Я не помню, чтобы в подростковом возрасте или в ранней юности у меня проявлялись какие-либо способности к науке. После школы я не прошел по конкурсу в педагогический институт, куда пытался поступить без особой охоты, после чего устроился электромехаником на одно из предприятий радиорелейной связи и проработал там четыре года. Я благодарен этому опыту — не только человеческому, но также и опыту соприкосновения с миром электроники, хотя по нынешним критериям она находилась тогда еще на очень пещерном уровне. Однако через какое-то время я осознал (слава богу, вовремя), что эта область занятий — не для меня. И пошел поступать на филологический факультет МГУ, несмотря на то что подготовлен был отвратительно, заканчивал отнюдь не самую лучшую московскую школу, к тому же рос довольно ленивым мальчиком, усердия в учебе не имевшим.
Я недобрал баллов на дневное отделение, а мой трудовой стаж оказался недостаточен, чтобы попасть в категорию «льготников». Тогда я перенес документы на вечернее отделение, опять не прошел и подал заявление на заочное отделение, на котором уже не было никакого конкурса. В результате от университета я получил довольно мало, источник моих приобретений — это, скорее, самообразование. Вообще, заочное обучение по определению ущербно, его нельзя рассматривать иначе, чем вынужденную необходимость, и уж тем более это не путь в науку. Наука — не для занятий «дождливыми вечерами».
о случайностях
Я прикомандировался к одной из вечерних групп и стал ходить на те лекции, какие мне нравились. Когда пришло время выбрать себе спецсеминар, я обнаружил в списке курс «Происхождение героического эпоса», который читал неведомый мне человек по имени Елеазар Моисеевич Мелетинский. Я поговорил с одной своей знакомой, и она посоветовала мне записаться именно к нему. Я пришел туда, ну и остался. У меня появилось ощущение подлинного предмета — того, которым, видимо, нужно заниматься. Случайность? Но я с детства любил сказки, а одной из любимых книг было популярное переложение русских былин.
Елеазар Моисеевич всегда говорил, что фольклористика — наука компаративная по своей сути, знание лишь об одной фольклорной традиции неполно и ущербно. Я много раз имел возможность убедиться, что это именно так. Всегда нужна база для сравнения, и чем она шире, тем лучше, без нее понимание природы данного предмета невозможно. Может быть, я сейчас приписываю тому времени вопросы, которые у меня встали позднее, но мне кажется, что меня еще в детстве поражало, почему так сходны между собой сказки разных народов, столь далеких друг от друга.
Цепь случайностей продолжилась, когда мы познакомились ближе, и Елеазар Моисеевич решил взять меня в аспирантуру Института мировой литературы, где он короткое время заведовал сектором фольклора. Он сказал мне и еще одной студентке, что ему нужны два аспиранта: по эпосу карельскому и монгольскому. Поскольку передо мной была дама, я предоставил ей право выбирать первой, она выбрала карельский фольклор (которым впоследствии так и не стала заниматься), а мне остался монгольский — опять случайность. Так начались — и продлились практически всю дальнейшую жизнь — мои монголоведческие штудии. А ведь первоначально моим основным предметом была русская былина.
Забавно, но у меня уже было некоторое соприкосновение с Монголией, так сказать, бытовое, через приятельницу моей матери — Веру Николаевну Клюеву. В 1943 году она с семьей уехала в Улан-Батор — в составе группы советских специалистов, направленных туда для помощи в деле организации первого монгольского университета. Свою комнату в большой коммунальной квартире в Кривоарбатском переулке (сейчас там Центральный дом актера) она оставила нам, незадолго до этого приехавшим из чистопольской эвакуации и ютившимся в маленькой комнатке в Переделкине. Когда же в 1950 году она вернулась, вместе с ней в дом въехала Монголия — в виде каких-то вещиц, статуэток, картинок, книжек, бесконечных рассказов. И монголов, которые, как мне казалось, всегда присутствовали, бывая в Москве, ночуя, останавливаясь проездом в комнате этой чрезвычайно общительной и хлебосольной женщины.
Так, в череде «неслучайных случайностей», обусловленных отчасти жизненными обстоятельствами, отчасти какими-то культурными предпочтениями и даже опытом детского чтения, проходил поиск своего предмета изучения и своего места в науке.
А Елеазар Моисеевич Мелетинский стал для меня не только учителем, но и другом, коллегой, соавтором. Последующие сорок лет, вплоть до его кончины в 2005 году, мы прожили рядом, работали вместе — сначала в Институте мировой литературы, а затем в РГГУ. При этом я не могу сказать, что во всем являюсь его продолжателем: у меня свой предмет и свой ракурс исследований, хотя, конечно, исходные методологические установки и определенные научно-этические принципы, я получил именно от него.
