — очевидны, минусы — очевидны. Болонский процесс этим же полезен — свободное перемещение трудовых ресурсов и доступность образования, и этим же опасен.
о новой эпохе критиков
Литературная критика эпохи Белинского, Добролюбова, да и советской эпохи ушла. Поскольку традиционный критик объяснял, что в произведении главное, как оно связано с предыдущими, какие законы развития литературы действуют. Современный критик утратил объем текста. Он пишет короткие тексты, пишет не в толстых журналах. «Новый мир», «Октябрь», «Знамя» — у них нет прежнего резонанса. Поэтому тот, кто раньше был литературным критиком, становится «ревьюером» — обозревателем, рекламщиком, он пишет короткие тексты — в интернете на одну прокрутку, в газете на одну колонку. И в конечном счете, модель такого текста строится совершенно иначе: про что книга, следует ли ее купить. Ничего в этом дурного нет, но это не совсем литературная критика.
о современном литературном процессе
Нет никакой разницы между устройством литературного процесса в 19 веке и в советское время. Это ложное представление, что там — свобода, а тут — Сталин. Одно и то же. Это мир, в центре которого толстый журнал, как клуб, как место, где делается карьера, потому что писатель идет сначала не в издательство, а в журнал, там набирает популярность. А издателю более рискованно издавать неизвестного писателя, чем редактору журнала, потому что журнал не весь занимается новичком. Ведь его покупают, потому что там уже проверенные авторы публикуются. Издать книгу совсем неизвестного человека — значит прогореть, не вернуть деньги.
Сегодня в центре находится не толстый журнал. Вещь очень приятная, очень умная, прекрасная — и «Октябрь», и «Звезда», и «Нева» и «Новый мир» — прекрасные журналы. Но они неудобного формата. И современный читатель не понимает, почему надо читать полромана, а рядом — какая-то политическая статья, а потом — стихи. В центре современного литературного процесса — печатный станок, издательские стратегии. Это все меняет. Поэтому, чтобы оставаться на плаву, прозаик должен писать по роману в год. Почти никого нет, кто пишет реже. Его не будут покупать, не будет этой преемственной связи. Раз не будут покупать, значит, тебя никто не издаст. Ты издашься маленьким тиражом и раздашь книжки соседям.
Не только бульварная, но и «высокая» литература живет по этим законам. А критик, конечно, играет в этом контексте совсем другую роль. Он — навигатор, он просто ориентирует читателя в этом бесконечном множестве книг.
о том, почему мы выбираем книги
Акт чтения — очень интимный. Где-то, перед сном вы открываете книжку и читаете что-то любимое. Но если в прежнее время можно было допустить, что вы пришли в библиотеку, как я мальчиком, и смотрите на полки: «что бы почитать?», то сейчас в этот интимный акт чтения вторглись: литагент, издатель, рекламщик, критик. Вы даже об этом не знаете, но эту книгу вы выбрали неспроста. Нельзя себе представить человека, который бродит в магазине: «А, Василий Петров „Первая гонка“. Дай-ка, куплю, почитаю».
Вы покупаете на «Амазоне» ли, в магазине, либо то, о чем вы слышали, либо кто-то сказал, либо где-то прочли, либо знакомый автор, знакомая тема, знакомое издательство, знакомая серийная обложка. Роль эксперта и агента велика, если вы читаете переводного автора. Кто-то придумал, что французский писатель будет популярен в Германии, пришел к немецкому издателю и сказал: «Ты еще не читал, но я тебя убеждаю потому-то и потому-то, что, если это перевести, это пойдет». И так и оказывается — это выходит некоторым тиражом, потом кто-то в Германии это покупает, и на самом деле в это процессе очень маленькая доля его «безэкспертного» выбора.
о книгоиздательстве
Наша образовательная система устроена так, что мы по-прежнему мыслим категориями отдельных дисциплин. Летчик, медик, физик. Ясно, что физик не может быть медиком, медик не может быть летчиком. Но много профессий очень близки. И поэтому очень важно понять, что продвижение любой литературы за рубеж включает в себя 6-7 разных специальностей. Это филолог, но не только умеющий отличать роман от поэмы. Это критик, но не просто умеющий объяснять своим о своем. Это издатель, это экономист, это переводчик, это литагент, наконец, это редактор. Все эти семь профессиональных идентичностей нигде не сходятся.
Я это знаю профессионально и очень часто вижу, как, например, крупнейший английский литературный агент, занимающийся русской литературой, назовем его X, издает книгу страшно популярного русского писателя, назовем его Дмитрий Быков. И она «не идет». А все потому, что кто-то X сказал, что Быков дико популярен (что правда). А в Англии книга «не пошла». Масса вещей важна: литературное ожидание, социальный контекст, привычка, фокус-группа — на кого это ориентировано: на подростков или на матерей-одиночек с двумя детьми. Это все достаточно жестко просчитываемые вещи.
Это не значит, что литература управляется пиаром и что можно, не зависимо от качества текста, раскрутить кого угодно. Но учитывать реальности нужно. Издательская стратегия — это то, к чему стягивается и филология и статистическое впечатление. Хотя в других видах искусства, конечно, раскрутить можно, кого угодно.
о бозоне Хиггса
Я считаю, что популяризация в каком-то смысле важнее, чем наука. Важно объяснить филологическое не филологу, физическое не физику, в этом состоит суть популяризации науки. Ведь наука такова, что она отчуждена от человека. Мы понятия не имеем, что такое бозон Хиггса. Вот я выучил — в отпуске не спалось, я ночь потратил, полазил по интернету, но теперь я понимаю, что это такое. Настолько, насколько мне это доступно, конечно.
о «Просветителе»
Наука говорит об очень абстрактных вещах. Она разделена по дисциплинарным потокам. Мы совершенно не знаем, как устроен телевизор, телефон, мы принимаем все на веру. И мне так хочется надеяться, что я это хоть чуть-чуть умею говорить о сложном просто и доступно. И поэтому премия «Просветитель» — Дмитрий Зимин, Александр Гаврилов, Александр Архангельский — это герои, это прекрасные люди. Это важнейшие вещи, лучшие книги по истории, по физике, по биологии, по литературе, издаются и получают премии.
Вот почему так популярна книга Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва». Нет человека, который ее не знает. «Томов премногих тяжелей» эта книжка. Вот почему так популярна «Апология математики» Владимира Успенского, замечательного и мной бесконечно любимого. Вот почему так популярен Вячеслав Всеволодович Иванов, «человек-оркестр». Один из «последних могикан», дай ему Бог долгих лет, который занимается асимметрией мозга и ассирийскими языками. Без этого ничего нет.
о человеческой идентичности
Надо включать человека в человеке, а не физика, филолога или историка. В этом все дело. Человеческая идентичность шире профессиональной, популяризация вся гуманитарная, и поэтому так чудесны книги Успенского, так чудесны книги Пуанкаре, Рассела, Хокинга. Это просто немного другое умение. Не всякий ученый — блестящий популяризатор. Хокинг является таким. И я, не физик, могу понять, что такое сингулярное время — у меня нет выбора, я, кроме как от Хокинга, не могу об этом узнать ни от кого.