о бабке с дедкой
Не существует какого-либо широкого, массового понимания места гуманитарных наук в интеллектуальной жизни общества. В абсолютной степени такого понимания лишены чиновники, управляющие наукой.
Есть довольно грубое, но в целом верное разделение наук на «фундаментальные» и «прикладные». Гуманитарные дисциплины, несомненно, относятся к разряду фундаментальных наук. Это не значит, что они выше по статусу, просто в данном случае речь идет о «чистом», самоценном знании, обычно не предполагающем никакого утилитарного использования. В первую очередь я имею в виду цикл наук о культуре, включая исследования литературы, фольклора, языка, религии и т. д.
Языкознание может, конечно, иметь некоторую практическую реализацию (в основном в области обучения языку и перевода с языка на язык), однако в общем объеме всех языковедческих дисциплин это лишь малая часть, лингвистическая наука к ней не сводится. Литературоведение с какой-либо практикой тем более не связано — оно не создает и не может создавать рецептов, как писать писателю или как читать читателю; все эти науки не имеют и не должны иметь регулятивного характера. А какое практическое применение у изучения фольклора? Или древней литературы?
Но есть и более широкая постановка вопроса. На самом деле мы не знаем значения всех звеньев цепочки, в конечном счете приводящей и к «практически значимому» результату. В то же время по понятиям людей, финансирующих науку, деньги надо давать на то, что практически результативно. Если у нас есть проект «вытягивание репки», то в нем имеется несколько участников: дед, баба, внучка, Жучка, кошка и, наконец, мышка, с чьим включением в проект связывается и его успешная финализация. Следовательно, финансировать надо мышку. Конечно, проект не состоялся бы, если бы не дед, баба и прочие, но это как-то во внимание не принимается. Так вот, положение деда и бабы, внучки и Жучки — это и есть положение разных областей фундаментальной науки.
о человеке культурном
Одно из важных свойств знания — это тенденция к его расширению и углублению там, где оно уже имеется. Неравномерность заполнения «когнитивного поля» позволяет обнаружить его лакуны, его дефициты — в этих точках определяются векторы дальнейшего приращения знания, относящегося к данной научной дисциплине. Видимо, процесс этот естественен и неостановим. Человек обладает таким качеством, как неофилия, то есть любопытством, причем, в отличие от братьев наших меньших, у которых неофилия характерна только для детского возраста, пока продолжается обучение, человек как вид сохраняет ее всю жизнь.
Культура для человека — залог его выживания как вида. Дети, воспитанные волчицей, собакой и так далее, «реальные Маугли», недополучившие культуру, не живут дольше подросткового возраста, хотя физически с ними может быть все в порядке. Этот пример показывает значение в человеческой жизни своевременного обретения культуры, как, впрочем, и значение для нее своевременной актуализации аппарата познания. Очевидно, это относится ко всему человеческому обществу.
об «эффекте бабочки»
Скорее всего, неправильно считать, что гуманитарное знание представляет собой лишь удовлетворение научного любопытства, некое лишенное практического смысла развлечение, своего рода «игру в бисер», без которой можно легко обойтись. Поле знания имеет сетевую структуру, с далеко не очевидными связями и взаимозависимостями разных областей, даже на первый взгляд далеко отстоящих друг от друга.
У Рэя Брэдбери есть рассказ «И грянул гром». Там герой отправляется в прошлое на охоту, и ему нельзя сходить с «антигравитационной тропы», чтобы что-либо не потревожить в прошлом и тем самым не вызвать неконтролируемые последствия в настоящем. Однако герой рассказа нарушает запрет и наступает на бабочку. Казалось бы — ну что там, бабочка… Но он возвращается в мир, который оказывается совсем другим. И ужасным. Это «эффект бабочки»: мы не можем знать, что случится, если вычеркнем какую-то область, решив, что она нам не нужна.
Я не исключаю, что в том обществе, в котором пригнетено гуманитарное знание как «ненужное», деградирует и знание техническое. Мы знаем, чего стоило нашей культуре, науке и народному хозяйству сталинское истребление генетики и кибернетики, но мы не можем себе представить, какие далеко идущие последствия мог повлечь за собой разгром исторических, филологических, искусствоведческих и других гуманитарных дисциплин, какое влияние на общий интеллектуальный климат это имело, какие эвристические возможности в совсем других областях знания остались невостребованными или безвозвратно утраченными.
о современных сказках
У человека есть потребность в соприкосновении с неким вымышленным миром, своего рода параллельной реальностью, которая восходит к хронотопу десакрализованного мифа и становится чистой фантазией — как в устной, так и в книжной традиции. На протяжении XX века, да, пожалуй, и всего периода упоённости техническим прогрессом, эту позицию занимала научная фантастика. Затем она стала вытесняться другим жанром, который сейчас называется фэнтези. В какой-то степени фэнтези — это гибрид научной фантастики и литературной сказки. Ну, а сама научная фантастика выросла из романтической повести и из ее предшественника — готического романа.
Какое впечатление производят на нас произведения научной фантастики, написанные даже тридцать лет назад? В основном, крайней наивности. В последние десятилетия научно-технический прогресс двигался такими гигантскими шагами, что еще совсем недавно невозможно было предсказать. Раньше все развивалось гораздо медленнее. Вот самолет или даже космический корабль — удивительно, конечно, но вообще-то про это фантасты нас предупреждали. Дальше возникают цифровые технологии, лазерная техника, которая совершенно перевернула нашу жизнь. Никакой писатель не предсказал ни компьютера, ни тем более Интернета, здесь литературная фантазия безнадежно отстала от реальности. Однако потребность осталась, а мир сказки с его отработанными веками сюжетными поворотами и типажами ведь не нуждается в сверке с реальностью, потому-то сегодня подобные жанры и проходят очередную фазу своей актуализации.
Понятно, что традиционная сказка, в которую сейчас верят только дети (в лучшем случае), теперь переодевается в другие одежды, использует современные реалии — для осовременивания архетипических переживаний. Когда мы читаем старую народную сказку, то там мы находим мир ее прежних слушателей, его реалии: печь, изба, колодец, околица, поле, лес, река и т. д. И какие-то фантастические образы дворцов — как их представлял себе русский крестьянин. Нам такая сказка неинтересна, мы можем полюбоваться ею как экзотическим продуктом, как искусством примитива, но актуальным переживанием она для нас уже не может быть. Большинство городских жителей, например, не понимает — эмоционально не понимает, — что значит пойти на речку за водой или заблудиться в лесу… Поэтому сказка нуждается в наполнении новыми реалиями, конструирующими картину мира современного человека — хотя бы и совершенно фантастическую картину (скажем, облик далеких планет). Это позволяет актуализовать читательские переживания при соприкосновении с трансформированным жанром. Или зрительские — в случае с кино- или телефильмом.
о Монголии
Я начал заниматься Монголией как послушный ученик своего наставника. Нашел человека, который за небольшие деньги преподавал мне азы этого языка. Вообще, востоковедение — это не то, чем можно заниматься в свободное от работы время, как это было со мной (после окончания университета я работал редактором в издательстве и время занятиям уделял, так сказать, по остаточному принципу). Ориенталистика же требует долгой специальной подготовки, студенты востоковедческих вузов занимаются языком по несколько часов ежедневно! Поэтому, не имея базового образования, монголоведом в полном смысле этого слова я так и не стал, хотя не вполне оправданная репутация востоковеда у меня все-таки сложилась.
Она получила свое закрепление в восточном отделе Института мировой литературы, где я в качестве монголиста проработал почти четверть века, занимаясь мифологией и эпосом Монголии (чему посвящены обе мои диссертации), ездил в монгольские фольклорные экспедиции, записывал и публиковал эпические тексты. Переход на работу в РГГУ (в начале 1990-х) на долгие годы прервал этот процесс, поскольку главным предметом исследований и педагогической деятельности здесь стали теоретические проблемы фольклористики и современный городской фольклор.
Однако более десяти лет спустя произошло очередное совпадение обстоятельств: открытие монгольского отделения в Институте восточных культур и античности РГГУ, получение в 2006 году гранта на совместную российско-монгольскую фольклорную экспедицию (на этот конкурс я подал заявку в РГНФ почти автоматически, ни минуты не веря в успех), но главное — тот интерес, который стали проявлять к монгольскому фольклору мои ученики и младшие коллеги. С этого времени наши экспедиции стали ежегодными, мы объехали практически всю страну (за вычетом ее западной части) и могли наблюдать, как в нынешних условиях живет достаточно архаическая ритуально-мифологическая традиция, как видоизменяют ее школьное обучение или телевизор, появившийся в степной юрте, как с помощью мифологического инструментария осмысливается современное позитивное знание. Это поразительно интересно!
об «антисоветской» фольклористике
Как ни смешно это сегодня звучит, но существовали такие «крамольные» области отечественной науки, в которых, строго говоря, не было ничего антисоветского, но которые тем не менее не совпадали с генеральной доктриной марксистско-ленинского литературоведения. К их числу относилось структурно-семиотическое направление, весьма перспективное для фольклористики. Однако заниматься структурным изучением сказки в Институте мировой литературы было невозможно. Сейчас это выглядит дико, но именно так обстояло дело. И тогда мы устроили свой, «домашний» семинар, собираясь еженедельно по средам в квартирке Елеазара Моисеевича — так в течение пяти лет. Готовили наши статьи и доклады для тартуских Летних школ, проводимых Ю. М. Лотманом, собирались издать книгу.
Книгу мы так и не смогли закончить — один из наших соавторов уехал в эмиграцию. Но в виде двух статей работа все же вышла в тартуских «Трудах по знаковым системам»; впоследствии они были переведены на несколько европейских языков (английский, немецкий, французский, итальянский, португальский) и даже получили международную премию.
А по-русски книга «Структура волшебной сказки» вышла лишь спустя тридцать лет — уже в РГГУ, в 2001 году.
о постфольклоре
Вообще, фольклорные тексты — это такой культурный продукт, который ученые договорились называть «фольклором»; его основные признаки — устность, анонимность, вариативность. Во-первых, это фольклор архаический, бытующий в бесписьменных родоплеменных сообществах, у которых вся культурная информация передается в виде устных текстов. Во-вторых, это фольклор, живущий в тех обществах, где есть письменность и государственные образования (назовем его «классическим») — он существует параллельно с книжными каналами культурной коммуникации и до нынешнего времени сохраняется у сельского населения некоторых регионов.
Вопреки убеждению, что «фольклор не растет на асфальте», в современном городе также циркулирует целый ряд устных текстов, живущих по фольклорным законам, несмотря на то что картина мира здесь совсем иная, чем в деревне. Это анекдоты, городская песня, определённые типы «речевых жанров» — слухи, сплетни, молва — тоже вполне «фольклорных», хотя и не всегда опознаваемых самими носителями традиции. Как-то в середине 1990-х годов у нас выступала гостья из Америки, антрополог Нэнси Рис, которая работала тогда над своей книгой «Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки». Она сказала:
— У вас есть такой жанр, не знаю, как его назвать, — ламентации, что ли.
Мы сначала не поняли, о чем она.
— Ну как же! Спрашиваешь что-то у человека, а он начинает жаловаться и жалуется по определенной схеме. — Так внешний наблюдатель оказался способен выделить в «спонтанной» речи группу текстов, имеющую типовую организацию, которую не замечали мы, поскольку для нас она слишком естественна.
Подобные тексты современного постиндустриального общества, как и урбанистическую ритуалистику, а также артефакты городской спонтанной культуры, я в 1996 году предложил назвать «постфольклором» — сначала в докладе, а затем в статье «После фольклора». Термин прижился и получил большое распространение.
о наведении культуры
Почему человек выбирает фольклор в качестве предмета изучения? Вообще, научные занятия выбирают в силу обостренного интеллектуального любопытства, которое, по всей видимости, свойственно людям определенной умственной конституции. В науку идут люди, которые для этого рождены, для них тут особых вариантов нет. А вот предмет, которым человек начинает заниматься, это его выбор, не то чтобы случайный, но обусловленный разного рода обстоятельствами, связанными с семейными традициями, кругом детского чтения, особенностями школьного образования, духовной атмосферой эпохи, запросами времени и множеством других наведений культуры.
Бывает, впрочем, и весьма специальная избирательность, более узкое программирование интересов. Мой друг, синолог Б. Л. Рифтин рассказал мне следующую историю. Был такой художник, Лев Павлович Сычев, автор замечательной книги «Китайский костюм: символика и история», иллюстрировавший издания китайских сказок и рисовавший картинки для диафильмов на китайские сюжеты. К эрудиции этого художника, не имевшего никаких степеней и званий, за консультациями в области китайской культуры обращались маститые и титулованные ученые. Он родился в Петербурге в семье железнодорожника, с детства имел способности к рисованию, но рисовал только два сюжета: архиереев и пожарных. И отучить его от этого было невозможно. Потом отец с семьей переехал во Владивосток на строительство КВЖД. Там мальчик в первый раз увидел китайца и сразу понял, что и архиерей, и пожарный — это непонятый китаец. И что он всю жизнь будет рисовать китайцев и только китайцев. Так оно и вышло.
о ракурсе исследования
Мы твердо стоим на заповеди Елеазара Моисеевича: чем шире компаративный фон, тем лучше. Фольклорный материал — массовый, очень большой по количеству имеющихся записей, он может быть систематизирован и классифицирован относительно строгими методами. Он не индивидуален, это не Пушкин, не Толстой, не Киплинг и не Бальзак. Это такие тексты, которые в принципе не производятся заново, а воспроизводятся, будучи ранее от кого-то услышаны. Нас интересуют процессы создания данного культурного продукта, механизмы его жизнедеятельности, способы его передачи во времени и в пространстве.
Кроме того, фольклор — хороший материал для понимания коллективного, «массового» человека с его наивной картиной мира и в его социальном функционировании. И здесь фольклористика по своим «экспертным возможностям» далеко выходит за пределы собственно фольклора.
